Такая чистая, первая любовь

Мы стоим около тира. Крики, хохот, толчки в спину и едкие обрывки фраз. Ничего не меняется. Это стрельба из лука, мое призвание, несмотря на ужасное зрение и общее состояние здоровья. Но сейчас от голода меня мутит, а от холода я перестала чувствовать руки и кончики пальцев на ногах. Поэтому, когда до меня доходит очередь, стрела выскальзывает из пальцев еще до того, как я успеваю натянуть тетиву. Взрыв язвительного девичьего хохота за спиной. «Да чтоб ты подавилась, Ева,» - необычно грубо даже для меня. Я откладываю лук в сторону и уже собираюсь наклониться вниз, как замечаю, что стрелы там нет. - Что-то потеряла? – тот же самодовольный голос. Я закрываю глаза и уже даже вижу пронзительный взгляд, чувствую его насмешливую серьезность на себе. Резко разворачиваюсь и выхватываю стрелу из рук. На стянутой морозом коже появляются красные полосы трещинок. Глупое усилие, необходимое только для бравирования собственной реакцией. - Спасибо, - я самодовольно, прямо-таки в его стиле, поджимаю губы и сверкаю глазами. Натягиваю тетиву и отпускаю. Пальцы больно обжигает. Свист и глухой стук. В яблочко. Гордо обвожу взглядом аудиторию. - Долбанная Китнисс, - слышится откуда-то сзади, и это вызывает у меня улыбку. Смотря на меня, никогда не подумаешь, что я хоть что-то умею, помимо того, как сидеть в углу, обнимая книгу. А тут «яблочко» с первой попытки. Я схожу по лестнице, и меня начинает мутить. Это происходит неожиданно. Ноги просто подкашиваются, и я, со свойственной себе неэлегантностью, лечу в размякшую глину. Отвратительный хлюпающий звук, и ощущение чего-то мягкого, до жути противного и холодного, под пальцами. От обиды наворачиваются слезы, которые я стараюсь сглотнуть, но одна слезинка предательски скатывается по щеке и застревает на кончике красного носа. Я медленно встаю. Смеха вроде бы нет. «Может быть, они просто устали тебя дразнить?» - мысленно спрашиваю я себя. Отряхнув руки, вытерев пальцы об салфетку, так кстати предложенную инструктором, я тихо отхожу к стене. Позиция наблюдателя. Тру замерзшие пальцы, которые неприятно колит. Сейчас мне кажется, я вообще не буду когда-либо в силах их разжать. Так же, на самом деле, у людей и с чувствами. Иногда нам больно настолько, что кажется, мы никогда не будем целыми, что нам никогда не станет легче. Но, как и холод, боль уходит, пальцы согреваются, а мы живем дальше. Только, единственное «но», я никогда не могла понять, почему «время лечит»? Лично у меня со временем раны в душе становятся все уродливее и уродливее, они начинают гнить, покрываются струпьями и пожирают меня же изнутри. Собственно говоря, как и многих подростков. В этом мы все одинаковые. Поднимаю взгляд на одноклассников. Он, горделивой, несколько гарцующей походкой, идет к луку, вскидывает голову, вроде как метится и пафосно натягивает тетиву, слегка оттопыривая большой палец. У меня вырывается легкий смешок. Столько наигранности из-за простого выстрела! Он отпускает. Стрела разрезает воздух и вонзается в синюю зону. Я улыбаюсь. Его лицо словно говорит: «Так и надо было, это я специально, не мог же я девушек перестрелять». - Индюк, - хихикаю я, закрываясь челкой. Я схожу с веранды, на которой устроено стрельбище, довольная собой, однако, едва не корчась от боли в животе. Тошнота душит меня, словно шею обвивают холодные скользкие лапки. Я открываю бутылку и делаю маленький глоток ледяной воды. От этого становится немного легче терпеть голод, а вот телу становится только холоднее. «Мисс тридцать три несчастья,» - устало думаю я и улыбаюсь. - Что это мы улыбаемся? - А мне нельзя? – я давлю из себя более беззаботную улыбку, однако чувствую, как глаза остаются колючими и холодными. - Нельзя. Ущербным - нельзя, - колко замечает Герман. Слова бьют меня по щекам. Улыбка медленно опадает с моего лица, словно осколки. - Не нравится – не общайся, тебя никто не заставляет - говорю я избитую фразу, а затем еще сильнее прячусь за челкой, ускоряя шаг. Я не люблю плакать. Я не люблю плакать на людях. Я не люблю плакать, особенно если это видит он. «Самодовольный кретин!» - ругаюсь я про себя, злобно скаля зубы. «Господи, я уже тебя ненавижу!» К моему ужасу начинается дождь. Мелкие капельки замораживают щеки, руки, нос, а