Хроники Королевства

— Я проткнул тебя насквозь уже восемь раз! — рявкнул Инквизитор, описав в воздухе восьмерку деревянным мечом. Девчушка больно проехалась голыми коленками по траве, пытаясь увернуться. Кожу сразу же пламенем обожгло нещадно. — Ты… жесток, — устало выдохнула малышка, с трудом поднимаясь на ноги. — А ты слабачка, — фыркнул полуэльф, вперив в нее холодный взгляд, до костей пронизывающий. — На войне не имеет значения, кто ты: ребенок, женщина, старик или инвалид. Хоть псина в подворотне. Мешаешь — умрешь. — Да ясно, — хвостатая тяжело облокотилась на пародийное оружие. И сразу подумалось как-то, что если на них нападут сейчас, толку от бесполезной деревяшки не будет никакого. А еще мужчина сейчас больше на наемника походил, чем на человека, имеющего церковный сан. Впрочем, наемником он и был. Еще и абсолютно безжалостным. — Знаю я. Инквизитор на девочку посмотрел с такой усмешкой во взгляде, что на дне глаз, таких предательски чисто-синих, плескалось ироничное «ну-ну». Малышка даже губы поджала почти обиженно, но за рукоять все же взялась. Изодранные в кровь коленки дрожали так, словно бы ей и не принадлежали совсем, и стоять было сложно и чертовски больно, какое там сражение. А мужчина и надежды на передышку не давал — бил быстро и точно, из раза в раз сбивая с ног, как кеглю. И падать в траву было еще обиднее, потому что полуэльф смотрел на девочку еще более свысока, чем раньше. И еще больнее, потому что раны острыми травинками хлестало с каждым таким падением. И слезы на глаза досадные наворачивались — почти на каждом растении можно было заметить кровавые капли или полосы. Губы девочка уже давно искусала в кровь, стараясь не взвыть от боли. И по подбородку сейчас тоже капля стекала, а во рту стоял неприятный металлический привкус. — Это… не конец, — прошептала под нос малышка, сгибая дрожащие коленки — так хотя бы стоять было возможно, не шатаясь из стороны в сторону, но сражаться Фель уже не могла, как раньше, сил не хватало даже нормальным голосом что-то произнести. И все равно собрала последние силы, все равно побежала, едва ли не падая, сжимая стертыми в кровь ладошками фальшивую рукоять, чтобы точно не упрекнули в слабоволии и этой противной до кривой усмешки жалости. К самой себе, глупой и маленькой. Но все-таки сильной по-своему, потому что ласковое похлопывание по волосам — это тоже своего рода признание. И если уж один раз такое получила, можно постараться и еще чуть-чуть. И только после того, как уже совсем ничего не останется, провалиться в холодную росистую мглу. *** Просыпаться в тепле от тяжелого, но не грубого поглаживания по волосам, словно только вычесанным, было странно, а еще до жути здорово. Будто эта сила от макушки по всему телу, после тренировки разбитому, разливалась сладким покоем и умиротворением. Фель даже глаза неохотно раскрыла, хоть и знала по запаху, чьи это руки сейчас так бережно ее убаюкивали. За окном давно стемнело уже, а в комнате по стенам плясали тени пламени, тихо трещащего в камине напротив. И оттого так спокойно было, что можно было даже посмотреть в глаза наставника, какую-то книжку изучающего с усталым видом. И тихо-тихо понаблюдать, как в них теплый блеск отражается, рисуя причудливые линии. Девочка любила эти глаза. Но не той пьяной и пряной любовью, о которой племя когда-то рассказывало, а как будто бы любовью к родному племени, к дому и семье. Пожалуй, она бы и отцом инквизитора сейчас назвала, не задумываясь, да вовремя язык прикусила, чтобы не выдать своего бодрствования и не отвлечь эти глаза от чтения. Какими же они были яркими. И пусть кто-то из солдат однажды назвал их синеву бездной, от истинной правды это больно далеко было, а малышка сейчас в отблесках домашнего пламени видела яснее, чем при дневном свете, и потому знала, что это не бездна вовсе, а самое настоящее небо. Яркое синее небо без единого звездного отблеска, но вопреки всему не темное, а просто чистое, потому что все звезды сейчас хрустальным пледом окутывали солнце, беззаботно сопящее где-то в замковой башне, под пологом. Или море, почти что бездонное, но не холодное, и бесконечно мудрое, сильное и спокойное. А у нее в глазах отражал огненные всполохи чистый янтарь. Тот, что хранит в себе память о давно ушедшем и угасшем во времени. И море это, бескрайнее-синее и властное, этот маленький камешек бережно отшлифовывало и до сих пор формировало не по собственной прихоти, а чтобы это маленькое застывшее сокровище стало прочнее и красивее. Девочка это сейчас отчетливо понимала, и саднящие ранки уже не казались страшным поводом для злобы и обиды на повелителя бескрайней великой стихии безупречной синевы и спокойствия. И вдруг так этого жесткого и сильного полуэльфа обнять захотелось, что даже наплевать стало совершенно, если ее прогонят потом за минуту безрассудной слабости или еще нещаднее гонять станут на тренировках с занозистой деревяшкой. Просто вдруг захотелось поделиться своим собственным теплом, плещущимся на дне глаз теплой янтарной жидкостью, крепкой, обжигающей и успокаивающей, но вопреки всему не опьяняющей рассудок. — Проснулась? — едва послышался шорох, тихо переспросил мужчина. И сразу же книжку из рук выронил, почувствовав крепкие детские объятия. Его не обнимали вот так никогда — по-детски искренно и ради одного лишь этого момента, чтобы не жгло пламенем огненной птицы где-то изнутри, по ребрам и органам, потому и небо, и море вдруг сковало растерянностью. — Спасибо, — только в ответ и прошептала девочка, доверчиво прижимаясь еще ближе, будто бы было возможно еще теснее. И как-то оно совсем непроизвольно с губ сорвалось, хотя не должно было, — отец. — Да не за что, — немного придя в себя, внезапно дрожащей рукой потрепал он малышку за волосы. И тихо выдохнул, сам не понимая, как так получилось, — глупая дочь.