***
Высоко. Слишком для моей болеющей страхом высоты персоны. Но ведь я не одна такая? Нас ведь много таких, которые боятся верхних этажей? Он махом открывает двери, пропуская меня вперёд. Ступаю осторожно и совсем неуверенно. Дима остаётся позади. Цепляюсь взглядом, выискивая то, что он хотел мне показать. Пытаюсь найти ответ, почему мы здесь, на семнадцатом этаже, на крыше какого-то незнакомого старого здания, пахнущего далеким советским союзом. Что именно он пытался мне показать? Почему она для него навсегда осталась здесь? Подхожу к перилам, цепляюсь за них, пока ко мне подкатывает тошнота. Здесь ветер. И совсем другой воздух. Такой, знаете, который на пару этажей выше нормального. Пахнущий городом. А это, поверьте, каламбур самых непонятных запахов — будто неумелый парфюмер случайно смешал все флаконы, и родил на свет что-то совершенно новое. Особенное. Его не передать словами, но, если сойдешь с самолета, первый вдох — и ты всегда его узнаешь. А город разливается под нами — с его вечно бушующей жизнью. С громкими машинами, пролетающими мотоциклами, гавкающей собакой, кричащей ребятней и мигалками скорой, летящей на всех порах. Хоть бы она успела. Светофоры мерцали свою историю. А мы были наверху. Простые смотрители. В нём что-то снова поменялось, казалось бы, в раз двадцатый за этот вечер. Руки в карманах. Легкая полуулыбка. И взгляд. Куда именно, кажется, только чёрт знает. Я боюсь задавать вопросы, ожидая, что Вишневский без них даст мне ответы. Пытаюсь не спугнуть его, вдруг на секунду пустившего меня внутрь себя. Но он молчит. Долго. Это место должно было быть важным, чем-то, что связывало Диму с Верой. Какая-то нить, которую я не улавливала. И я выискивала, что-то, что могло бы объяснить. Но было пусто. Обычный дом. И крыша. Написанные граффити слова, которые я не стала читать. — Ты веришь, что призраки существуют? — разрывая тишину. Я молчу. Ведь шутки были бы здесь ни к чему. Он закуривает. — Когда я прихожу сюда, мне кажется, будто она рядом, здесь, стоит и свысока смотрит на этот мир. Знаешь, она любила это место… — и в эти минуты я воображала, что здесь есть кто-то ещё. Вера. Представила её стоящей рядом с ним, обнимающей его. Я не знала о ней ничего, но людей не просто так тянет на крышу домов. Это люди-мечтатели, люди, которые в мирской суете находят что-то прекрасное. Мне казалось, будто Вишневский хотел показать мне частичку её, то, что невозможно описать словами. Это нужно понять, прочувствовать. Ведь нас всех характеризует то, что мы любим даже в большей степени, чем мы думаем. В один момент он просто заскакивает на большую бетонную стену, и лишь маленькая тоненькая железная веревка отделяет его от пропасти: — Боже мой, что ты делаешь?! — кричу и не знаю, что страшнее схватить его или остаться в стороне, — Прошу, слезай. Он у самого обрыва. Я не дышу. Вишневский улыбается. -Знаешь, в этом мире все так хрупко. В один миг кажется, будто ты самый счастливый человек на свете, а потом бах — и ты на дне. Отсюда все предстает таким крошечным, таким неважным. Этот мир с его вечной гонкой и лживостью прогнил до дна. Здесь, с высоты, пропасть кажется такой незначительной. Всего лишь сделать шаг … и я окажусь с ними, — боюсь пошевелиться, боюсь смотреть на его фигуру, нависающую над пропастью. Страшно настолько, что я не могу произнести ни слова, — Это было несправедливо. В ту ночь должен был погибнуть я, а не она. Она была слишком доброй, слишком невероятной, чтобы умереть из-за меня. Я бы отдал все на свете, лишь бы поменяться с ней местами. Мне кажется, его боль заплёскивает все пространство вокруг, она заплёскивает его самого изнутри. Это не истерика и не крик, это что-то намного большее, тихое и неизмеримое. И мне жаль, что я никак не могу помочь ему, не могу вытянуть из его собственного ада. — Это всё моя вина, она должна была прожить долгую счастливую жизнь, влюбиться и завести кучу детей, так, как она и мечтала. Вера должна была стать первоклассным хирургом, спасти тысячи