шапка становится влажной и перестает согревать . Единственная теплая вещь перестает греть, а значит, шанс получить пневмонию как никогда близок. Словно в подтверждение своим доводам я тяжело кашляю. Дышать становится труднее, а легкие неприятно жжет. «Дышать… надо медленно дышать,» - мысленно убеждаю себя, хотя легкие отказываются от своей жизненно необходимой работы. Иногда, я думаю, что будь я легкими такого существа, как я, я бы тоже прекратила бы функционировать. Гораздо раньше. Примерно при рождении. Мы приходим в помещение, где превосходно пахнет едой, только к одиннадцати часам. Эти три часа, что мы бродили, я медленно умирала от рези в желудке, так что фраза «а теперь, я предлагаю вам позавтракать» принадлежащая Севиль Хабибовне сделала меня по-настоящему счастливой. Бросив куртку на стул, я тихо сбегаю в туалет, чтобы вымыть руки и умыться теплой водой, отогреть себе щеки и нос. Туалетом является маленькое, обшарпанное помещение, больше похожее на кладовку. И все бы ничего, если бы не зеркало. Когда я нечаянно бросаю туда взгляд, то вижу полное бледное лицо с темной, безвольно висящей челкой, едва прикрывающей воспаленные, красные глаза. Я вздрагиваю и отвожу взгляд. «Не смотри… не смотри… не смотри…» - уговариваю я себя же. Открываю кран и погружаю руки в долгожданную теплоту. Вода падает на мои опухшие пальцы, приятно обволакивает их, позволяя мне сжать и разжать руку. Я набираю горсть и брызгаю к себе в лицо. Тепло словно растекается по моему телу, затекая во все щели, кроме души. В душе мне так же одиноко и холодно, как и всегда. Выключаю кран и насухо вытираю лицо. Я выхожу из туалета, стараясь не бросать взгляд в зеркало, не встречаться взглядом с отражением своей физической оболочки. Я прекрасно понимаю, что у многих подростков есть определенная доля отторжения и отвращения к своему собственному телу, но у меня это несколько другое. Всю жизнь мне кажется, что кто-то наверху глупо пошутил, поместив такую большую душу в такую хрупкую и болезненную оболочку. Но, наверное, создателю было мало этих качеств, он еще добавил крайнюю физическую непривлекательность и полноту. Я – самый настоящий гадкий утенок, без шанса и надежды на преображение. Плюхаясь на стул, я осматриваю свою компанию на ближайшие двадцать-тридцать минут. - Что ж, здравствуйте, тарелка, стакан, вилка и четыре стула… - тихо шепчу я, а затем достаю из кармана куртки книжку. «Черный Обелиск» Эриха Марии Ремарка. Единственного человека в этой поездке, который меня понимает. Когда приносят еду, а точнее мне в тарелку довольно неожиданно плюхается обильно сдобренная маслом пшенная каша, я тихо отвожу книгу чуть подальше и перебрасываю ее в левую руку, правой взяв ложку. Сейчас я в другом мире; в нем нет Германа, и его взгляда, в нем нет Севиль Хабибовны или Светланы Николаевны, нет Евы и ее смешков. Есть только Людвиг, Изабелла и я, наблюдатель. На мой взгляд, он гораздо лучше. За чтением я не чувствую вкуса каши, не слышу голосов и не замечаю дикой горечи кофе… Книги – единственная вещь, которая спасает меня в трудные периоды. - Простите, можно мне заменить тарелку? – я морщусь. Этот крик не перекрыла даже книга. Даже гадать не надо. Герман. Я закатываю глаза и откладываю книгу. Этот спектакль меня заинтересовал. Какой придурок может попросить заменить ему тарелку, в которую уже положена каша? Только Герман. Женщина подходит к нему, уперев руки в бока. - Чем тебя не устраивает эта тарелка? - Она треснула. Треснувшая тарелка – несчастье в любви. Я прыскаю. Господи, вот это причина! Прям как раз для взрослого парня. Я тихо смеюсь, и мы сталкиваемся взглядами. Я позволяю себе улыбнуться, на секунду забыв обо всем, а он улыбается в ответ. Просто так. *** - Слушай, отдай-ка сюда! – книга вылетает у меня из рук, - Эрих Мария Ремарк «Черный Обелиск». Пф, нудятина какая. - Отдай! – я почти плачу. Это ужасно глупо, но когда кто-то берет мои книги, мне хочется разреветься. - А что мне за это будет? – он нагло улыбается, а весь автобус словно замирает. Так всегда бывает, когда они чувствуют неловкие положения. - Что угодно, только отдай, - я сначала мычу это, а лишь потом, по его торжествующему выражению лица, понимаю смысл моих слов. Накололась. Оступилась. А платить по счетам всегда надо.