В четыре руки

Четыре. Они играют в четыре руки. Небольшое здание Дома Фионы наполняется звуками фортепиано. Мелодия немного резкая, часто прерывается – они сталкиваются руками - неудобно, непривычно играть в четыре руки,- ни один не хочет уступать, но каждый понимает, что это немного глупо. Их личное чёрно-белое поле битвы. Сражение буквально за каждую клавишу, но обоим нравится. Они знают, что никому не суждено выиграть, что их незаконченная борьба прервётся еле слышным шушуканьем младших детей, стоящих за дверью. Они с интересом наблюдают за двумя - контрастными, полярными – юношами. Аристократичная бледность, подчёркнутая белоснежной – с иголочки – рубашкой, бледность от недостатка солнца, скрытая непонятного цвета кофтой; немного напряжённая спина, закованная в тёмный жилет, полностью расслабленная фигура и опущенные слегка плечи. Они разные, но они учатся уживаться и сотрудничать. Потому что один спросил, а другой не сразу согласился. Они играют в четыре руки. Хлипкие стены Дома Фионы всё так же пропускают самые тихие звуки. Все многочисленные обитатели приюта наслаждаются переливчатой мелодией, которую эти двое – непохожих - извлекают из старого фортепиано. Господин и слуга сидят на узенькой, грубо сколоченной лавочке, на расстоянии достаточном, чтобы локти не соприкасались. Но руки всё равно сталкиваются, мелодия редко прерывается и той доли секунды всем хватает, чтобы выдохнуть. Мелодия, извлекаемая из старого инструмента, льётся быстрым речным потоком, то ускоряясь, то замедляясь, сквозь фортепианную музыку слышится, как бьются друг о друга волны, как бушует ветер, как мягко стелется вода на отмели. Они всё ещё привыкают друг к другу. Потому что теперь господин и слуга. Они играют в четыре руки. За окном бушует вьюга, а огромную музыкальную комнату дома Найтреев не отапливают, просто потому что глубокая ночь. Да и в светлое время суток эта комната не пользуется особой популярностью у большинства обитателей поместья. Они встречаются возле неё почти случайно, просто одному приснился кошмар, а у другого слишком тонкий слух. Они жмутся друг к другу на холодной лавочке, оббитой мягким белым бархатом, и импровизируют, не боясь разбудить кого-либо: в комнате хорошая звукоизоляция, а если закрыть дверь, то ни одного звука за её пределами не услышать. Сталкиваясь руками, локтями и плечами - слишком часто, но почти всегда случайно - укрывшись одним пледом на двоих, исправляя друг друга. Контраст ледяных клавиш и тёплых рук ошеломляет, но ни один, ни другой прерываться не хочет. Они почти привыкли друг к другу. У одного слишком частые кошмары, а у другого слишком хороший слух. А зимние ночи слишком длинные и холодные. Они играют в четыре руки. В Латвидже музыкальный класс куда меньше комнаты в поместье, звукоизоляция куда хуже, а дверь они даже не думали закрывать, так что мягкие переливы слышны на несколько этажей. А ещё они знают, что никто не посмеет их потревожить, пока слышится музыка. Большинство перемен они проводят именно здесь, успевая сыграть новый отрывок почти дописанной мелодии, внося изменения, играя тональностями, и ту, что один написал и подарил другому – или не он написал? В конце концов, среди них двоих только он был странным,- и обсудить ближайшие занятия, и выговорить всё, что они думают об умственном развитии друг друга. Господин и слуга снова играют ту, что один написал и подарил другому – сталкиваясь руками почти всегда не случайно, - она их любимая, и оба знают её наизусть, так что даже нотный стан не нужен. Она напоминает им о чём-то далёком, давно позабытом, словно и не из этой жизни вовсе. Они оба узнают её с первых аккордов, даже если в другой тональности, даже если на другом музыкальном инструменте. Они завершают игру как всегда плавно и как всегда в унисон. Они перестали скрывать от себя – не друг от друга,- что ждут этих почти_не_случайных прикосновений. Три. Они играют в три руки. Очередное покушение на младшего сына Найтреев закончилось переломом руки его слуги. Они отшучиваются – хорошо, что не правую - тогда совсем неудобно было бы – и продолжают играть. Господин всё ещё чувствует свою вину, а слуга пытается удержаться и не ударить его за это. Невозможность играть в четыре руки сначала немного смущает, но они постепенно привыкают и к этому. Кажется, уже целый месяц они играют только что-то совершенно несерьёзное, спонтанное, даже не стремясь записывать