Огонь вернёт тебя домой

      — Повелитель, мы захватили «язык», Вам нужно спуститься. Повелитель?       Ярх сощурился, глядя на огненное небо. В пальцах скользила бутыль с самым крепким, который только можно было найти во всём Дите, алкоголем.       — Не сейчас.       — Но повелитель…       — Я сказал — не сейчас!       Бретёр вздрогнул от крика, но поспешил отклонятся и уйти восвояси. Они все давно выучили — если Ярх не в духе, то ближе чем на десять шагов к нему лучше не подходить.       Только один бретёр мог быть рядом когда угодно. Как у смертных говорится: «и в радости, и в печали». Только, если у них это было клятвой, то у Ярха с Танахией это было скорее тем, ради чего они жили.       — О, здесь пропустили треугольник! Ярх, ты только погляди! Происки визаров, не иначе!       — Что?       — Говорю — колонны-то круглые. Как ты такое допустил? — наигранно ворчала Танахия, обходя только отстроенные, но ещё не обустроенные залы Крепости бретёров.       Ярх покачал головой, улыбаясь. Танахия наконец-то обрела свой дом. Она смотрела на всё едва ли не с открытым ртом. Ему в очередной раз удалось её впечатлить, хоть она и старалась это скрыть за гордыней наёмника.       — Твои покои находятся в Крепости, рядом с моими. Если ты не против, — сказал он, подходя к украшенной фресками стене.       Танахия застыла на месте, царапнув ногтем камень. Ярх поморщился от скрипа.       — То есть… Я… Не знаю, что сказать.       — Едва ли не впервые в жизни, да? — хмыкнул он, подходя ближе к опешившей подруге. — У нас есть свой дом, Танахия. Отныне и, я уж постараюсь, навеки.       Танахия закрыла лицо руками, и Ярху послышалось, что она всхлипнула. Но этого не могло быть, ведь так?       — Эй, ты плачешь? Ты? Вторая лучшая убийца Арены? Да будет тебе, — усмехнулся он, протянув руку, чтобы убрать упавшие ей на плечи тяжёлые пряди. Но Танахия неожиданно бросилась ему на шею, крепко обняв и прижавшись всем телом. Ярх на мгновение напрягся, едва не оттолкнув её. Но, придя в себя, осторожно коснулся руками её спины, легко поглаживая.       — Спасибо. Спасибо тебе. Это даже большее, чем я могла когда-либо желать, — прошептала она, действительно плача. Ярх смутился.       — Неужели ты думала, что я брошу тебя где-то в Дите? Нет уж. Больше ты от меня и на шаг не отойдёшь. Можешь считать, что на твоей ноге защёлкнули кандалы, если согласишься жить в Крепости со мной, — он усмехнулся, попытавшись скрыть смущение. Танахия редко проявляла такие яркие эмоции, и для него всегда в новинку все её нежности. — Ну так что скажешь?       — Я согласна на такое рабство, — тихо выдохнула она, дыша Ярху в шею. Он вздрогнул от щекотки и улыбнулся более расслабленно. — Тем более, я ведь буду единственной женщиной, живущей с самим Смертоносным.       — Вот и прекрасно. Я согласен на такое соседство.       Ярх повёл плечами, чувствуя, как по босым ногам ползёт холод. В покоях слишком тихо, не слышно даже гомона прислуги и очень пусто. Посмотрев на ополовиненный бутыль, Ярх поморщился — алкоголь не грел и не дарил забвение. Всё, чего ему хотелось именно сейчас — уснуть на несколько веков, чтобы, проснувшись, увидеть Танахию рядом с собой, ворчащую и требующую его встать, чтобы пойти на смотр новеньких. Она бы так привычно морщилась от крепкого запаха алкоголя, ругалась, как и положено гладиатору, стаскивала бы с Ярха целую гору одеял, доставала с сундуков бы его одежду, спрашивая, куда он, растяпа, закинул в этот раз сапоги и не додумался ли их вообще выбросить в пропасть.       Только этого никогда больше не будет. Потому что не сможет он уснуть на века, а Танахия не сможет его вспомнить. Она даже себя не вспомнит. Не будет знать, что в прошлой жизни была бретёром — самым искусным после самого Ярха. Не вспомнит важность треугольной подвески, когда увидит её на ком-то из наёмников.       