Две таблетки

Феанор проснулся на несколько мгновений ночью; он ощутил, как напряжено тело Финголфина под его руками и понял, что тот не спит. — Ноло… — шепнул Феанор, целуя его, — мне очень хорошо… спи, милый… Проснувшись, он увидел, что Финголфин крепко спит: наверное, заснул позже. Феанору хотелось погладить его по тёмным, слегка распушившимся после вчерашнего мытья волосам, но он побоялся разбудить брата. Феанор всегда смотрел на все свои привязанности рационально и достаточно цинично. До Ноло его самой большой любовью был преподаватель органической химии в университете. У них было несколько свиданий, но он не счёл нужным сообщить ему о своих чувствах: преподаватель остался в убеждении, что Феанор делает это ради зачёта и рекомендаций в аспирантуру. Феанор вспомнил, как мучился, ревновал, как дрожащими руками открывал журнал, где была статья с фотографией того, кого он любил, в то же время прекрасно понимая, что тот в интеллектуальном плане стоит намного ниже его самого и при этом отвратительный любовник. Конечно, сейчас он повёл себя эгоистично. Феанор надеялся, что «пройдёт» и у него — но не прошло совсем: за прошедшие сутки он влюбился ещё сильнее. Ноло было за что любить, — и не только за то, что ночью он был таким ласковым и внимательным. Ноло действительно разбирался во всём, чем занимался Феанор, хотя, естественно, поскольку это не была его специальность, в его представлениях и были ошибки; но при этом он всегда понимал, чего именно хотел добиться брат и какие перспективы есть у дальнейших исследований на эту тему. Ноло проснулся, посмотрел на него удивлённо своими большими близорукими серыми глазами: — Знаешь, я думал, что это сон. Значит, я и вправду… Ноло потянулся к столику за очками, надел их, потом, видимо, подумал, что сначала надо было бы одеться, стал растерянно искать рубашку — и Феанор не выдержал, обнял его и тот вынужден был отложить очки. Ему потом даже немного стыдно было об этом вспоминать — в конце концов, это была его инициатива, — но они провели в постели почти весь этот первый день. У Феанора появилось какое-то странное, ни на что не похожее чувство, которым он никогда ни с кем поделиться бы не смог: когда Ноло выпускал его из своих тёплых объятий, ему становилось мучительно холодно и одиноко — холодно не только телу, но и душе. Он не помнил своей матери, но, наверное, такое чувство должно было быть, когда мать держала и согревала его. Назавтра они проснулись весёлыми и отчаянно голодными: Феанор взял на себя приготовление обеда. Ему было приятно смотреть, как Финголфин ест, и он сказал: — Кушай, тебе надо набираться сил. — Набираться сил для чего? — На лице Финголфина появилась лукавая улыбка, которой Феанор у него раньше не видел. В первый раз за это время Феанор почувствовал, что заливается краской. — Мне нравится, что ты такой сильный, — ответил он. — Но тебя же всегда раздражало, что я качаю мышцы и занимаюсь спортом, — сказал Ноло. — Меня это и сейчас раздражает, — буркнул Феанор с набитым ртом. — Мне просто нравится результат. «Неужели завтра я должен буду отвезти его в клинику», — подумал Феанор, выйдя из душа. Ноло, обхватив руками колени, сидел на постели в нелепом зелёном с розовой полоской тренировочном костюме, который они купили по дороге. Феанору он напомнил картинку в старой книжке, на которой была изображена грубо связанная верёвками длинноволосая пленница, мучительно согнувшаяся в тесной тюремной камере. Старший почувствовал, что задыхается от любви: чем больше они были вместе, тем невозможнее было расстаться. Хотя… Феанор вспомнил состоявшийся пару месяцев назад разговор с коллегой, который