Пожалуйста, не сгорай

Вишневский протянул таксисту купюру, захлопывая дверь. Тот немного странно покосился на нас, но так и не рискнул что-то спросить. Хорошо, что мы ушли из школы, даже у стен есть уши. Вокруг деревья и этот особенный запах, который, кажется, бывает только здесь и, пусть усталость никуда не делась, тело само будоражится с первого вдоха. Дом встретил меня, как всегда, невероятно тепло, будто только и ждал моего появления. Поблескивало фортепиано черной крышкой, гитара улыбалась из угла, на диване скомкано лежал плед, наверное, Вишневский только здесь и спит. Внизу дивана пульт от телевизора и чашки от чая с прилипшей заваркой. Он заметил мой взгляд, пожал плечами: — Не ждал гостей. Проходи, не стой. Протягивает тапки с забавным кроликом. Я помогаю убрать чашки на кухню, и собрать валяющиеся по всей квартире ноты и книги. Мы почти не говорим, кроме таких крошечных фраз, как: «куда это?». Вишневский не спешит задавать мне вопросы, а я не спешу рассказывать, наслаждаясь просто его присутствием, ловя жадно взгляды и случайные прикосновения. Как же мне не хватало этого человека все это время. Будто само его присутствие действовало как самое сильное успокоительное. Вишневский заглядывает в холодильник и недовольно причмокивает: — Прости, но я ужасно голоден. А из еды у меня, пожалуй, только сыр и яблоки. Я схожу в магазин, а ты может пока поспи часик, если, конечно, тебе не нужно в скором времени вернутся домой, — звучало недосказанное: «А потом мы поговорим». Но всё равно от его слов по телу расползлась какая-то странная теплота, будто о тебе заботятся. Я усиленно замотала головой, боясь новых кошмаров, что приходят каждый раз, как я закрываю глаза. — Я пройдусь с Вами. Скептичный взгляд: — Ты уверенна, что осилишь? Мне кажется, тебе не помешало бы поспать. — Уверена, мне уже гораздо лучше. Магазин находился почти что в километре отсюда, чему я даже сейчас очень радовалась. Будто, ступая рядом с ним, у меня появились силы. Хотя где-то там, на периферии сознания, я знала, что недостаток сна бьёт кувалдой по моему телу. Но нужно было просто откидывать эти мысли и шагать дальше. Потому что осень была прекрасная, несмотря на кончавшийся ноябрь, и в неё всегда хотелось по-новому влюбляться. Учитель смотрел на меня, вдруг изрядно повеселевшую, и лишь мотал головой, удивляясь моей неоткуда появившийся энергии. — Воздух у вас тут целительный. Улыбка в ответ. Выбирать продукты и спорить о том, какие помидоры взять лучше, что же приготовить на ужин не-готовящему-ничего-большего-чем-яичницу Вишневскому, и узнать, что Дмитрий Александрович тотально не переносит морские продукты. Предложить самой приготовить ужин и даже услышать «да» от, казалось бы, ещё пару часов назад ненавидящего меня учителя. Кинуть в него огурцом и получить выговор от охранника. Вдруг это оказалось таким важным. Уютным. Навевающий воспоминания, как мы ходили за покупками с Лёшей. А когда на очередном повороте меня конкретно занесло вместе с большой тележкой почти что в стеллаж с банками, Вишневский отодрал мои решительно настроенные руки и сказал идти рядом, и доставать продукты. Но и это оказалось не такой уж то и простой задачей. Я пыталась достать муку, которую, конечно же, кто-то заботливо поставил на самую высокую полку. Но с моим ростом так и не смогла туда допрыгнуть. Зато эту муку достал кое-кто другой, не забыв прокомментировать мой карликовый рост, а потом спрятать улыбку где-то в воротнике. Вы знали например, что оливье может существовать без зелёного горошка? А мясо по-французски называется так, потому что заправляется французским соусом? Я тоже нет, но в мире Вишневского существовало много вещей, не поддающимся научной логике или хотя бы нормальным рецептам. Как он до сих пор жил-то с такими блюдами?! Подъехав к кассе, учитель убежал за молоком. И даже не отсутствие денег, и не пробивающая уже наши продукты, женщина напугали меня. А то, что, когда кассирша взяла в руки две бутылки с глинтвейном, её недоверчивый глаз решит спросить меня паспорт. — Я не…- ор мыслей, который пытаются придумать более-менее реалистичную отмазку. И когда моя голова уже сдалась и приняла