Такая чистая, первая любовь

Я просыпаюсь от того, что меня кто-то отчаянно сильно трясет. Тонкие пальцы больно сжимают плечо, а чьи-то длинные волосы неприятно щекочут нос. Раздается какой-то шепот, больше похожий на шипение. Я раскрываю глаза, с секунду пытаюсь сосредоточиться, чтобы разглядеть девочку. - Ева? - я еще не проснулась, отчего голос немного хрипит. - Ну так, - она проглатывает гласные, что неприятно режет мне уши. Я сбрасываю ее руку с себя, сажусь. За окном ничего не видно. Словно кто-то опрокинул кувшин молока, и оно разлилось, затопив лесок, железную дорогу, нас… - Сколько сейчас времени? – шепчу я. - Без пяти пять, - лаконично говорит она и уходит. «Ну да, конечно. Краткость – сестра таланта». Я не люблю поездки с классом, потому что каждый день, проведенный в их компании, словно месяц, прожитый дома. Возможно, что я слишком мнительна, но в каждом их слове слышится какой-то неведомый подтекст, всегда несколько обидный. Поднимаюсь с кровати. Переборов силу гравитации, отчаянно желающей отправить меня опять в кровать, я бреду в сторону койки моей классной руководительницы. Это толстая женщина, с короткими, странно подстриженными волосами, не столько громким, сколько звонким, раздражающим. Но, несмотря на все это, она остается хорошим человеком, даже понимающим и довольно внимательным. Севиль Хабибовна уже сидит. Они мирно пьют чай с немкой. - Доброе утро, - тихо шепчу я. Классная открыто улыбается, отвечая «любезностью на любезность». Взрослые всегда думают, что они превосходные актеры. Вот и сейчас она сидит, отчаянно напяливая сладкую улыбку, делая вид, что прекрасно выспалась. Синяки под глазами и несколько помятое лицо свидетельствуют о другом. - Кто это хохотал ночью? – спрашиваю я, зная, как она любит жаловаться на детей. - Мальчишки из «В»-класса, некоторые девушки, - она укоризненно смотрит на парочку, сидящую в углу. Ева и Лара. Обе худые, как спички. Разве что Ларе эта худоба идет, а Еву, лично мне, хочется накормить. Я вспоминаю Евин комментарий вчера ночью и отворачиваюсь. - Ты выспалась? – спрашивает немка. Я фальшиво ярко улыбаюсь и бодро киваю головой, с ощущением, будто у меня там мелкие металлические шарики, которые хотят разломать мне череп. - Вот и хорошо, - не менее натянуто улыбается женщина. Еще одна ошибка взрослых: они нагло верят в явную ложь. Возможно, они думают, что тогда проблемы их не коснутся. В этой ситуации, да. Но в других! Сколько бы проблем, хотя бы с подростками, не было, если бы взрослые хотя бы раз прочитали в глазах упрек или мольбу о помощи. Но нет, они все так же нагло верят в ложь. Я сижу и довольствуюсь чаем, который мне налили. На самом деле, желудок просто безумно сводит от голода, но попросить чего-нибудь я не хочу. Это тоже моя вечная проблема. Чай приторно сладкий с добавлением чабреца. Меня тошнит, но опять же, я молча его пью. Я знаю, что как минимум до часу мы есть не будем. Снова раздается фейерверк хохота. Я закатываю глаза, что вызывает явное недовольство Евы. Стараюсь тепло ей улыбнуться, но выходит как-то виновато, и по ее глазам видно, что она поняла это неправильно. «Черт, не можешь улыбаться - не улыбайся», - мысленно отчитываю себя я. - Севиль Хабибовна, по-моему, надо уже переодеваться, - замечаю я, утыкаясь взглядом в чашку. Она небрежно трясет рукой, чтобы оголить запястье и посмотреть время, но у нее это не получается и она, громко вздохнув, грубо отодвигает ткань рукой. - Пожалуй, да. Я встаю, аккуратно поставив чашку на стол. Кто-то громко смеется еще раз, отчего я невольно вздрагиваю. Звуки слишком шумные. Они кажутся такими… неприлично веселыми, отчего слышатся, как нечто пошлое. Я встаю, недолго шатаюсь и вскоре разворачиваюсь, сталкиваясь с кем-то в проходе. - Простите, - быстро говорю я, утыкаясь взглядом в знакомые холодные глаза. Они так же внимательно и, честно говоря, неприятно смотрят на меня. - Ничего… Я быстро ретируюсь, стараясь уйти оттуда подальше. Я не люблю такие глаза.