Кванты тепла

Чимин щурится в окно, любуясь уютным садом на заднем дворе его клиники. Он разбит совсем недавно (и двух лет не прошло), но уже сказочно красив и уютен. Клены и липы еще невысокие, но стройные, гордые, величественные, купаются каждым листком в майском солнце и умопомрачительно пахнут теплом и свежестью. Между ними – клумбы, яркие и сочные, как леденцы в соседнем киоске. Чимину нравится наблюдать, как одни бутоны сменяются другими, как нежные раскрытые головки разворачиваются за солнцем, как неловкие жужжащие точки окружают каждую из них. Это потрясающе. Жизнь – это потрясающе. Чимин оправляет полы своего белого халата, вынимает очки – узкие прямоугольники стекол в тонкой железной оправе – из нагрудного кармана и привычно опускает дужки за уши. Мир тут же становится чуточку четче, и Чимин даже отсюда, с высоты второго этажа, может разглядеть каждый камушек декоративной горки, каждую струйку воды, стекающую по нему. Металл очков сначала приятно холодит виски, а потом нагревается и вовсе перестает ощущаться. Чимин отходит от окна и косится на часы. Без пяти минут девять. Хромированные стрелки безукоризненно точны, секундная, блестя тонкой прямой линией, очерчивает один круг за другим. Чимин подходит к объемному трехстворчатому шкафу и достает белый халат. Накидывает его на плечи, затем продевает руки и тщательно разглаживает каждую складку, чтобы халат сел идеально. Вот после этого уже и можно сесть за стол, удобно пристроив на него локти. Стрелки сообщают, что теперь уже ровно девять. В эту самую секунду внизу охранник открывает прозрачные двери и впускает первых посетителей. Чимину даже кажется, что он слышит их голоса. В сердце екает нетерпение, но Чимин загоняет его поглубже одной мыслью – он все же главный специалист. А там, в этом "поглубже", под самым сердцем, что-то тихо поскуливает, ждет и на что-то надеется. Надежда безумная, глупая, даже страшная, но Чимин лелеет ее по ночам, вскармливает мечтами и снами, впитывает яркие воздушные образы – и сам уже не замечает, что живет этой слабой, но отчаянной надеждой. Дверь открывается. В комнату заглядывает его секретарша, молоденькая, несомненно красивая, давно подбивающая под успешного доктора клинья. Хотел бы Чимин вестись на ее миниатюрные стройные ножки и пухлые губки – но любовь его совсем не такая. Она, эта любовь, безумная, страшная, противозаконная. - К вам Шуга, - сообщает секретарша весело и блестит белизной зубов, улыбаясь. Чимин рассеянно ей кивает, бросает "впустите", даже, кажется, улыбается в ответ, а сам внутри дрожит и стонет от этой дрожи: радости, предвкушения, счастья, отчаяния. Дикий микс эмоций вьется вокруг сердца горячей алой лентой, а на ленте этой танцует легконогая бледная балерина по имени Надежда. Секретарша кивает, выскальзывает за дверь. Чимин пялится на дверную ручку и тянет себя за рыжую прядь. «Так, хватит», - приказывает он себе мысленно, и тут поворачивается ручка. Поворачивается слишком медленно, потому что это лишние секунды до встречи, и до чертиков быстро, потому что Чимин почти не успевает взять себя в руки. Дверь открывается, и на пороге появляется Шуга. Переступает с ноги на ногу, по-хозяйски оглядывая кабинет. Принюхивается к чему-то и чуть морщится – еще пахнет хлоркой после утренней уборки. Шуга как всегда спокойный, расслабленный, чувствует себя комфортно в любой ситуации. Он вразвалочку заходит внутрь, задевая порог задней ногой, и шествует к столу. Останавливается, снова оглядывает комнату, а потом и Чимина с ног до головы. Судя по тому, как Шуга щурится, он находит увиденное удовлетворительным. Чимин наблюдает за ним с толикой иронии – замашки повелителя Шуге подходят, хотя иногда он переигрывает. Шуга с этим не согласен. Он усаживается на пол перед столом Чимина, высовывает нежный розовый язык и зевает. Челюсти щелкают громко, Шуга напоследок облизывается, и на уголке вислых губ появляется капля слюны. Она медленно растягивается, повисает ни краю щеки и наконец падает на пол. На чудесный лакированный паркет. Шуга косится на Чимина, наблюдая за его реакцией, и чешет левое ухо правой задней ногой, выворачивая вбок голову. - Почему ко мне впускают таких невоспитанных бульдогов? – со вздохом спрашивает Чимин, привыкший к выходкам Шуги, и поднимает глаза. Хозяин бульдога все еще стоит в дверях, весь залитый майским солнцем, вливающимся в окна. Ментоловые волосы в легком беспорядке, скула опять содрана, на плечах небрежно покоится кожаная куртка с парой цепочек, губы приподняты в легкой усмешке, а глаза шальные, темные. Чимин весь содрогается под этим взглядом. Мин Юнги – самый страшный человек в городе. Бандит и аферист, крупный криминальный