Он мог представить, как спустя годы прогуливался бы по рынку со скуки. Как за одним из прилавков с почти протухшей на палящем солнце рыбой увидел бы её — маленькую, как тысячелетия назад, с крохотными ещё рогами, с вьющимися чёрно-красными волосами, напуганную, но скрывающую это под личиной самоуверенности. И снова с проклятыми швами, цепями, ошейником и в драной одежде. Мог представить, как болезненно улыбнулся бы ей, напугав тем самым ещё больше, как подошёл бы и взял несколько воняющих рыбин, и протянул бы вдвое больше требуемой платы. Возможно, купил бы ей самый красивый платок, которые носят бретёрские демоницы, полностью увешанный золотыми треугольниками и исписанный узорами. Купил бы вуаль — обязательно тёмную, лёгкую, прозрачную. И много еды, самой лучшей и самой дорогой, самой любимой той Танахией. А затем бы переговорил с её хозяином, припугнул, выкупил, и стал бы тренировать сам. Она, конечно же, никогда не станет той Танахией, с которой он рос. Она, конечно же, никогда не сможет за надобностью наорать на него, поранить его, остановить, образумить, обнять и любить так же, как его любила та, прошлая Танахия. Но хоть так обманчиво будет рядом.       — Так больно, Ярх, мне так… так больно.       Его пальцы, поддерживающие её окровавленную шею, стали мокрыми и от крови, и от слёз Танахии. Она смотрит куда-то мимо его лица, она смотрит в пустоту, и глаза у неё меркнут, теряют блеск, словно взбаламученная вода. Ярху не было так страшно с того дня, когда он впервые увидел Сатану.       — Тише, всё будет хорошо. За лекарем уже послали, он поможет. Ты только держись, ладно? Скоро всё пройдёт.       — Я… мне тяжело дышать.       — Наверное, сломали рёбра. Это не страшно. Помнишь, как мне ногу почти оторвало? Сколько кровищи было. Теперь даже шрама нет. И у тебя не будет, заштопают и заживёт, всё будет хорошо.       Танахия улыбается тонкими, почти белыми губами, в уголке рта пузырится кровь, и Ярх непроизвольно сжимает её ладонь сильнее. Под пальцем другой руки пульсирует не затягивающаяся рана. У Ярха белеет перед глазами — заговорённый клинок. Кто-то намеренно пытался её убить.       — Я найду его. Найду и выпотрошу. Он подохнет, и даже Яма не вернёт его. Я отомщу, слышишь? Больше никто не посмеет и пальцем тебя тронуть. Я всё сделаю, чтобы вытащить тебя отсюда. Ты только дождись лекаря, ладно? Не покидай меня, Танахия. Не оставляй меня здесь одного.       Щёки Ярха мокнут, Танахия в его руках хрипло сипит сквозь зубы и затихает. Эта тишина окутывает Ярха плотным покрывалом, хотя рядом ещё снуют гладиаторы, ещё слышен гул толпы и звуки клинков. Только не слышно дыхания Танахии.       Это воспоминание он хоронил так глубоко, что едва понял, что оно никогда не было кошмаром. Что он действительно однажды её едва не потерял, что позволил себе плакать над ней, ещё тёплой, ещё живой, оплакивал её как умершую, как смертные горюют по своим сородичам. Что был слабым. Что она делала его таким.       Пустая бутыль, неловко задетая, летит в пропасть. Ярх не слышит её падения, он встаёт на негнущиеся ноги и идёт за другой. Лицо что-то щекочет, на скулах тепло, Ярх проводит по ним ладонью. На пальцах остаются мокрые следы. Ярх растирает их, кривится и вытирает руку о форменные штаны. Хватает первую попавшуюся бутыль сине-зелёного цвета, зубами вытаскивает пробку, делает два больших обжигающих глотка, от которых слёзы снова выступают на глазах. Обводит поплывшим взглядом комнату.       У постели в один ком сброшено оружие, которое он брал с собой в мир смертных. Среди них и клинок, который он слишком долго носил с собой. Смертные называют это сентиментальностью, а он этим клинком лишил жизни единственного друга.       Бутыль осколками и ядовито-яркой плёнкой расползается по стене и полу. Ярх хватает новые дорогие стекляшки и отправляет в стену вслед за предыдущей. Осколки блестят в свете факелов, мокрое пятно разрастается, а в воздухе витает сладко-горький запах.       