Говорит и показывает

Всё получается муторно и раздражающе сложно. Идеальная картинка мира — фарс и пыль в глаза; в семь тридцать утра Ламаник кое-как выпутывается из душных объятий, сонно хмурится и минут пять тратит на то, чтобы растереть затёкшую за ночь руку. Впрочем, «за ночь» — сильно сказано. Спал он часа три, а если уточнять, и вовсе два часа и сорок с гаком минут, хотя вся работа пошла по пизде, и можно было, как выяснилось, смело ложиться в девять, а на сегодня у него три лекции и семинар, и после учёбы нужно зайти на кафедру, помочь профессору Дэвису с проверкой тестов у первокурсников; а ещё нужно как-то добрести до самого колледжа — за окном серо и сыро, мелко моросит дождь, и все эти осенние городские пейзажи в общем и целом вызывают у Ламаника полуоформленные мысли о массовом убийстве. Мерзкое ощущение. По пути в ванную комнату он ставит чайник. Отмеряет, не глядя, три ложки паршивого растворимого кофе, ставит завариваться крепкий зелёный чай. Кухня сплошь прокурена, неочевидно, но Ламаник чует остро — а вечером, когда заходил сюда в последний раз, ещё не была. Он давит зевок, морщится от запаха едкого курева и кое-как добредает до ванной комнаты. При взгляде на своё отражение становится тошно на грани терпимого: волосы при такой сырости упорно не желают держать укладку, и копна лохматых кудрей куда больше напоминает скончавшегося в преклонных годах барана, нежели ещё более или менее сносные на вид ангельские локоны с библейских гравюр. Судя по осунувшемуся лицу и синякам под глазами, не спал он вот уже месяца полтора; его всё заебало и всё бесит, однозначно, особенно — когда обнаруживает, что Сайфер вчера закончил зубную пасту и новую не достал. Разумеется, как иначе. При попытке взять с верхней полки стеллажа запаянный белый тюбик на Ламаника по очереди падают, во-первых, шампунь, во-вторых, жидкое мыло, в-третьих, пресловутая паста. А под конец, когда он, вслух припоминая всё нецензурное излишество трущобного словаря, потирает ушибленный лоб, его всего вдруг густо осыпает резко пахнущей химической вьюгой. Ламаник выдыхает и говорит: спокойно, — и смотрит в зеркало на белизну стирального порошка, сплошь покрывшую с грехом пополам причёсанные волосы. Спокойно, говорит он, когда, матерясь и шипя сквозь зубы, прямо в раковине вымывает из волос обильно мылящиеся хлопья. Повторяет ещё раз – спокойно, — когда с мокрой головой выходит из ванной, переодевается в уличное и смотрит на часы, которые добивают его безысходностью: на первую лекцию ему уже не успеть, следовательно, придётся пропустить половину, дожидаясь перерыва, а потом ещё долго и муторно оправдываться перед профессором. А пошло оно всё нахуй, говорит Ламаник со вкусом, когда дрожащие от злости руки не удерживают тяжёлую кружку, и горячий чёрный кофе выливается ему на рубашку. Нахуй, нахуй, нахуй, нахуй и в пизду. — Очень экспрессивно, — тут же откликается откровенно заспанный и хриплый голос от двери. — И что случилось на этот раз? Ламаник медленно поворачивается в его сторону. Пару секунд вымороженно смотрит на Сайфера, растрёпанного после сна и привалившегося плечом к косяку. У Уилла — разморенный вид, тёмное пятно укуса чуть выше ключицы и след от подушки на правой щеке, и, несмотря ни на что, для столь хуёвого понедельника Уилл кажется неприлично довольным жизнью. Ламаник давится этой несправедливостью, сглатывает и выдыхает. Пробует мысленно сосчитать до десяти и обратно, и забивает на это дело после красноречивого «пять — хуять, шесть — хуесть». А потом зацепляется взглядом за мягкую расслабленную улыбку, и его, наконец, прорывает. — Со мной случился, сука, понедельник, — выплёвывает Ламаник, рывком поднимаясь