авторитет, угонщик и в прошлом киллер. Его боятся и уважают, а каждый кадет в полицейском училище мечтает его поймать и получить госнаграду. Ну, или никогда с Юнги не пересекаться – если нервишки послабее. Мин Юнги – самый крупный хищник в огромном зверинце под названием Сеул. Пак Чимин – лучший ветеринар в городе. Он лечит все и всех, спасает безнадежно больных животных, способен диагностировать болезни у самого что ни на есть экзотического зверья. У него множество сертификатов и наград на разных языках, его постоянно зовут в Америку и Европу, заманивают высокой зарплатой в Японию, зовут в Китайский Зоологический Университет. Пак Чимин – лучший звериный доктор, который успокаивает самых страшных хищников. Чимин обожает животных. Юнги их на дух не переносит. Но он все же завел этого наглого, слюнявого, неповоротливого пса, дав ему кличку из темных времен своей молодости. А все только ради того, чтобы иметь возможность заявиться к Чимину. Юнги проходит в кабинет неслышной пружинистой походкой, и Чимину кажется, что он слышит легкий шелест поступи пантеры. В комнате разом становится душно и тесно, внутри расправляют нежные крылья бабочки, а худая и измученная Надежда вдруг выполняет умопомрачительный кульбит и расцветает румянцем и блеском глаз. Юнги смотрит на Чимина, и тот почти теряет сознание от одного такого взгляда. - Вы… на процедуры? – спрашивает Чимин, проклиная себя за то, что он так и не смог справится с голосом. - Мне не нравится его хвост, - совершенно ровно отрезает Юнги, и от рокочущих низких ноток в мягком баритоне у Чимина подкашиваются ноги. - П-пройдемте в смотровую, - произносит он, забывая на последнем слоге то, что только что сказал. Чимин выходит из кабинета и идет по коридору на чистом автопилоте, слушая за спиной потяжелевшие шаги – Юнги взял Шугу на руки. Чимин идет и невольно прокручивает в голове картинки-воспоминания, и его трясет еще сильнее. Они познакомились до того банально, что Чимину порой хочется набросать сюжет дорамы и окончательно разбогатеть на этом. В ту ночь (одиннадцать вечера – это ночь для Чимина) он возвращался домой очень поздно – ездил за город к состоятельному дядьке с захворавшей рысью – и шел пешком, потому как последний автобус уже ушел, а самоуверенный Чимин проел все мелкие деньги мороженым. Светить крупные купюры ему не хотелось – выглядел он как нищенствующий хилый студент. Поэтому, когда из подворотни на Чимина вывалилось окровавленное тело, намертво вцепившись ему в плечи, он чуть не умер от разрыва сердца. У полумертвого парня было два огнестрельных ранения – в плечо и живот. Чимин схватился за телефон, но запястье словно сталью сковали дрожащие пальцы, впились прямо в душу выкатившиеся от боли глаза, а с губ сорвалось хриплое: - Не надо скорую… и копов… - после чего неизвестный отрубился. Обычно в таких случаях говорят: «Не помню, как дотащил его до дома». Но Чимин прекрасно помнит, как на скорую руку перетягивал раны бинтами, вечно валявшимися в сумке для поранившихся бездомных животных, как засовывал окровавленную куртку в мусорный бак и натягивал на бессознательное тело свою. Помнит Чимин и то, как тащил дворами раненого под понимающими взглядами уличных выпивох, как втаскивал его на четвертый этаж по лестнице – лифт не работал – и как оперировал его в ванной, обильно поливая руки спиртом и стараясь не замечать, как много повсюду крови. Чимин думал, что раненый не выкарабкается, но тот пошел на поправку. Сначала лежал молча, просто настороженно следя за странным добродетелем, который взял отпуск и ухаживал за ним, а потом… Чимин не может не улыбаться, когда думает об этом, особенно слыша шаги Юнги за спиной. Сначала они много говорили, говорили обо всем, не затрагивая лишь личности и прошлого Юнги, говорили часами и взахлеб, подхватывая мысли друг друга на полуслове и споря до хрипоты. Это было единение душ на каком-то совершенно ином, неизвестном Чимину уровне, и оно стало цельным, когда Юнги впервые встал на ноги и тут же прижал его к стене, втягивая в поцелуй. Чимин вспоминает и плавится от горького счастья. Он с ума сходил в те моменты, когда стоял у плиты, готовя завтрак, а Юнги, еще раненый и слабый, прижимался со спины и рылся носом в его волосах, пусть по-звериному, как ластящийся хищник, но до того трепетно и нежно, что Чимин едва не плакал от душивших его ласки и тепла. Помнит Чимин и то, как они сидели у телевизора и смотрели один за другим боевики и детективы, как Юнги, прижимая к себе Чимина, ругал безмозглых преступников из тупых фильмов, а Чимин поддерживал их криками. Это было острое, пронзительное счастье, за воспоминания о котором Чимин цепляется, как за край пропасти, зная, что