Ярх бы закричал, если мог, но горло словно сдавило клешнями, и он может лишь глухо всхлипывать, ненавидя себя за это. Он — глава бретёров. Он демон. Он не имеет права на выразительные эмоции, не имеет права на жалость к себе, не может скорбеть. Он может только мстить, а не убиваться горем, заперевшись в своих покоях.       Ярость в нём набирает обороты, подкрепленная градусом и мыслями. Ярх бросает в стену поднятые кинжалы — те откалывают от камня крупные сколы, и либо падают к осколкам, либо застревают в трещинах. Когда от последнего брошенного клинка расползается новая тёмная паутина, Ярх немного приходит в себя. Тёмно-коричневая рукоять последнего кинжала древняя, вырезанная совсем не бретёрскими мастерами. Ярх шипит, подходит к стене, забывая об осколках, которые тут же врезаются в босые ноги, выдёргивает клинок и смотрит на него со всей ненавистью, на которую способен.       Он ещё отомстит. Обязательно.       — Они всё это подстроили! Специально настроили меня против Сатаны, а его — против меня! Разделили!       — А я тебя предупреждала.       — Не начинай, Танахия, — отмахивается Ярх, продолжая свою ходу вдоль стен Крепости, в которую не так давно заселился.       — Я говорила, что всё это неспроста. Не мог Аваддон по доброте душевной предложить тебе набрать легион. Они — не мы. Они не простаки, считающие, что Рудд делится только на чёрное и белое. Они падшие. Они умеют играть по-крупному. А ты повёлся, как последний…       Ярх скрипит зубами, но оказывается рядом с Танахией в считанные мгновения — она не успевает и глазом моргнуть, когда его ладонь смыкается на её шее, сминая дорогую ткань вуали.       — Я сказал заткнись!       — Или что? Убьёшь меня? Ну давай. Одним ударом, да? Лишь бы не слышать правду и не признавать, какой ты наивный дурак. Неужели ты думал, что все легионы падут к твоим ногам и будут раболепствовать? Повзрослей! Ты никому не нужен!       Ярх тяжело дышит, его ноздри расширяются, глаза сощурены, а пальцы всё крепче сжимают шею Танахии, царапая ногтями кожу. Танахия под конец своей речи уже начинает хрипеть, но гордо не перехватывает руку Ярха. Он на задворках сознания понимает, что ей ничего не стоит его убить. Но она этого никогда не сделает.       — Ты никогда никому не будешь нужен, если у тебя нет положения и репутации.       Пальцы на шее разжимаются, Ярх отшатывается и поворачивается лицом к стене. Руку жжёт, как и внутри, где-то под рёбрами. Он делает глубокий вдох, унимая стук в ушах.       — О, так ты со мной тоже до поры до времени? Ждёшь, когда можно будет ударить в спину?       Танахия позади него громко выдыхает. Слышится короткий перестук каблуков.       — Я никогда… Вот, значит, что ты обо мне думаешь? Считаешь меня предателем, который только и ждёт того, как ты оступишься? Я не Баффорт Ракшор, следящий за каждым шагом Сатаны. Я была с тобой все эти годы. И ты… — Танахия запинается, в её голосе звучит обида — почти детская, искренняя. — Если ты мне не доверяешь, то мне лучше уйти.       Ярх не собирается её удерживать. Он позволяет Танахии закрыть за собой тяжёлые двери, позволяет сбежать, позволяет даже собрать вещи и уйти из Крепости.       Он тоже умеет затаивать обиды.       Воспоминания делают лишь хуже. Ярх мысленно обзывает себя последними словами. Если бы он только знал тогда, то не дал бы Танахии и минуты пробыть в одиночестве. Оказалось, она тоже не бессмертна.       Ярх никогда не жалел о потерях. Это ведь их работа — умирать в бою. Он выучил ещё в детстве, а на арене это знание усвоил окончательно — выживает только сильнейший. Если ты даёшь слабину, тебя убьют, потому что в Дите слабых не потерпят. Если же ты наёмник, то будь готов к смерти всегда. Бретёры и смерть — это почти одинаковые по смыслу слова. Они или несут смерть, либо же её принимают. Ярх это осознал ещё до создания легиона. Потому никогда не оплакивал горы трупов своих подчинённых. Но Танахия, Бордж и он сам — это нечто другое.       