работал в северной экспедиции — в том самом месте, куда когда-то отец прислал ему фотографию Ноло. В прошлом году там обнаружили фрагменты колонн и фундаментов со странными надписями на валарине; один из руководителей экспедиции даже предполагал, что это фрагменты легендарного каменного столпа-светильника Иллуин. «Если бы нам удалось заполучить вашего брата, — сказал тогда археолог с сожалением, — но, насколько я знаю, Финголфин никуда не выезжает…». Тогда Феанор лишь недоверчиво хмыкнул, но теперь он увидел в этом предложении свой шанс. — Ноло, я поеду, куплю еды, хорошо? А то мы с тобой вчера всё подъели… — Да, — сказал тот. Феанору почему-то стало страшно. Он догадывался, что у Ноло должны быть самые мрачные мысли по поводу завтрашнего возвращения в клинику; ему не хотелось оставлять брата одного, но телефон был только в деревенском магазине. — Ноло… я поеду… ты дождись меня, ладно? — сказал Феанор. — В смысле? — спросил тот. — Ну… ну не обедай без меня. — Так обедать нечем, — Ноло впервые с утра улыбнулся. Из магазина Феанор позвонил археологу; тот пришёл в восторг и даже обещал по такому случаю организовать им двоим удобное жильё — в домике, а не в палатке. Потом он решил всё-таки позвонить отцу. — Что такое, куда вы делись? — закричал отец. — Секретарша на кафедре говорит, что ты забрал Ноло с факультета и вы уехали на рыбалку…, но ты мог бы позвонить! Феанор вздохнул с облегчением: девушка выполнила его просьбу и сказала именно то, что он хотел. — У нас мужской разговор, — ответил Феанор. — Ты же просил. Дома же у тебя кругом дети, там не поговоришь как следует. Отец не заметил иронии в словах старшего сына и продолжил гнуть своё: — Ты бы всё-таки поговорил с ним насчёт брака; я думаю, уговорить его можно… — Ты что, по себе судишь? Думаешь, всех так легко уговорить жениться, как тебя уговорили жениться второй раз? — заорал Феанор. — Вот так вот, не думая о последствиях, о том, каково будет тебе самому, твоим близким — просто потому, что тебе кто-то это навязчиво советует? Отец швырнул трубку. Феанор испытал по этому поводу что-то вроде злобной радости: отец не знает, где они и в любом случае не сможет перезвонить — ему остаётся только переживать. Если он, конечно, вообще способен переживать за Финголфина. — Ноло, — осторожно начал он, выкладывая на тарелку брата варёную картошку, — ты бы хотел побыть со мной ещё?.. — Неужели тебе это было бы приятно? — В последние дни ты в этом не убедился? — сказал Феанор, целуя его в висок. — Ты меня убедил в том, что, как сказано в одном любовном романе, «для приключений такого рода она» — то есть я — «была достаточно привлекательной», — Ноло пожал плечами, глядя в тарелку. — И сколько же тебе ещё не надоест? — Хочешь, побудем вместе до конца октября? Ноло замер. — Ты серьёзно? Ещё три месяца? Где… как? — Поедем вместе в экспедицию в северные горы. Я буду разбирать косточки животных, а ты — древний кирт. Как тебе? — Да… конечно, это интересно, я такие надписи видел только в музеях. А увидеть их сразу на месте раскопок… Но тебе, наверное, не очень интересна вся эта рутинная сортировка костей, там вроде бы никаких новых видов не находят? — Они хотят пригласить Даэрона для изучения надписей, — небрежно сказал Феанор, помахивая вилкой. — Что?! Он же жулик… он не умеет читать! В его изданиях ошибка на ошибке! У него в последней статье во всех текстах перепутаны долгое e и долгое a! Он же… — Ну вот видишь, — Феанор усмехнулся, — раз мы с тобой будем там, долгому e больше ничего не грозит. — Фэанаро, а как же больница? — Заедем завтра, твой врач выпишет тебе таблетки («только, конечно, не