поражение, чудом появился учитель. Облегченный выдох. — Извини, что так долго. Кассирша посмотрела на него недоверчиво, потом на меня и пробила глинтвейн, ничего больше не спрашивая. — И две пачки Мальборо, пожалуйста. Я отчаянно искала ответов, почему рядом с ним чувствовала себя уютно и почему без него становилось так холодно. Сейчас, когда он шёл рядом с двумя полными пакетами, доверив мне лишь нести тот самый злосчастный глинтвейн в бутылках. Когда шутил что-то про соседей, и спрашивал что-то о рисовании. Кажется, потихоньку я находила ответы на свои вопросы. Вишневский не настаивал на разговоре, не пытался давить. Просто был рядом. И поэтому ему хотелось открываться. Будто наверняка зная, что он обязательно поймет. Раздеться, обуть тапочки со смешным кроликом, поёжиться от холода, потому что окна оставались на проветривании пока мы были в магазине, и видеть, как учитель всё замечая, закрывает окно и растапливает камин. Художник во мне снова ликует. В этом доме до безумия хочется рисовать. Потом он поднимается куда-то наверх и возвращается уже в спортивных штанах и чёрной растянутой футболке. Такой себе совсем другой Дмитрий Александрович. Такой домашний. Без слов достаю продукты, распределяя их на пустых полках холодильника. Нарезаю картошку, мимо проходит Вишневский, легко задевая меня локтём в поисках тарелки. Спрашиваю, где мне найти лук — он с морковкой во рту кивает в сторону крошечного ящика. И вот мы стоим над одной миской чистя картошку и он, пошучивая, рассказывает что-то о учителях. Мне казалось раньше, что я не настолько сентиментальный человек, но вдруг в голове закралась мысль, что именно Вишневский и есть для меня тот самый «нужный» человек со слов Веры Васильевной. Была ли я тем самым «нужно» для него? Мимолетный взгляд на входящего на кухню парня, что он аж бедный морковку перестал грызть: — Что такое, Яковская? — Ничего, — пряча улыбку. Дмитрий Александрович поставил нагреваться глинтвейн и его запах разнесся по всей квартире, унося меня в тот день на берегу моря. Отправить на запекание блюдо, а самим схватить по бокалу глинтвейна. Мой взгляд зацепился за стопку сочинений: — Эй, ты чего подглядываешь, — возмутился голос где-то с дивана — пользуешься особым положением? — А оно у меня есть? — он лишь хмыкнул. — Ну раз ты всё равно заинтересовалась школой, спешу тебя обрадовать написанием олимпиады. Я уставилась на него удивленно. Ещё никогда в жизни я не была на олимпиаде по английскому. Конечно, у меня был неплохой уровень, но до олимпиад никогда не доходило. — Думаешь, я смогу? — от удивления перешла на ты, но, кажется, такое обращение понравилось ему намного больше. — Ты способна на большее, чем думаешь. Я улыбнулась краем глаз. Глоток теплого вина, которое обжигает горло и дарит вязкую слабость в мышцах. Провожу взглядом по проверенных сочинениях с исправлениями: — Английский мне всегда тяжело давался, — молчание, — А вот моему брату Лёше наоборот. Он всегда был изумительным во всем, что касается гуманитарных наук. Ты бы прочитал его стихи — заслушался бы. Ностальгическая улыбка. — Значит я обязан их послушать. Я замерла с раскрытым сочинением. Выискиваю ошибки, которые может быть по невнимательности пропустил учитель. Но, конечно же, всё было идеально. Красные чернила. Синие. Полосы букв и перечеркнутые слова. — Если он вернется, — шепчу. Вишневский встает, останавливается непозволительно близко, так, что я слышу его дыхание у себя на затылке. На миг показалось, что кто-то сзади пытался опустить свои руки мне на плечи, потом одёрнулся, как неуверенный мальчишка, который пытается не спугнуть. — Расскажи. Не поворачиваюсь, так же уставляюсь в сочинение, усиленно выискивая в нем зацепки, правильные слова. — Когда мамы не стало, отец очень сильно изменился. Сперва он пил и пропадал неделями, оставляя нас совсем маленьких дома. Мне тогда было всего 10, а Лёше 14. И тогда на брата взвалилось все то, что должен был делать отец. Так сказать, пришлось рано повзрослеть. Леша вставал рано, готовил, стирал, заплетал мне косички в школу, резал даже бутерброды, как это делала мама — треугольничками, — слезы сами начали сползать, пока я также стояла спиной