Даже после смерти Сатаны Ярх не чувствовал себя таким… пустым. И после новости, что он жив — тоже. Но Танахия заставила его осознать ещё одно — умирают все. Может умереть даже он. И то, что за столетия успешной карьеры на арене его ни разу не ранили смертельно, не даровало ему неуязвимость к смерти. Как и его друзьям. Тогда, когда демон ранил Танахию, когда она на руках Ярха перестала дышать на пару мгновений, Ярху казалось, будто бы он умер. Но пришёл лекарь, который выволок его из палатки, и вернул Танахию. Она не умерла тогда, конечно же — осколок ребра задел лёгкое, повреждённая гортань отказалась пропускать воздух, но ведь Ярх тогда знал лишь то, что нет дыхания — ты труп. Тогда его страх остаться в одиночестве не оправдался.       Ярх провёл пальцем по острию кинжала. Тонкая полоска крови поделила подушечку на две половины. Но боли не было. Он не чувствовал боли и в израненных ступнях, оставляя кровавые отпечатки на полу. Ему казалось, что даже если бы кто сейчас вонзил меч в его спину и провернул бы пару раз, он не почувствовал бы.       Тело было тяжёлым, но пустым. Необъяснимое, непонятное, незнакомое чувство.       — Это, конечно, очень благородно — рисковать своей жизнью, но вовсе необязательно было выходить за мной на арену, — шипит разъярённо Танахия, зло впечатывая промокшую тряпку в пульсирующую кровью рану Ярха. Тот сдавленно стонет сквозь зубы.       — Надо было позволить тем мордоворотам тебя убить?       — Думаешь, я бы не справилась с тройкой демонов?       — Тройкой демонов, размерами в крепость даштаров. Уй, больно!       — Терпи, легионером станешь!       — Лекарь поаккуратнее будет!       — Ну, конечно, у нашего лекаря прекрасная анестезия — грудь размером с голову Аваддона!       — Да тьфу на тебя.       — Вот и молчи. Спасатель нашёлся.       — Шикарное же шоу получи… Ай!       — Сказала же — заткнись! Ты потерял много крови.       — Бывало и больше.       — Вам оставить лачугу на ночь?       Бордж всегда появлялся крайне вовремя и научился справляться с гневом этих двоих, переводя их в ту плоскость, где они быстро успокаивались.       — Не факт, что она на утро останется, — коротко хмыкнул Ярх, тут же поморщившись и от боли, и от хлёсткого удара Танахии. — Всё, молчу! Врачуй.       Танахия качнула головой в сторону таза с мутной водой, и Бордж поспешил пододвинуть его ближе к ней. Она вымочила тряпку, выкрутила — так же профессионально, как и убивала — и кивнула Борджу на Ярха.       — А теперь, друг мой, помоги-ка его вытащить из этого непотребного костюма. Где тут вообще застёжки? Молчи!       Ярх наблюдал на сосредоточенной Танахией, отдающей Борджу резкие указания хриплым голосом. Чувствовал её острые коготки, задевающие кожу, когда она подцепляла очередной ремешок на верхней части костюма. Он хмурился в ответ на её закушенные губы, когда она осматривала рваную рану от клыков. Вздрагивал, если она касалась вспухших окровавленных краёв укуса холодными пальцами. Боль — настоящая, ноющая и щиплющая — пришла тогда, когда эти пальцы наложили на рану измельчённые лечебные водоросли. Ярх взвыл, прикусив костяшки.       — Потерпи. Не дрыгай ногами. Кто тут Смертоносный — я или ты? Вот и терпи, взрослый-сильный мальчик Ярх.       Ярх прекрасно знал, как лечат укусы ядовитых тварей — за всю свою карьеру гладиатора его кусали однажды, и ещё больше кусали других. Водоросли обладали галлюциногенным свойством, отправляя в бредовое забытьё. Не все возвращались — порой яд мог прочно всосаться в кровь, и тогда демона ничто не могло спасти. Но он тогда вернулся. Тогда ему сказали, что он сильнее любого встречного демона. Лекарь, старый, обветшалый дедок, который, казалось бы, жил с самого основания Дита, хлопнул его по перевязанной ноге и ушёл, закуривая трубку. Танахии в те дни рядом ещё не было, и Ярх даже представить не мог, как смог пережить ту рану. Позже ему рассказали, что в бреду он звал кого-то, но имени было не различить. Почему-то он был твёрдо уверен, что у той, кого он звал, были чёрно-красные волосы.       — Когда уснёшь, мы перенесём тебя в твою лачугу. Я буду всё время рядом, слышишь? До самого пробуждения. Не волнуйся. Ты выкарабкаешься, как всегда.       И напоследок — крепкое пожатие его мокрых от подступающего жара пальцев.       Ярх, сколько себя помнил, никогда не ощущал Танахию так далеко. Она никогда не пропадала с поля его зрения дольше, чем на пару суток. Будь то ранение — он отлёживался, приходил в себя и скорее бежал к ней, чтобы убедиться, что она ещё жива, ещё на месте, ещё по-прежнему улыбается ему с пирса, утирая ладонью потный лоб. Будь то задание от Сатаны — он загонял ящерицу в пену, добираясь с другого конца города, но стоял перед клеткой арены, глубоко дышал и смотрел на то, как его девочка обезглавливает очередного урода. Танахия сплёвывала кровь на оранжево-багровый песок, скалила зубы в толпу и торжествующе сжимала за рога голову с закатившимися глазами. Она кричала, махала оружием и делала почётный круг вокруг арены, потом лишь немного приходила в себя и замечала осознанным взглядом Ярха, усмехающегося и лениво ей аплодирующего. Она была так на него похожа — пахла смертью, кровью и кожей. Она несла смерть, кровь впиталась под её кожу. Она была непреклонной — ни один противник не уходил, не уползал и не улетал после боя с ней живым, сколько бы не молил о пощаде. Уже после его распределения её прозвали Неумолимой. И Ярх скандировал её имя вместе со всеми в кабаке, когда Танахия отмечала очередную победу. Она звонко хохотала, протягивала ему свою чашу, салютовала ею и смешивала их напитки. Ярх улыбался, смотря на неё — покрасневшую, разгорячённую, пьяную, такую счастливую, без капли той жестокости, что была на арене. И только стихал стук чаш, как возвращалась Танахия из рабства. После попоек они иногда взбирались на крыши, бродили по ним, распивая выхваченную у кого-то бутыль настойки на чёрных медузах, говорили о том о сём, вспоминали и тихо, грустно смеялись. Танахия смотрела на неоновое или пастельное небо — как повезёт, жмурила блестящие от алкоголя глаза и вздыхала. Она вздыхала так, будто бы прожила десяток тысячелетий, и они все оставили свой след. Её плечи опускались, и от той демоницы, на которую вешалась половина гладиаторов, не оставалось ничего, кроме непокорных волос. Ярх смотрел на неё искоса, страшась осознавать то, что эта девушка уже давно не его. Что его Танахия из детства уже не маленькая несуразная девчонка с пышной косой и унизительными колокольчиками в ней, с шрамами до ушей, с порезами и ссадинами по всему телу, запуганная, загнанная, боящаяся любого шороха. Танахия уже настоящая демоница, которая за неверный взгляд откусит пол-лица, а тело парой ударов превратит в кровавое месиво. Её лицо уже без шрамов, а царапины тщательно промыты. Только Ярх, когда она раздражённо поправляет волосы, ещё слышит в них тот звон колокольчиков. Их давно там нет, но он слышит тонкий позорный перестук, слышит мерзкий смех богачей и тихий плач Танахии. Слышит звук хлыстов, режущих воздух, слышит, как один такой удар касается его руки, взрывая её болью. Слышит, с каким чавканьем входит подаренный Сатаной век назад кинжал в рыхлое тело, как сдавленно хрипит почти убитый демон, и как позади в ужасе вскрикивает Танахия.       Ярх мотает головой. Он никогда не любил вспоминать — слишком мало он помнил чего-то доброго и светлого. Чаще всего всплывала боль, горечь и печаль. Может, потому что их в его жизни было в тысячи раз больше, чем счастья. Но в каждом из тех счастливых, радужных опалов была Танахия. Он смутно помнил их первую встречу и знакомство, едва вспоминал, как началась их дружба. Но он помнил то, что в Танахии всегда находил поддержу и силу. Она была опорой, когда он сам не мог выдержать всего. Когда происходящее бурлило как песочная буря, когда он терялся и его бросало со стороны в сторону, Танахия подставляла своё хрупкое с виду плечо, скрытое под платьем — грубым или богатым. Она кивала ему, чуть улыбаясь, и смотрела вперёд, туда, где эта буря уже прошла, где всё затихло, и подталкивала его в ту сторону.       