ноги уже висят в пустоте над бездной. Это была отчаянно прекрасная сказка о любви, но Чимин не безмозглый преступник из тупого фильма. Он знал, кто такой Юнги, знал, что он рано или поздно уйдет. И Юнги действительно ушел. Им нельзя видеться часто. Им нельзя ночевать друг у друга. Им нельзя быть вместе. Лишь иногда, без всякого графика и предупреждения, Юнги приходит к нему в клинику со своим совершенно здоровым бульдогом, а Чимин ждет его каждый день до самого закрытия, и каждый раз, когда Юнги не приходит, внутри появляется новая трещина. Это больно, страшно, мерзко от того, сколько их внутри, но Чимин как мазохист считает эти трещины и бережет каждую, ведь в них тоже есть надежда. Они заходят в смотровую, и Юнги, опустив Шугу, запирает за ними дверь. Бульдог смотрит сначала на застывшего, напряженного перед прыжком хозяина, потом – на сжавшегося доктора, зевает и уползает под предметный столик у стены – знает, что сейчас будет. Юнги срывает с места мощный порыв невидимого ветра, и Чимин осознает себя притиснутым к стене у белого стерильного шкафа, и в губы его впиваются другие, горячие, жадные, нетерпеливые. Боже, боже, боже, сколько же они не виделись!.. Чимин отвечает с такой же напористой страстью, от которой так и фонит отчаянием. Его пальцы зарываются в ментоловые волосы, стискивают затылок. Руки Юнги уже закончили сдирать с Чимина халат и теперь гуляют под футболкой: оглаживают кубики напряженного пресса, стискивают бока, проходятся по ребрам, крышесносно пощипывают соски. Чимин стонет Юнги прямо в губы, а тот с хриплым рыком отрывается от губ и впивается в шею у самой ключицы, сначала кусая почти до крови, а потом втягивает нежную кожу. Чимин закидывает голову назад, стукаясь затылком о стену, и гладит мускулистую спину и жилистые руки. Они оба разом сходят с ума, когда пальцы Чимина спускаются по спине Юнги и оглаживают поясницу. Юнги снова взрыкивает, и Чимин благодарит свою клинику за то, что здесь такие толстые стены. Юнги отрывает его от стены, стягивает через голову с него футболку и почти бросает на железный смотровой стол, топя Чимина в сумасшедшем контрасте холода металла и жара собственной кожи. Куртка Юнги валяется на полу, а рубашку он на себе порвал, не желая возиться с пуговицами. Чимин целует все, до чего может дотянуться, а Юнги сдирает его штаны до колен и спускается ниже, покрывая нежные бедра россыпями багровых засосов. В происходящем нет ни грамма нежности – только отчаянная животная страсть, но на другое никто из них сейчас не способен. Юнги расстегивает свои джинсы, вынимая параллельно из кармана смазку, а второй рукой грубо дрочит поочередно себе и Чимину. Чимин извивается всем телом, хрипит имя Юнги, не в силах застонать в голос, металл и мозолистые руки обжигают одинаково сильно. Юнги не старается его растягивать, двигает пальцами рвано и небрежно, а глаза у него совсем звериные, полные вожделения. Пальцы заменяет твердый, почти каменный, раскаленный член, и у Чимина слезы выступают на глазах от резкой тянущей боли. Юнги даже не пытается их сцеловывать, он откидывается назад, выгибается и хрипло стонет, а потом начинает вколачиваться во всю длину. Чимину больно, очень больно, но он все равно обнимает Юнги и прижимает ближе, и стонет, и мешает страдание с наслаждением, и кончает с Юнги одновременно, впиваясь зубами в руку, чтобы не взвыть. На этом его сказка, короткая и горько-сладкая, обрывается. Юнги отстраняется, сухо чмокнув его в губы, вытирает обрывком своей рубашки член и застегивает штаны. Бросает рубашку на пол, вытерев руки, кивает в пустоту и, подхватив бульдога, молча уходит. А Чимин, раздетый, потный, в синяках и засосах, лежит на железном смотровом столе и хочет разрыдаться. Когда Юнги не приходит, ему нужно лишь затянуть скобой очередную трещинку. Когда Юнги появляется, Чимин собирает себя из осколков и не всегда успешно, хоть он и доктор. Такая уж у него любовь: безумная, страшная, противозаконная. Надежда внутри сбивается с такта и падает на холодный пол реальности, ломая тонкие слабые ноги. Чимин с тихим стоном привстает – ему нужно все убрать. Он оглядывается и застывает, и слезы снова подкатываются к горлу. Рядом на железном столе лежит ирис, чуть помятый, но свежий, совсем недавно сорванный, даже бутон не до конца раскрылся. Это любимый цветок Чимина, но Юнги он об этом говорил только раз, очень давно, когда он со своим огнестрелом еще встать не мог. Чимин подносит нежный бутон к губам, а внутри все снова разбивается на клочки, и он думает, что так не может продолжаться. Ирис пахнет нежно и тонко, и надежда внутри поднимается на сломанные ноги и вновь начинает кружить по алой ленте чувств.