на ноги и не столько больно, сколько обидно ударяясь коленом о собственный стул. — И, сука, ты. Шесть часов угробил на этот злоебучий доклад — решил добить за вечер, и ни черта не сохранилось, само собой, ноут полетел, а потом я ещё руку из-за твоей двухметровой туши отлежал, — пресловутой конечностью он демонстративно тычет в Уилла, пока выражение вселенского терпения на его породистом лице не сменяется недоумением, — и ни черта не выспался. И ты опять не достал новую зубную пасту, как будто один тут живёшь, и, чтоб ты знал, по шкале охуительности стиральный порошок охуительно дерьмовая замена шампуню. И на улице тоже дерьмо какое-то, а не погода, и я похож на давно сдохшего барана, да ещё и с мокрой головой, и весь мой утренний кофе остался у меня на рубашке, и ты заебал курить в квартире, и ты, очевидно, держишь меня за идиота с отбитым нюхом в придачу, как будто я не чувствую, как тут куревом несёт и типа не в курсе, где у тебя рассованы заначки. — В доказательство он распахивает дверцу нижнего правого шкафчика и достаёт из задвинутой в дальний угол кастрюли наполовину пустую сигаретную пачку. Сминает её, подходит к окну и, распахнув настежь, вышвыривает прямиком в густой и промозглый смог. И тут же вздрагивает — со спины к нему прижимается упоительно тёплое жёсткое тело, руки крепко перекрещиваются, удерживая, поперёк живота, и выдох щёкотно касается уха: — Но, Ламаник… — И половину дня мне сегодня придётся угробить на первокурсников-идиотов, и Дэвис опять будет делать вид, будто я его секретарша, я нахрен опоздал на первую лекцию, и мой кофе вчера закончился, так что пришлось заваривать растворимый… — Ламаник, послушай. — …но какая разница, правда, какой именно бурдой получать ожоги живота, я ведь не настолько придирчив… Он застывает и едва не рычит от раздражения — широкая ладонь вдруг бесцеремонно зажимает ему рот, а Уилл произносит устало и торопливо: — Новая пачка вполне приличного кофе уже ждёт тебя на законном месте. Это во-первых. На твоём ноутбуке я ещё месяц назад настроил автоматическое сохранение в «облако», так что всё с твоим докладом в порядке — это во-вторых. В-третьих, если ты, радость моя, дохлый баран, то я прямо сейчас готов официально вступить в ряды некрозоофилов, потому как ты выглядишь, на мой взгляд, очаровательно. В-четвёртых, прекрати, пожалуйста, кусать мою руку. Она невкусная, честно говорю. Хочешь, я тебе вместо неё бутерброд сделаю? Вот, умница. А теперь расслабься и послушай. Твоё утро понедельника, вне всяких сомнений, очень дерьмовое. Все кругом дураки и лохи, включая погоду; кроме того, о том, что работа с первокурсниками хуже нашествия саранчи, я тебе сам рассказываю каждый год, ну да ладно. Один ты умный в белом пальто стоишь красивый, и даже тут есть одно большое, упитанное и симпатичное «НО». — Нет таких «но», чтобы исправить этот пиздец, — мрачно буркает Ламаник. Впрочем, уже без прежнего энтузиазма. Если и дёргается в руках Сайфера, то исключительно по причине врождённого упрямства, и даже возражать не пытается, когда тёплые сухие губы на секунду очень уютно проходятся по пропахшей стиральным порошком шее. Уилл словно и не слышит. — …но ты всё перепутал. Сегодня, прелесть моя, — категорично продолжает он и уволакивает ойкнувшего от неожиданности Ламаника в сторону спальни, — вообще ни разу не понедельник. Сегодня утро субботы и наш заслуженный выходной, а потому, будь добр, прекрати нудить и ложись спать. — Слабо рыпнувшегося парня он быстро заворачивает под одно с собой одеяло и, выслушав короткую, но эффектную череду полузадушенных нелестных эпитетов в собственный адрес, добавляет вполне умиротворённо: — Ну, разумеется. Я тоже тебя люблю.