С ней было проще шагать.       — Ангел. Бесовский Ангел! Он меня едва не убил!       — Зато ты впервые увидел ангела. Считай, побывал на битве у Райских Врат, — хмыкнула Танахия, подливая Ярху настойки.       — Да, а потом оказалось, что Сатана жив. И что есть вообще как-то странный божок, решивший, что смертные — это его рабы, а не наши. Лучше уж легион ангелов.       Танахия захохотала, откинувшись на скамье.       — Вот тебе смешно, а я чуть не помер там. Пока пытался глаза продрать от крови тех лохматых тварей, в небо взмыл ещё какой-то божок.       — Жаль, меня там не было, — вздохнула Танахия, взбалтывая в чаше свой напиток.       — Хорошо, что тебя там не было, — Ярх опрокинул в себя всю настойку залпом, даже не поморщившись. — И так потеряли треть легиона в этих стычках. Ещё не хватало свою правую руку отрубить где-то в мире смертных.       Танахия грустно усмехнулась, теребя браслет на руке. Ярх смотрел на неё мутным от выпитого взглядом.       Конечно, он понимал, что слишком оберегал её в последнее время, хоть и старался делать это незаметно. Он не пустил её ни на свержение Сатаны, ни в помощь визарам, ни на ту битву в Лабиринте, ни в Цитадель. Ему казалось, что все эти стычки недостойны воина такого ранга, как у Танахии, но сам же почти всегда принимал в них участие, оправдываясь тем, что он командир и должен быть со своими легионерами. Танахия молчала, послушно оставаясь в закрытой крепости в окружении минимальной охраны. Ярх не знал более достойного правителя бретёров, чем она, если с ним что-то случится.       Ярх никогда не боялся остаться без Танахии. Она всегда была чем-то таким же стабильным, как Сатана на троне. Вот только Сатану свергли. Кучка недобитых демонов — и тело Сатаны пылится в Яме. Что тогда можно было говорить о Танахии, которую все годы спасали лишь хитрость и умения, добытые исключительно опытом, а не силой, как у него.       Он не мог бы оставить её в Крепости при всём желании. В его легионе не осталось «наездников» кроме Танахии. И только благодаря тому, что он не позволил ей отправиться в помощь к Баффорту Ракшору. Он так долго охранял её от неминуемой гибели, но сам же стал ею. Своими руками похерил все те оборонные укрепления, что так долго выстраивал вокруг Танахии, пустил в Яму все свои старания обучить её выживанию, силы, потраченные на то, чтобы она, будучи «наездницей», не попалась на удочку смертных магов, а потом сам же отвёл её в руки смертной ведьмы.       Как бы он хотел подарить ей хоть четвёртую часть своей выносливости. Дать ей хоть крохотный шанс пережить ранение. Как бы он хотел, чтобы под рукой тогда оказался не именно тот дьявольский кинжал, а любой другой, бретёрский. Как бы ему хотелось хоть однажды не убить так, как о том слагали легенды.       Для него убийство — это работа. Это то, благодаря чему он ещё жив. То, что он умеет лучше всего. То, что не раз его спасало и кормило. Но он никогда не хотел обратить своё оружие против того, кто всегда прикрывал его спину.       Ярх вздыхает и садится на пол, скользя пальцами по клинку. На каменном полу — кровавые следы, они темнеют, от них несёт металлом, они расползаются кляксами. Но ноги не ноют от боли. Ноет другое.       Ярх прикрывает глаза, откидывая голову на прохладную стену позади.       