те, которыми ты травился», — подумал Феанор), потом поедем куда-нибудь в Валимар, закупим одежду и оттуда уже на раскопки. В крошечном домике жарко горела печка; они спали вдвоём на большой деревянной кровати наверху, в комнате с низким потолком, где Финголфин вечно ударялся головой о балку. Внизу была маленькая кухонька и комната с одним столом, за которым им вдвоём вечно не хватало места. Работа у Феанора часто шла неважно: он застывал, глядя, как Ноло покрывает своим мелким аккуратным почерком одну страницу за другой, бесконечно комментируя и обдумывая крошечный, в полторы строки, обрывок надписи. Дней на десять Феанору пришлось вообще бросить свою работу — Ноло разбил очки (хорошо, что не поранился) и ему стало трудно читать и писать. Пока заказанные очки не привезли, Феанор писал под его диктовку и смотрел для него словари и справочники. Иногда он посмеивался над младшим братом, особенно когда тот начинал заниматься гимнастикой на кухне; никаких гимнастических снарядов сюда, конечно, затащить было нельзя, Ноло опирался руками о скрипучую перекладину, и Феанор начинал язвить — мол, сейчас дом развалится. Но в целом он прилагал все усилия, чтобы не обижать брата, чтобы тому было легко и приятно с ним. И каждый день он думал — как же это трудно: раньше он никогда не пытался с кем-то ужиться. Феанор чувствовал, что любовь его, проходя через это испытание — испытание тайной (он до сих пор стыдился сказать брату о своих чувствах) и постоянным трудом, — стала ещё сильнее. Сейчас он чувствовал, что готов прожить с братом всю оставшуюся жизнь, поддерживая его и доставляя ему удовольствие. Он не мог сказать, что Финголфин обрёл радость, но, по крайней мере, иногда он улыбался, иногда — смеялся, читая что-нибудь ему вслух, и в постели они оба каждый раз были счастливы до одури. Уже здесь Ноло признался ему, что до него у него вообще никого не было, что он — первый. Феанор опять вспомнил о своей грёзе про несбывшийся первый раз с ним. «Наверно, — подумал он, — моё сердце всегда знало, что он любит меня. Просто я не хотел ничего видеть». В начале октября у него состоялся ещё один, довольно нервный разговор с отцом, который был бы совершенно бессмысленным, если бы при этом отец не напомнил ему, что через две недели у Финголфина день зачатия. Феанор заказал несколько приятных и желанных для брата книг, большой тёплый синий шарф, съездил в город и купил там огромный торт (потом, правда, пришлось ещё и одолжить в деревне у владельца магазина к нему серебряную лопаточку с клятвенным обещанием вернуть на следующий день). В тот день Феанор встал рано утром и приготовил то, что брат больше всего любил. — Фэанаро, — сказал младший ему на ухо, накладывая себе гарнир, — ну что ты шепчешь мне каждый раз? Вот сегодня перед сном. Я никогда не слышу. — Да ну тебя, — Феанор покраснел, — ничего особенного. Просто… — Я слышал — ты говорил — «ты мой»… или даже «ты моя»… Что? — Ладно тебе, — буркнул Феанор, — ну просто прошептал какие-то слова, потому что… потому что мне было очень хорошо и я сам не знал, что говорю. Не цепляйся ко мне. — Ладно, а тортик можно? Феанор не помнил в своей жизни такого счастливого дня. Но осенний день быстро кончался. Он мыл на кухне посуду; за окном повалил снег — в октябре в этих местах для него уже наступила пора. Он оглянулся: наверху было тихо. В комнатке Ноло тоже не было: лампа на столе не горела. Феанор подошёл к столу: на нём лежали распакованные книги и рядом — та самая, красная, в выцветшем переплёте, которую он тогда отнял у Ноло. Финголфин, наверное, достал её из багажа. У Феанора внутри всё похолодело от страха. Он не хотел