к нему и могла скрывать свою слабость — делал то, что не предназначается делать четырнадцатилетнему мальчику. Брат всегда был самым позитивным человеком на свете, успокаивал меня, когда я плакала и звала маму, рассказывал смешные истории. Я сама раньше не понимала, насколько ему было сложно. Он был сильным. Был сильным ради меня. А потом отец опомнился. Вспомнил, что у него есть дети. Знаешь, я не виню его, он тоже очень любил мою маму, её невозможно было не любить. Но я не прощу ему то, кем он стал. Он не имел право таким становится — ради нас, ради неё. Отец включил гиперопеку, в которой мы начали задыхаться и, если мне он просто не разрешал рисовать и засовывал на все кружки и дополнительные, то с Лёши он не слазил в принципе. Отец пытался сделать из него гения, не меньше. Лёша очень талантлив, намного талантливей, чем я. Ему давалось всё так просто — рисование, стихи, фотография. Но отец отнял это всё у него, он заставил его выйти на золотую медаль, хотя брат и в помине не был отличником, особенно по точным наукам. Заставил три раза в неделю приходить к нему на фирму и работать с остальными, чтобы тот смог когда-то перенять фирму отца. Он валил брата всякими дополнительными, при этом каждый раз унижая, и говорил, что он недостаточно хорош. Я не знаю, почему его крыша так поехала. О маме он никогда не упоминал, разве что, когда кричал, что она никогда не хотела, чтобы её дети стали оборванцами. Однажды отец с Лёшей очень поссорились, и отец разбил камеру Лёши, а это был подарок нашей мамы. И тогда он не выдержал. Отца он ударил, а сам ночью собрал вещи и ушёл. Ему тогда только исполнилось 18. Он оставил лишь рисунок маленькой мартышки, он всегда называл меня своей мартышкой, и подпись, что он обязательно вернется и что любит меня. Позади по-прежнему было тихо. — Прошло уже три года, а он так и не вернулся. Я знаю, что с ним всё хорошо, на каждый праздник я получаю открытку без адресата и маленькие подарки. Я знаю, что это он. Но мне ужасно не хватает его и каждый праздник жду, что вместо открытки приедет он сам. Отец был очень зол, но ничего не мог сделать. Лёша был уже совершеннолетним и был вправе сам распоряжаться, что делать со своей жизнью. Вот такая вот история без счастливого конца. Отец переключился на меня, но уже по-другому. Он всё ещё запихивает меня на все курсы, чтобы я поменьше появлялась дома. Он пытается меня не видеть, потому что я очень похожа на маму, рисовать он тоже запрещает мне, но как говорится: «захочешь — найдешь выход». Я разворачиваюсь и встречаюсь с его глазами. И каламбур эмоций, которые я не могу понять. — Мне жаль… — Мне тоже, но я рассказала тебе это не для того, чтобы ты меня жалел, я чувствую, что тебе я могу доверится, а так как рассказать кому-то другому у меня не хватает смелости, да и духу, а с тобой всегда получается само собой. Он минуту молчит смотрит на меня как-то сильно пристально: — Мы не роботы, Ань, даже если отчаянно пытаемся быть ими. Разреши себе быть слабой, быть сломанной, быть потерянной. Мы все такими бываем и, признавая это, мы даем лишь право другим людям быть рядом с нами и поверь, только люди вытягивают из той пропасти. Он на секунду прижимает меня к себе. И я обнимаю в ответ, вдыхая его запах. Особенный. Который так отчетливо врезался в память ещё с первой нашей встречи. — Ты всего лишь человек, и ты имеешь право чувствовать, то, что ты чувствуешь, даже если тебе кажется это постыдным, неправильным и малодушным. Пожалуйста, — он целует куда-то в лоб, — не сгорай, превращаясь в компьютер, у тебя впереди ещё целая огромная жизнь и поверь, в ней будет предостаточно радости и людей, из-за которых стоит жить. — Мне страшно. — Я знаю. — Я не понимаю, что делать дальше, как жить, кто я в этом мире, кому я нужна — все, кто был дорог, исчезают. Он улыбается, вытирает дорожки слёз под моими глазами: — Как это ты не знаешь, кто ты? Ты — девушка, дочь, сестра, художник, школьница, человек с очень красивой и сильной душой и это лишь начало списка. Ты настолько многогранна, что можешь быть тем, кем только пожелаешь, поверь мне. Ты — не что-то одно, ты — это все, что трогает твою душу, совокупность многих