Слишком гордые. Слишком самоуверенные, будто знают, что тебе неловко. Последний раз такие глаза я видела в апреле, у моей близкой знакомой. Я трясу головой, стараясь отогнать мысли, будто это рой мух. Быстро добираюсь до своего места и поспешно натягиваю свитер, поверх майки. Оглядываюсь. Замечаю девичью руку, свесившуюся со второй полки, и неловко дергаю за нее. - Полина, - шепчу я, - Полина! - А? Что? – слышится сверху. Затем глухой стук и протяжный стон. – Больно, - пара больших зеленых глаз высовывается из-под простыни. – Приехали? - Почти, - я дружелюбно улыбаюсь, в надежде, что хоть с этим человеком будет возможно коротать время. На Еву надежды уже нет. – Сильно ударилась? - Не то чтобы, но неприятно, - говорит она, делая смешное лицо. Я невольно смеюсь. У Полины очень необычная внешность: у нее большие выразительные глаза, в которых плещется непонятная грусть, очень, скажу честно, заинтриговавшая меня; прямые блестящие волосы, нос, слегка крючковатый и чересчур длинный. Она располагает к себе. Иногда чуточку резкая, она необычайно милая и позитивная. Она спустилась на мою койку, громко и немного тяжеловато плюхнувшись. - Не ушиблась? – тускло улыбаюсь я. Она заливается смехом. - Ну разве только чуть-чуть. В пять тридцать мы уже стоим на перроне и мерзнем. В Казани воздух влажный и холодный, пробирающий до костей. Я морщусь. Куртку я взяла неподобающе тонкую, просто потому что рассорилась с мамой перед отъездом и забыла ее попросить достать мне другую. Да и в кедах при температуре едва выше нуля не походишь. На самом деле, я не взяла даже шапку. Одно хорошо, вторая шапка оказалась у Полины, и она мне ее одолжила. Иногда мне кажется, что мы могли бы стать хорошими подругами. Но потом я вспоминаю, что обычно происходит, и отметаю эту мысль. Сейчас ребята поделились на группы: одна большая и пять маленьких. Большая похожа на месиво. Они хохочут, дерутся, громко говорят. Они похожи на комок хаоса. Пять маленьких состоят максимум из двух человек, которые жмутся друг к другу, словно пытаясь сберечь тепло. Они сгруппированы рядом с учителями или столбами, хотя в этом случае это синонимы. Три учителя стоят отрешенно, просто всматриваясь в серые здания вокзала, уткнувшись в телефоны или перебирая четки, как делал это Рифат Раисович. Я же стою одна. Отрешенная и от маленьких группок и от большого сборища. Мне комфортнее в таких ситуациях, в ситуациях, когда ты один. Словно я запираюсь в свой маленький мирок и не позволяю никому в него входить. Хотя, позволяю. Двум людям, оставшимся в Москве, но сейчас это не важно. Единственное, что беспокоит меня – я перестала чувствовать свои пальцы на ногах. Пытаюсь переключиться на то, что меня окружает. Мысли секунду цепляются за Севиль Хабибовну, потом их сносит ветром на архитектуру вокзала, а оттуда они кубарем сваливаются на землю, катятся по земле и утыкаются в чьи-то ботинки, оказавшиеся побоку от моих. Я поднимаю взгляд. - А, это ты, - вырывается у меня пержде, чем я успеваю что-либо сказать. - Мы даже не знакомы, а у тебя уже усталость от меня? – тот же самодовольный взгляд и улыбка. Ты прав, мы еще не фактически не знакомы, но я уже знаю, что ты всего лишь очередной человек, желающий поднять свою самооценку за счёт моей. - Почему бы и нет? Я нахожу это весьма-весьма логичным, - я холодно улыбаюсь уголком губ, и вновь утыкаюсь взглядом в главное здание вокзала. - Ясно, - он хохочет и, хотя он обязан был быть оскорблен моим поведением, вполне довольный уходит. Я недоуменно смотрю ему вслед. - Кто это? – я подхожу и тыкаю в бок Полину, головой кивая в сторону парня. - А? – она, все еще полусонная, недоуменно смотрит. – Не имею понятия. - Но как? – я немного раздражаюсь, из-за этого голос начинает «булькать». – Вы же были вместе в Бресте! - А… - недоуменно тянет она. – А! – так-то лучше, я добилась ее внимания. – Герман. На память первым делом приходит «Пиковая дама» и тот Герман. Я напряженно вглядываюсь в его лицо, пока оно не приобрелосвойственную ему высокомерную задумчивость. Но поздно. Секунда-две – и вот передо мной уже знакомое выражение самодовольства. Голубые, пронзающие насквозь глаза, опять устремлены на меня и явно говорят: «Ну что, я тебя заинтересовал?» - Черт, спалилась, - я злобно шиплю себе под нос, но взгляда не отвожу. Правда, скорее всего он получился неестественно недружелюбным, но что поделаешь. Нашу дуэль прерывает громкий голос классной руководительницы. Экскурсовод-таки появился. Когда мы едем в автобусе, я не отрываю взгляда от окна. На самом деле, ничего прекраснее Казанского неба я не видела. Оно перламутровое, словно кто-то перевернул раковину светлой стороной к нам. Облака того странного оттенка, который обыкновенно бывает после грозы светло-серо-фиолетовые. От длинных труб тонкими струйками поднимается сизый дым. Я замираю внутри. Трепещу. Я не знаю, что происходит, мне не знакомо это чувство. Словно что-то обязательно должно случиться, что-то особенное. Я закрываю глаза, глубоко вдыхаю, прислушиваюсь к разговорам рядом. - … да она всегда такая странная… ты ее еще в школе не видел. То хохочет, как чокнутая, то депрессивничает у себя в углу. Какие лестные замечания в мою сторону. Я улыбаюсь уголком губ. Это смешно. Обо мне судит человек, который меня совершенно не знает. Мои перемены настроения вас, люди, совершенно не касаются, мои депрессии в углу вас тоже не касаются, мой смех тоже обращен не к вам. Вы вызываете у меня только негодование и жалость. К сожалению, этого уже не изменить. Меня всегда поражало, как общество стремится осудить нас. Люди без идеалов, стремлений, мечтаний, пытаясь скрыть собственную ущербность, тыкают пальцем в «иных», в людей, которые все еще живут, а не выживают. Они пытаются научить их «правильной» жизни, и это выглядит так же нелепо, как если бы маляр пытался научить Боттичелли рисовать, заурядный музыкант из бара спорить с Моцартом о сложности гармонии, а учительница музыки в районной школе критиковать игру Рахманинова. Они не понимают, как смешно они выглядят, когда тыкают в меня или в кого-то еще пальцем, крича «Фрик», «уродка», «зануда». Все, кто хоть как-то отличаются от этих сгнивших изнутри существ, обречены на вечное гнобление, преследование и унижение. Я слышу еще «полоскание», но лишь кротко улыбаюсь в ответ. Делать вид, что ничего не понимаешь – единственный способ уйти живой. Смех, шутки, веселье… Я закрываю глаза и, под эту канонаду, засыпаю. Меня будит классная руководительница, когда мы уже подъезжаем к острову. Я чувствую легкое недомогание. Меня тошнит от голода. - У вас есть вода? – тихо спрашиваю я. - Есть, держи, - она протягивает бутылку, вопросительно смотря на меня. Я достаю таблетки, кладу в рот две и, еще до того, как начинаю чувствовать их горький вкус, запиваю большим количеством воды. Морщусь. Конечно, они не избавят от чувства голода, но ненадолго смогут сдержать рвотные позывы. Я выдавливаю слабую улыбку из себя и отдаю бутылку женщине. - Оставь у себя, - она беззаботно улыбается, из-за чего ее лицо делается еще более круглым. Свияжск безумно красив. На секунду я ловлю себя на мысли, что словно перенеслась во времени, но залп хохота вновь возвращает меня к реальности. Я все еще среди них. Экскурсовод ужасно занудная женщина. Видно, что она нас боится, поэтому испуганно жмется подальше. Это вызывает улыбку у меня на лице. Она невысокая, полненькая, но довольно миниатюрная. Поэтому, по сравнению с тем же самоуверенным Германом, выглядит как минимум жалко. Главная ее ошибка: страх. Дети, в особенности подростки, похожи на стаю разъяренных собак. Они чувствуют ваш страх. Поэтому чем самоуверенней вы себя ведете, тем больше вероятность, что вы станете их «вожаком». Вывод: не можешь быть самоуверенной – даже не суйся в команию. Будь мной. Я слушаю ее краем уха. Еще в Москве прочитав о Свияжске 70% информации, сейчас я просто вспоминаю прочитанные страницы. Но мое внимание снова привлекает черная фигура, идущая, так же как и я, позадивсей группы. «Надо же, я думала, что ты не такой». Я распускаю волосы, закрывая добрую половину лица челкой. Занимаю позицию наблюдателя. За время, когда я стала «чужой» в классе, я заметила, что позиция наблюдателя намного удобнее позиции «души класса». Меня никто не трогает, обо мне ничего