***
Одной длинной линией подо мной растекается река, неся свои мутные воды вдоль поросших берегов. Время близится к вечеру и небо понемногу сгущает яркие краски, намекая, что раскалённой звезде пора немного отдохнуть. Я стою на мосту над рекой, провожая взглядом единственного мужчину, что покидает это весьма пустынное место. Руки тянутся к перилам моста, и медленно, на трясущихся ногах, мне удаётся взобраться на них. Ветер играет моими волосами, а прохлада ранней осени приятно щекочет тело. Как там говорится в голливудских фильмах и пишется во всемирно известных романах? «Стоишь над обрывом и тянет прыгнуть вниз?» И знаете — правда. Пустота — она такая манящая, шепчет немым голосом о мнимом покое, обнимает ветрами и подталкивает образами птиц, будто говоря, что в любую секунду ты можешь взлететь, будто нам даны крылья. А небо… небо шепчет, что мир прекрасен, и словно просит остаться, словно просит взглянуть на ещё один закат. Но помешкать еще минуту, это дать слабину, а я сделала свой выбор. Последний раз смотрю на этот мир, вбирая в себя все краски, закрываю глаза и позволяю ветру окутать моё тело, явно ощущая его присутствие. И подаюсь вперед. Я знаю, что всё будет одним мгновением. Доносятся крики, непонятные моим ушам и, поддавшись, чувствую, что чья-то рука хватает меня у обрыва и обезоруживающий удар головой об выступ моста. Лишь перед тем, как потерять последние ясные мысли, нырнув в бессознательное состояние, слышу отчетливое: — Твою мать, блять.***
Первое, что я увидела, когда проснулась — закат. Он нежно расплывается над верхушками сосен, аккуратно заглядывая в дом через большое, в пол, окно. По дому разливается нежная музыка фортепиано, а человек, что играет, изредка прерывается, делая какие-то пометки в нотной тетради. Я привстаю с кровати, опираясь на локти, и в тот же миг с моего лба быстро слетает мокрое полотенце, и уж слишком громко и эпично падает на пол. Музыка стихает. — Наконец-то, — сказал парень, сидевший за фортепиано. — Ну, хоть жива. Как себя чувствуешь? На первый взгляд, а мой взгляд — это умение видеть в тринадцатилетнем двадцатилетнего, и наоборот, ему где-то двадцать пять. Черные волосы оттеняют резкие черты лица, а брови, что сходятся на переносице злой линией, подчеркивают еле заметные морщины, которые вряд ли спишешь на возраст. В горле пересохло до ужасного состояние после новогоднего праздника так, что я смогла выдавить лишь какое-то невнятное мычание. Он протягивает мне стакан с водой. Этот горе спаситель — незнакомец неотрывно смотрит на меня, я буквально физически чувствую, как взгляд этого юноши блуждает по мне. Будь это при других обстоятельствах, мне бы стало неловко, но не сейчас. Сейчас на смущение не было сил. — Как тебя зовут? Я пыталась не смотреть на него, боялась того, что могла увидеть в его глазах. Отвращение? Злость? Жалость? Или то, что чувствовала сама к себе? Мой мозг усиленно анализировал вопрос. Любая информация могла выйти мне боком. Тогда я ещё не подозревала насколько. Тогда ещё передо мной стоял неизвестный мне парень с черными волосами и никудышной привычкой появляться в неправильном месте, в неправильное время. — Аня. Он не отводит от меня своего долгого цепкого взгляда, и я словно вновь стою перед отцом. Мне становится жутко неудобно, и я мысленно проклинаю людей с такими глазами. А спустя долгие минуты он кидает только: — Хорошо… Аня, — не выражающее никаких эмоций. И лишь когда он уже прятался за стеной, что отделяла комнату и, судя по всему, кухню, прозвучало громкое: — Дима. Я осталась одна среди большой комнаты-студии, пока за стеной хлопал дверцами холодильник, свистел чайник и матерился какой-то Дима. Я улыбнулась своей возникшей мысли, путешествуя взглядом по комнате, в которой посчастливилось находиться. Светлые тона изящно переплетались с тёмными, а интерьер смело можно было описать словами: «просто и со вкусом». Напротив меня разместился большой камин, который наверняка так прелестно трепещет теплом зимой, и так холодно и отстранённо смотрится сейчас, когда только началась осень, и холод не успел укутать улицы. Возле камина лежит белый ковер, который весьма контрастно выглядит на фоне темного паркета, недалеко стоит стол, заваленный нотами и фолиантами, а рядом полки с хаотично разбросанными книгами. В темном уголке виднелась, по моим скудным знаниям, электроакустическая гитара. Но самое главное место здесь занимало черное фортепиано, стоявшее у огромного, опускающегося к самому полу, окна. При лучах заходящего солнца оно светилось, поблескивало и манило к себе, и проведя рукой по крышке инструмента, можно