талантов. Ты сама не видишь, насколько ты прекрасна. В тебе так много того, что не хватает другим людям. Улыбаюсь, потому что эти слова цепляют так глубоко. Это так нужно сейчас. Откуда он всегда знает, что сказать мне? — Никто не знает, как жить в этом мире, никто не знает, что правильно, а что нет. Никто лучше тебя самой не знает, кто ты на самом деле. Только ты была рядом с собой каждую минуту своей жизни от самого рождения, только ты знаешь, что тебя цепляло, что заставляло твоё сердце биться быстрее, что причиняло боль и грусть. Возможно, твой отец думает, что знает каков твой путь, но лишь ты была с собой каждую минуту своей жизни. Мы рождаемся быть счастливыми, выбирай тот путь, который сделает тебя такой. Сжимает меня немного крепче. — И ты ошибаешься. Никто от тебя не уходил. Твои люди были и будут всегда рядом. У твоего брата были свои причины убежать, но не ты была их виной, он никогда не уходил от тебя. Пойми это. И показывает это каждым написанным письмом. А твоя мама, — слеза сама потекла по щеке. Он обхватывает мое лицо обеими ладошками, — Поверь она никогда не оставляла тебя, ты всегда можешь найти её здесь, — касается моей груди — в своём сердце. Ты нужна очень многим людям. Нужна тому псу, которого всегда кормишь возле школы… — Откуда ты.? — Ты нужна Лёше, твоей подруге Жене, одноклассникам, отцу, даже если ты думаешь, что это не так. В тебе нуждаются многие, Ань, даже если ты этого сама не замечаешь. Ты делаешь мир намного лучше. Взгляд, что все это время был на мне вдруг метнулся к огню. — ….Ты делаешь лучше даже меня. Выдыхаю. И мы молчим несколько минут. А потом вдвоём пытаемся уловить запах чего-то подгоревшего и вдвоем бежим к духовке: — Твою ж мать! Из кухни аж валит дымом: — Как кусок угля для портретов. И я вижу сперва хихикающего, а потом и вовсе заливающегося смехом. Просто смотрю, выискиваю причину смеха. — А потом ты спрашиваешь кто ты? И я начинаю также беспорядочно смеяться. Все было по-другому в этот вечер. Война, что шла, между нами, последние недели немного приутихла. И внутри меня в этот вечер впервые поселилось спокойствие, что периодически (раз двадцать за вечер) обрывалось каким-то странным теплом. Я смотрела на учителя и мне казалось, будто так было всегда. Но это не так. Вишневский был другим ко мне в этот вечер. Я не знала причины, но ловила просто эти часы. Часы, когда мы были ближе друг к другу, пока были немножко счастливыми. Включает пластинку и протягивает руку в немом приглашении. Я делаю глоток с бокала и соглашаюсь. Поворот. Моя рука в его ладошке. Его пальцы где-то на моей талии и глаза, смотрящие на меня. Кажется будто впервые на меня. Неуклюжий поворот и он смеётся. А я за ним. Его смех так заразителен. — Мне кажется будто мы снова там, в Одессе на берегу моря. — Только Постум не играет, — шепчет он. — Ты запомнил, — улыбка, — Теперь эта наша песня? — А у нас должна быть песня? — У всех людей должна быть песня. — Это делает всё немного сентиментальным, не находишь? — Душевным, — поправляю. — Сокровенным, — добавляет он. — Оставляющим след. Хотелось добавить, что даже, если человек исчезнет, после него останется песня, которая связывала непонятным узлом. Но я молчу, страшно даже представить, что в один момент он может исчезнуть. Без него я уже не могу. Кладу голову ему на плечо и тихо. — Спасибо. — За что же? — За всё. Он касается моих волос. «Сколь же радостней прекрасное вне тела: ни объятье невозможно, ни измена!» — Я не сделал ровным счётом ничего. — Ты сделал очень многое. — Ты говоришь так, потому что видишь доброту во всем. — Это не правда, я не ангел и далеко не мать Тереза. Но я вижу доброту в тебе. Поворот. И его губы накрывают мои. Совсем по-другому. Не требовательно, а бесконечно робко. Неуверенно и осторожно. Это не значило, что в этой комнате мы были вдвоем. Возможно, для каждого из нас, напротив, стояли призраки нашего прошлого. Но порой мы отрывались и вглядывались в глаза друг друга. Я видела его, а он видел меня. Музыка взрывалась и падала. Словно волнами накатывала на нас, а нам было все равно. Главное был взгляд, что стал ритуалом. Ритуал, в котором мы убеждались, что в этом доме мы одни.