В темноте снова вспыхивает воспоминание, теперь уже недавнее — перед ним в очередной раз сумасшедшие глаза Танахии с огромными зрачками, светящимися изнутри. В ушах — её яростное шипение, на груди — бесследно зажившие царапины от её хватки. На пальцах же уже давно смытая тёплая кровь и чёрный песок, в который она рассыпалась в его же руках. Всего мгновение, неосознанное, стремительное, перевернувшее сознание — под спиной трава, а перед лицом раскрытая пасть той части Танахии, которую она всегда прятала от него. Шершавая рукоять в ладони, а на сжатые до боли пальцы капает что-то тёплое, мокрое и очень давно знакомое. В воздухе, и без того воняющем кровью и железом, пахнет ещё отчаяньем. А потом глаза напротив застилаются слезами, как когда-то веками назад, в детстве. И кожа идёт трещинами. Ярх ловит её, ослабевшую, держит, садится с ней в руках на мокрую окровавленную траву, укачивает, не верит и почти готов зарыдать, но ярость бушует в груди. Он не помнит, что говорил. Помнит только, как выдернул кинжал из груди Танахии, который там никогда не должен был оказаться, и, окровавленный, бросил в ту смертную, сломавшую его девочку. Когда он вернулся, от Танахии осталась лишь небольшая горка чёрного песка.       Ярх вспомнил песок арены, который к концу дня смешался с кровью и прахом. Он был таким тёмным и зыбучим, в нём всегда тонули ноги. Казалось, будто он засасывал, пожирал тебя. И однажды им с Танахией удалось пробраться на ночную арену — уже закрытую, мокрую после пролитой морской воды для того, чтобы поднятая за день пыль улеглась. В воздухе стоял запах крови, разложения и соли. Они пинали влажный песок, пачкали ноги и молчали. Танахия проводила пальцами по пустым лавкам, которые днём ломились от любителей зрелищ, оценивающих их как товар на базарах. Тогда Танахия села на ограждение — толщиной в метр глиняный забор, ограждающий арену от зрителей. Она сидела на нагретой за день и орошённой не единожды кровью плите, выводя по трещинам узоры. Ярх подошёл ближе, прижавшись поясницей к тёплой глине и посмотрел вверх на Танахию. Она болтала ногами как в детстве на пирсе, но на губах не было беззаботной улыбки. Она тогда сказала, что не хочет, чтобы её кровь отмывали с этой арены. Сказала, что не хочет умереть от рук какой-то твари, которой заплатили за её смерть. Не хотела, чтобы кто-то потешался и срывал голос в честь её смерти. Она хотела бы умереть от рук того, кто действительно сильнее неё, кто умеет убивать и кто не даст ей погибнуть без боя.       Что же. Всё, как она хотела. В точности до последнего слова.       Ярх открыл глаза. Осмотрел остывающие покои. Взглянул на соседнюю стену, которую украшало мокрое пятно, на осколки и кучу оружия на полу. На свои кровавые следы. На обычный бардак на постели после боя. На по-прежнему полыхающие факелы. Прислушался к привычной тишине за окнами. Но всё уже не так. Всё изменилось и никогда не вернётся.        Если его Крепость всегда была домом, ждущим его, то сегодня она перестала им быть. Может, потому, что этот дом только что потерял одного из хозяев. Может, этот дом тоже скорбел.       Поднявшись, Ярх взял в руки ближайший факел. Огонь плясал и слегка жёгся, он грел лучше алкоголя, он был знаком. Огонь умел укусить, он убивал, он мог причинить непоправимый вред. Но он мог быть ласковым, мог помогать, мог уберечь и спасти. Он непокорный, его невозможно приручить. Огонь неумолим. Точно как Танахия.       Ярх отвёл факел от лица. Посмотрел на испачканную стену. Сжал пальцы на рукояти крепче и бросил в стену, безразлично наблюдая, как вспыхнул настоящий вихрь огня — алкоголь не успел испариться, он подпитывал пламя, заставлял его стонать и крепнуть, разрастаться, уничтожая всё на своём пути.       Следом за факелом отправился кинжал. Ярх вышел из покоев, позволяя стихии взять верх.       — Мне холодно.       — Это кровопотеря. И заговорённый клинок. Лекарь уже сделал всё, чтобы вывести яд.       — Если буду звать тебя в бреду, прикончи сразу.       — Нет, сначала заставлю тебя краснеть, потешусь с этого, послушаю, как ты начнёшь меня выгонять и обещать самую страшную смерть, если не замолчу, и уж потом…       — Я тебя ненавижу.       — Неправда. Подвинься.       — Что? Зачем?       — Согрею. Тебе ведь холодно.       — Представляю, что скажет Бордж.       — Скажет «давно пора» и уйдёт к той демонице. Теплее?.. Ты спишь? Эй, ты меня слышишь? Ты ещё со мной?       — С тобой.