было ощутить его тепло, словно оно живое. Художник внутри меня влюбился в этот дом. — Если хочешь, наверху есть ванная, — появление Димы заставило меня вздрогнуть, поспешно забирая руку от фортепиано. Он стоял, облокотившись на дверной косяк, и только сейчас, при лучиках солнца, что играли на его лице, я заметила зелёные-зелёные глаза. Почему же, когда он так пристально смотрел на меня, я не заметила? Или во всём виновато солнце? В том, что непроизвольно делает всё красивее? Я неуверенно кивнула. Зеркало ванной комнаты встретило меня пугливо. Пара царапин на руках, огромная рана, которая сверкала почти что на виске, волосы, в которых застряла какая-то паутина. Вода из крана немного освежила, но в то же время заставила вспомнить то, чего вспоминать никак не хотелось. Почему люди не умеют забывать то, что так хочется? Почему нельзя просто взять и выкинуть эти мысли, почему мы не грёбаные компьютеры, где парами кликов можно стереть папку прошлого? Если Бог существует, он сделал огромную ошибку, не включив в нас данную функцию. Воспоминания нахлынули резко, накатив с такой волной, что я чуть не задохнулась, когда вода через нос попала в дыхательные пути. Кашляя, почти задыхаясь, я пыталась остановить то, что остановить нельзя. Спустя время, понимаю, что уже задыхаюсь не от воды, попавшей в бронхи, а от слёз. Они обрушились ливнем — резким, сильным, необузданным. Стакан, стоявший возле раковины, с грохотом разбивается, его осколки валяются где-то у моих ног, а я сползаю по стене — мне ужасно паршиво, гадко от самой себя. Осколок нервно сжимается в руке, я совершенно не чувствуя боли, пока он режет ладонь. Сквозь размытый объектив, я вижу, как Дима забегает в ванную, как садится передо мной на корточки, что-то кричит, вытаскивая осколок из моих рук. — Иди к черту! Да уйди же ты! — возможно, потом мне станет стыдно за то, что я сорвалась на невинном человеке, возможно, потом я прокляну этот день, свой язык, свою слабость. Но не сейчас. Сейчас истерика снесла все, что было когда-то правильным. Я вдруг почувствовала его руки, которые подхватили меня, и быстро понесли вниз по ступенькам; я чувствовала, как Дима дезинфицирует чем-то мою руку, как обматывает её бинтом. Но всё это было словно не со мной, словно я была всего лишь зрителем. Он снова берёт меня на руки и сажает к себе на колени. Спустя несколько минут, когда моя истерика сбавляет повороты, его голос разрывает тишину: — Говорят, если высказаться — становится легче, — он говорил тихо, словно сам до конца не верит в сказанное. И, возможно, я бы послушала его, возможно, высказала бы все, что хранила так долго. Но истерика внутри меня не хотела выдавать своих тайн. Я зарыдала с еще большей силой, завыла, словно искалеченный волк, как глупая дура из дешёвых американских романчиков, что так любит читать моя новоиспечённая мачеха. Он ничего не сказал, лишь сильнее прижал к себе. А мне ничего не оставалось, как схватиться за незнакомого мне человека, сжимая футболку в своих руках, как бы пафосно это не звучало, и выливать все свои слезы на его плечо. Я скрутилась на сильных и абсолютно незнакомых руках — со спутанными волосами, с размазанной от слёз тушью, что осталась не только на моём лице, но и на его футболке, с затертыми красными глазами; уставшая, разбитая, с нервами, что почти голыми торчали из моего тела, никому не нужная. И он принимал меня, он — незнакомый мне человек, с n-ым прошлым, и я — незнакомая девушка с x-вой историей, которая вдруг решила прыгнуть с моста. И встреча наша была всего лишь ошибочным результатом. Разве всё это не смешно? Сбои Вселенной в который раз остановились на мне. Но, несмотря на всё, именно он сделал то, что не смог сделать никто — подарить тепло человеческих рук, объятия, тишину и, как мне показалось, кусочек понимания. Разве такое бывает? Мои слезы потихоньку уходили, силы покинули тело, и все, что мне оставалось — только беспомощно шмыгать носом и периодически всхлипывать, вслушиваясь в голос, что беспрестанно твердил: — Тсс … Все будет хорошо, — только вот не будет. Не будет. А так ведь хочется верить. Когда я проснулась, на улице стоял рассвет. Я и не заметила, как уснула на руках этого парня. Его голова была откинута на диване, глаза закрыты, и только солнце вяло блуждало по его лицу. Я тихонько встала, в последний раз обвела глазами дом, споткнулась взглядом об фортепиано и задержалась в последний раз на нём, чтобы запомнить его и больше никогда не увидеть. Уже закрывая дверь, я прошептала тихое «спасибо» в тишину дома. Как я и думала, его дом находился недалеко от того моста.