жизней других людей. Но я отобрал это всё у неё. Я отобрал жизнь даже у нашего крошечного ребёнка. Самое страшное было не его слова, их можно понять, а то, как он говорил. Спокойно. Будто это было само собой разумеющимся. Из-за этого все внутри застывало. — В глубине души ты знаешь, что это не так, ты не виноват в их смерти. И она бы хотела, чтобы ты не забывал об этом, — делаю аккуратный шаг к нему, — Она бы хотела, чтобы ты жил дальше. Жил за вас троих. Людские жизни словно звёзды. Горят-горят, а потом раз и потухли. И никто из нас не знает в какой момент. Никто из нас не заслуживает смерти, но происходит она со всеми рано или поздно. Отпусти её. Живи дальше. Сохрани её образ в себе. И проживи эту жизнь за вас обоих. Это легче сказать, чем сделать, я знаю. Но лишь так ты сохранишь её вечно молодой в этом мире. Я замолчала. — Дай мне руку, пожалуйста. Вишневский не пошевелился: — Знаешь, почему тебе легче со мной? — Я вздрагиваю. Дима не смотрит на меня, все так же считает машины где-то там на дороге. — Потому что ты такая же, как и я. Я понял это еще там, на мосту. Лечите душу ощущениями… Замолкает, я сама нахожу конец. —… а ощущения пусть лечат душу. Вишневский выдыхает и слезает. Я порываюсь обнять его, крепко сжимаю в руках и вдыхаю такой особенный Его запах: — Не делай больше так никогда. Он ухмыляется, обнимает в ответ, зарываясь в мои волосы: — А ты больше не думай прыгать с моста. — Договорились. На крыше два человека. Двое продрогших от холода и боли. Над нами небо. Тёмное. Танцующее невидимыми для города-миллионника звездами. Руки, держащие друг друга, будто это высшее сокровище. На крыше два человека. Связанные чем-то особенным. Любовью? Вряд ли, да и возможно ли полюбить, если сердце хранит верность другим? Но вдруг его тихое: «Останься со мной.» Моя рука в его. И эта дрожь по всему телу. Мы стали другими рядом. Мы. И это многого стоило.***
Вишневский протягивает мне свою футболку, когда я неловко топчусь у входа в спальню. — Ты можешь переодеться. Я пока заварю чай. Тебе с мёдом? Берёт мою руку, потом словно осекается, отпускает её. А после опять берёт. Но теперь неуверенно. Киваю. Футболка пахнет порошком и мне так неловко одевать её, ведь даже с Андреем этот жест всегда был чем-то особенным. Штаны были затянуты на крепкий узел с надеждой, что они не упадут по дороге, а подвороты завёрнуты в несколько оборотов. Ну и вершина всему — тапки с кроликом. Класс. Наверное, выгляжу максимально нелепо. Вишневский кинул на меня взгляд и мне казалось, что на минуту замер. Неловко, ведь я не знаю, что именно он сейчас думает. Протягивает чай и я хватаюсь за него, прячась от внимательного взгляда. Вдруг он вытягивает коньяк откуда-то с полки. Но я накрываю его руку своей, не давая этого сделать. Мужчина впивается взглядом, но бутылку отпускает. — Прости, — шепчет. Я беру за руку и веду за собой. — Захвати чай. Потрескивают дрова в камине, а мы сидим рядом и нам хорошо. — Ничего, что ты сегодня не приедешь домой? — украдкой. — Ничего, — по правде я не знала, действительно ли это было ничего. Быстро напечатала сообщение Вике, что останусь у подруги и вернусь завтра после курсов, и даже не смотрела её ответ. Но разве это было важно? Впервые спустя столько времени мне хорошо. — Знаешь, ещё недавно я промывал мозги твоей однокласснице, что я никогда не свяжусь с ученицами. И вот ты сидишь здесь со мной, почти что в 12 часов ночи в моей одежде, в моём доме. Я вновь делаю всё неправильно. Он всё-таки встает и плещет коньяка себе в чай. — Мне так жаль, что мне не хватает сил тебя оттолкнуть, потому что так было бы лучше всего. Я разрушу и твою жизнь. Ты видишь во мне слишком много хорошего, того, чего на самом деле нет. Я эгоист и не отпускаю тебя, потому что с тобой мне легче. Это ужасно, что люди становятся теми, кем говорили, что никогда не станут. А ещё мне жаль, потому что я не знаю, смогу ли дать тебе то, что ищешь ты, — еще один глоток, –Ты воспринимаешь меня за спасательный круг — но, поверь, я