толком не знают, зато я знаю о всех и практически все. Любимые цвета, оценки по всем предметам, кто кому нравится, кто кого любит или не любит, кто с кем дружит или не дружит. Естественно, эта информация для меня ничего особенного не значит, но… это создает эффект участия, которого лично мне не хватает. Внимание класса приковывает хромая дворняжка, ковыляющая в сторону одного из домов. Раздаются оглушительные возгласы девочек, «умиление» которых просто превосходит все границы, хохот мальчиков, прикалывающихся над собакой и девочками. Все дружно бегут к несчастной, пытаясь погладить ее. - Боже, а если она бешенная? Боль от ноги, испуг от ваших ужасных лиц и рук… Надеюсь, она кого-нибудь да укусит, - фыркаю я, без всякого удовольствия смотря на этих чучел. - А ты позитивная, - раздается смех. Я закатываю глаза. - Тебе-то что? - Почему это ты отдельно? - Еще раз спрашиваю: тебе-то что? – огрызаюсь я, злобно сверкая глазами. - Ну, даже не знаю, - еще раз оглушительно смеется и уходит. Я чувствую себя неловко. Обычно, в школе, ко мне как максимум подходят пару раз, да и то, чтобы домашку списать, ну, поиздеваться еще. Я для них неинтересна, хотя мой внутренний мир, без сомнений, богаче их. Возможно, здесь есть и моя ошибка, но я не люблю думать об этом. Я тру лоб, закрывая глаза. От голода и усталости, у меня уже плывут фиолетовые круги, а ноги подкашиваются. На память приходит строчка: «Любимая, не смей дрожать, не смей дарить им радость…». Я открываю глаза и вновь сосредотачиваюсь на церкви. Внезапно, кто-то налетает сзади, и я валюсь на землю, больно стукаясь коленкой. Это даже не «валюсь», это проседаю под весом человека, резко опускаясь на колени. Боль несильная, но все равно перед глазами взрывается фейерверк. Я слышу смех, чьи-то короткие извинения. Поднимаюсь и отряхиваю колени, вытираю рукой нечаянные слезы. Я не люблю плакать. Выдыхаю и обращаю свое внимание на небо. Еще раз. Как делала до этого тысячи. Как буду делать еще много сотен раз. Когда я смотрю на небо, то вижу что-то большее. Не просто бесконечную высь, красоту… Я вижу особые картины, которые открываются только мне. Когда я рассказывала об этом кому-то, он расхохотался, изумленно глядя на меня. С тех пор я решила, что это будет только моя маленькая тайна, которую лишь мне раскрывает небо. Я дую на пальцы, которые едва сгибаются от холода. - Что ты любишь читать? – я вздрагиваю. Медленно поворачиваюсь, удивленно смотря вверх. - Это вопрос означает «твои любимые авторы»? – голос осип, поэтому звучит настолько нелепо, что я морщусь. - Да, - Герман как-то странно улыбается. Что не говори, а улыбка у него превосходная. Открытая. Настоящая. Не то, что у меня. - Эрих Мария Ремарк, Фридрих Ницше, Федор Михайлович Достоевский, Герман Гессе и, безусловно, Иван Сергеевич Тургенев, - слова соскальзывают с моих губ, словно заученные. На самом деле, они просто слишком долго томились у меня в горле. – Может быть еще Вероника Рот. Плюс, естественно, Джоан Роулинг. - Ммм, круто, - он глупо улыбается. - Твои? - Роулинг, Рот, может быть еще Александр Дюма, - как я и думала, ничего особенного. Ничего особенного… Я чувствую, как разочарование заполняет мое тело изнутри. - Что насчет музыки? – спрашивает он. Я отвечаю уже с меньшим энтузиазмом и с безразличием на лице: - От Adele до Fall Out Boy. Твои? - Майкл Джексон и Тимберлейк. Еще Nickelblack, - еще одно миниатюрное разочарование. - Ясно. Мы молча идем, из-за чего я чувствую себя жутко неловко. Какое-то время я пытаюсь отстать, намеренно замедляя шаг, но он замедляет тоже. Не люблю, когда люди так делают. Просто не люблю. Зачем отягощать себя и другого человека, когда вы оба знаете,что вам не о чем разговаривать, что вы только навеваете скуку друг на друга? Возможно, это неправильное мое суждение, что нельзя разочаровываться в человеке в первые минуты знакомства, но так оно и есть. И сейчас, идя рядом с ним, уткнувшись взглядом в кеды, единственное о чем я мечтаю, чтобы он ушел к своим друзьям, оставив меня наедине с внутренним разочарованием и ожиданием чего-то нового.