брать эту книгу в руки потому, что понимал, что найдёт в ней ещё одну записку. Вчера или позавчера они говорили о том, что до конца экспедиции осталась всего неделя. Он знал, что за свою жизнь Ноло хорошо научился скрывать приступы отчаяния; он надеялся, что лекарства помогали ему…, но как можно было быть таким тупым, таким бесчувственным? Почему нельзя было просто сказать — «я тебя люблю, я никогда с тобой не расстанусь»?! Феанор выбежал на улицу; всё кругом было тихо и глухо. Следов Ноло было уже не видно. Он сжал кулаки, больно впиваясь ногтями в ладонь. Надо взять себя в руки. Феанор побежал на северо-запад, туда, где разверзались одна за другой пропасти; на первых порах это место огородили лентами, но сейчас ветер сорвал их, да и все участники экспедиции уже запомнили, что туда нельзя ходить. Он увидел Ноло. Брат стоял на самом краю, на том самом месте, где Феанор рвал фотографию отца, откуда он полез вниз за фотографией Ноло. Сейчас Феанор сам не понимал, почему поставил тогда палатку так близко от расщелины, кто ему это разрешил и почему он не сорвался. Ветер трепал чёрное пальто Ноло, снежинки цеплялись за ворсинки пушистого синего шарфа. Оранжевый закатный свет ещё теплился за горами, переходя в мягкий сиреневый. Ноло улыбался ему, но Феанор видел, какой эта улыбка была грустной; он смотрел с любовью и благодарностью. Феанор не сомневался, что и в записке он написал ему самые добрые, самые ласковые слова — но он решил, что не прочтёт их никогда. Он не мог попросить его — «подожди, я хочу вместе» — но решил, что если Ноло окажется там, внизу, то они будут лежать там вдвоём. Феанор не знал, что делать. Он не мог закричать — хотя на самом деле ему хотелось завыть во весь голос; и он не мог молчать, не мог беспомощно смотреть на гибель Ноло. Феанор остановился; прошло ещё несколько бесконечных секунд, и вдруг он отчаянно заорал: — Ноло, где серебряная лопаточка?! Я же должен её вернуть в магазин! — Что? — Ноло сделал шаг ему навстречу. — Ноло, где серебряная лопаточка? Не могу найти. Я её обещал вернуть в магазин завтра. Она денег стоит! Ноло подошёл к нему ещё на два шага, потом ещё, потом оказался уже в пределах досягаемости и сказал: — Фэанаро, я не знаю, мне кажется, она осталась в коробке из-под то… Феанор бросился на него, повалил в снег, испуганно ощупал его голову и шею — что же я делаю, вдруг в снегу камень или лёд? — вцепился рукой ему в волосы и стал целовать в губы и глаза, задыхаясь, и, наконец, плача. — Ноло, ты идиот, ты мой дорогой, любимый, глупенький брат, дорогой мой, любимый, единственный, пойдём домой, не пугай меня так больше, пожалуйста, я тебя умоляю! Я тебя люблю. Ноло, я люблю тебя. Я не смогу без тебя жить. Пожалуйста, пойдём домой. — Прости… Я не хотел тебя обидеть. Не хотел. Просто я не хотел навязываться тебе больше. Я сегодня был безумно счастлив. Я решил что лучше так. Лучше я уйду счастливым, после ста дней непрерывного счастья — я считаю дни после того, как ты забрал меня, ты знаешь? — чем чувствовать, как счастье уходит. Понимать, что ты уже устал заботиться обо мне, что ты, может быть, уже ждёшь новой любви… — Пойдём уже, — дрожащим голосом сказал Феанор. Он подумал, что зря был так откровенен с Ноло. Конечно, не надо было ему говорить, что в его жизни не было связей дольше двух недель. Ноло ждал того же самого и для себя. Нужно время, ещё больше времени, чтобы он понял. Нужно ему сказать. Хоть сейчас. Они подошли к окружавшему их дом заборчику; уже совсем стемнело, в кухне продолжал гореть свет. Феанор достал из-за пазухи коричневую записную книжку, молча показал её Ноло, отвернул обложку и