то, что получается в нотный стан. Мелодия часто прерывается, спешит и торопится, смешивается с тихими смешками юношей. Они пытаются привыкнуть к игре в три руки, как когда-то привыкали к игре в четыре. Они играют в три руки. Гипс сняли совсем недавно, но рукой пока много двигать нельзя. Кажется, за тем, чтобы слуга не двигал рукой, господин следит куда пристальней, чем обладатель недавнего перелома. Они уже почти привычно садятся бок о бок - немного ближе, чем того требуют отношения господин – слуга, - и снова наигрывают что-то, мелодия не сложная, плавная, от неё веет каким-то особым уютом. На поместье Найтреев опускается вечер. Они знают, что через несколько часов снова встретятся у этой комнаты. Потому что у одного всё ещё кошмары, а у другого всё ещё прекрасный слух. Они почти готовы признать, что будут скучать по этим временам, когда играли в три руки, когда случайных касаний было больше. Они играют в три руки. Звуки, извлекаемы из инструмента, напоминают о летних деньках, беззаботном веселье и ярком солнце. Непослушный мальчишка так и норовит коснуться клавиш второй рукой, но каждый раз сдаётся под недовольным взглядом голубых глаз. И через некоторое время снова пытается. Из-за этого мелодия прерывается, но и её шутливость и прерывания звучат будто так и задумано. Слуга рад, что у него длинная чёлка и за ней не видно, что он смотрит своему господину прямо в глаза, господин ненавидит чёлку своего слуги, потому что за ней не видно его глаз. Они ни за что не признаются, что наслаждаются этими играми в гляделки. Два. Он играет что-то печально-ностальгическое, дверь как всегда закрыта, а слуга, облокотившись на ножку фортепиано, прикрыв глаза, в которых отражаются золотые огоньки, наслаждается тем особым – волшебным - звучанием, когда его господин уходит глубоко в себя, аккуратно перебирая клавиши. Летние ночи достаточно тёплые, но недостаточно длинные. Поэтому они пытаются насладиться ими сполна. Кажется, что сейчас мир сузился до единственной маленькой точки во вселенной: белого фортепиано, и двух друзей, которые давно уже не господин и слуга. Умиротворение, застывшее в воздухе заставляет забыть о «вчера», «сегодня» и «завтра», но помнить о единственно-верном «сейчас». Тепло одного будто передаётся другому и эти ощущения просто волшебны. И не то, чтобы они собирались в этом признаваться даже себе. Они ещё не знают, что совсем скоро у них отнимут то, что могло бы быть. Он играет ту, что написал и подарил другому. Ждёт, когда тонкие, аристократически-бледные пальцы друга-господина подхватят ритм и продолжат уже в унисон, только этого не случается. Мелодия обрывается на полутоне. Его собственные кисти порхают над чёрно-белым полем битвы лишь для них двоих и звуки, рождающиеся под ними похожи на камнепад, бушующий поток горной реки, снежную лавину. Он пытается выплеснуть всю ту боль, которая накопилась где-то в области сердца, но ничего не выходит, с каждым звуком только больнее, пальцы соскальзывают с клавиш, попадая во что-то мокрое: из глаз уже не прикрытых чёлкой и фальшивыми очками льются слёзы. Он замирает. И снова продолжает мучить инструмент. Тот скрипит, будто надсадно кашляя, прося остановится. Лавочка, оббитая белым бархатом, теперь хранит тепло только одного существа. И холод не_его меча. Это он теперь господин. И это у него теперь слуги. А ещё это он потерял единственного настоящего – чуточку больше, чем просто,- друга. Один. Он пытается играть одной рукой. И всё ещё глупо-бессмысленно ждёт, что мелодию подхватят другие пальцы. Вспоминая те дни, когда – какая ирония - у него была сломана левая рука. То, что от неё осталось рефлекторно пытается коснуться клавиш, замирая раз за разом. Металл – не_его – меча, который всегда остаётся холодным, касается горячего бедра того, у кого почти не осталось времени. Он пытается играть ту, что написал и подарил другому. Сбивается с ритма и пробует снова и снова, вспоминая голубые глаза и аристократичную бледность, родинку под глазом и вечно нахмуренные брови. . . . Отжившее своё фортепиано закрыто в музыкальной комнате старого поместья Найтреев. К нему никто не смеет прикоснуться. Оно ждёт, когда через сто лет с клавиш сотрут вековую пыль и аристократически-бледные и бледные от недостатка солнца пальцы снова заиграют ту, что написал один и подарил другому. Снова в четыре руки. Снова касаясь друг друга, но, теперь, не скрывая этого.