стану твоим кирпичом на верёвке. Ты хочешь быть рядом лишь потому, что я такой же, как и ты. Я тоже пытался жить ощущениями — я делал много ужасных вещей, чтобы забыться, но страшнее всего, что я стал слишком слаб, чтобы сейчас оттолкнуть тебя. Если бы у меня осталось хоть немного сил, я бы никогда… Я не смогу дать тебе каких-то чувств, потому что тут, — он указывает на сердце, — пусто. Я пытался тебя оттолкнуть, правда, но это сложно, чертовски сложно. Как забавно, что он ожидает сейчас ответа от меня. — Знаешь, из-за кого я на самом деле здесь? — спокойно, мой голос даже не вздрагивает, — Из-за того человека, рисунок которого ты нашёл у меня в тетради. Это Андрей. И он чертовски похож на тебя. — Дима разворачивает на меня удивлённый взгляд, я лишь улыбаюсь своему, — такой же крутой на внешний вид, а за этой оболочкой прячется ранимый и очень красивый человек. Я познакомилась с ним полтора года назад, и он стал своего рода спасением от всего, что происходило у меня в семье. Андрей был таким другим по сравнению со всеми. Красивым, умным, смешным, харизматичным. Он был старше меня на три года. Мне было 16. И, казалось, среди всего дурдома, что царил у меня в семье, Андрей был спасательным якорем, и он правда таковым был. Я впервые влюбилась. Вот по-настоящему, красиво, как в фильмах. С теми самыми бабочками в животе. Это был лучший год в моей жизни — то время, когда я могла даже спать спокойно ночами. С ним … я была другой. Но потом оказалось, что моя любовь была лишь иллюзией, и когда я, казалось бы, была самой счастливой и влюблённой, он бросил меня. Сказал, что ошибся и что не любит. И исчез. Так же как Лёша и мама. Все опять стало худо. С тех пор я хожу по улицам оглядываясь и боюсь, даже не знаю, чего больше: встретить его или наоборот никогда не увидеть. Мне казалось, что он любил меня, казалось, будто был счастлив, но потом пуф — как говорится, все призрачно в этом мире бушующем. Ещё один человек, который просто ушёл. И да, здесь нет великой драмы. Но в какой-то момент это всё становится последней каплей. Я пыталась жить дальше, правда, но топить чувства в ощущениях стало намного приятней, а потом с мостом ты сам знаешь. Я искала чувства в адреналине. Но с тобой всё по-другому, мне не хочется бежать, не хочется прыгать с моста. С тобой я как будто дома. Я не ищу новых чувств, поверь, во мне нет ни сил, ни желания опять ввязываться в это. Я знаю, что мне с тобой легче, как не бывало ни с кем. И мне не нужны объяснения, почему это так. Я знаю, что, когда ты рядом, я меньше думаю обо всём. Мне не нужны ни обещания, ни чувства. Я просто хочу, чтобы стало легче. Вишневский смотрит на меня долго и внимательно, а потом легко касается волос. — Я надеюсь, ты не пожалеешь об этом. Он проводил меня в спальню на втором этаже. Закрыл дверь, при этом кинув: — А ты ничего так смотришься в моей одежде. Хорошо, что лишь четыре стены стали свидетелем моего красного лица. Чтобы заснуть хватило и 20 минут, усталость, что преследовала меня весь день, накрыла своим сонным одеялом. Но я была наивной, полагая, что кошмары оставят меня этой ночью. И снова крик по всей квартире. К трём часам ночи ко мне в комнату влетел Вишневский без футболки в одних штанах и с перепуганным лицом. И тогда его руки сгребли меня то ли удерживая, то ли обнимая. — Тс-с-с, — шептал он, — чёрт, кажется, я не понимал насколько тебе хреново. Тс-с… они пройдут, поверь, со временем кошмары исчезнут. Я пыталась унять быстро колотящееся сердце. Было стыдно. Слишком стыдно, чтобы поднять глаза. — Не уходи, пожалуйста. Я не знала, расслышал ли он. Но нет, конечно же, он расслышал. Оттянул одеяло и залез ко мне. Объятия. Руки. Губы. — Не уйду. — Пообещай мне, что не исчезнешь так же, как они. Что-то было в моём взгляде, что заставило его сжать меня сильнее и прошептать: — Обещаю. Когда ночью снова пришел кошмар, Вишневский был рядом, обнимал меня крепче, что-то шептал неразборчивое. И этого «рядом» было достаточно, чтобы плохие сны уходили.