достал старую фотографию — фотографию Ноло, которую он оторвал для себя и за которой лазил в эту пропасть. — Вот. И теперь скажи, что я тебя не люблю. — Феанор не знал, правильно ли он говорит, надо ли так — ведь тогда, во сне, он так и не признался брату. — Правда? — Да. С тех пор, как тогда летом приезжал. Потом мне прислали это фото с тобой. Знаешь, оно у меня вылетело, я за ним в ту пропасть лазил. Правда. И люблю тебя с тех пор. Ноло обнял его так крепко, что фотография в очередной раз смялась, но это было уже неважно. — Но ведь через неделю уезжать, — сказал Ноло. — Ты неизвестно куда, а я домой не хочу. Правда, я не хочу быть тебе обузой. — Мы будем вместе. В университете Форменоса будет проект по изданию результатов раскопок — с отдельным томом для твоей работы. Нам там дадут место, ну и… можно будет там жить. Да, да, прости меня, я знал, я уже неделю, как знал, и ничего тебе не сказал. Ты можешь понять, что я тоже иногда стесняюсь, Ноло? Что я тоже не хочу навязываться? — Правда будем вместе? — Да. Сколько захочешь. Я тебя не держу… ну держу, конечно, держу! — Феанор вцепился сзади в пояс его пальто; ему правда до сих пор было страшно физически отпускать его. — И я поеду с тобой? А это не будет как-то?.. — сказал Ноло. — Никого не удивит, что двое одиноких братьев живут вместе, — ответил Феанор. — Нам в этом повезло, правда? Пойдём в дом, пожалуйста, ты замёрзнешь. Они зашли в дом; половинка торта с серебряной лопаточкой на тарелке стояла на кухонном столе. — Так ты поедешь со мной? — спросил Феанор. — Да, — сказал Ноло, — при одном условии. — Каком? — Ты скажешь мне, как ты меня называешь. — Ещё чего! — ответил Феанор. — Ну то есть… ну скажу. Скажу, когда переедем. Если повод будет. Если там всё будет так же здорово, как было сегодня ночью. Форменос оказался очень мрачным, заснеженным городком с тёмно-красными кирпичными домами, узкими улочками и серыми мостовыми, но они оба сразу полюбили его. Устроившись в спальне на втором этаже красно-бордового кирпичного дома, цвет которого напоминал ту самую старую книжку, они повалились на кровать. Ноло сразу заснул, не раздеваясь. Переезд был утомительным, а завтра с утра им нужно было явиться в деканат для оформления контрактов. И уже после полуночи в кухне раздался телефонный звонок. Ноло быстро спустился; Феанор накинул халат и пошёл за ним. Уже на лестнице он услышал заспанный голос Ноло: — Поздравляю… да… прекрасно… пятый ребёнок… что может быть лучше? Ородрет? Странное имя какое-то… Ну поздравь Финарфина от меня… Нет, папа… нет… Нет, мы не приедем… нет, мы только что переехали… нет, я думаю, вы без нас сможете обойтись… нет, я рад, но правда, папа, в этом нет никакого смысла, нам надо… Нет, папа, мы с Фэанаро никогда не сможем подарить тебе внуков. Спокойной ночи. Финголфин повесил трубку, сел на диванчик и сказал: — Ох, ну что же я такое несу! Феанор рассмеялся и подошёл к Ноло, потом погасил лампу и присел к нему на колени. — По-моему, на тебе нет ничего, кроме халата, — шепнул ему Ноло через минуту. — Ну что ты делаешь? Фэанаро… ну почему первый раз в новом доме должен быть на кухне? Я так не могу. Ноло поднял его, обнажённого, на руки (халат остался на полу) и легко отнёс наверх. — Ноло, ты… — Ты обещал. — Ну не надо, я не хочу. — Ты обещал. — Ну что ты делаешь… — Старший брат застонал, вцепившись ногтями ему в спину, сжал его бёдра коленями, почувствовал на себе тяжесть его горячего тела и прошептал: — Ноло… Ноло, ты моя горячая сладкая картошечка. И даже когда они засыпали, когда Феанору было жарко под рассыпавшимися прядями тёплых волос Ноло, Ноло не переставал смеяться.