Потерянный рай

      Сейчас это привычное течение моей жизни, но какие-то жалкие два года назад подобные мысли не смели вторгаться в мою голову. Все было… Иначе? Или я был другим? Я оглядывался на лишенных цели людей, плетущихся позади всего общества, как на кучку бесформенной социальной массы: их проблемы казались ничтожными, попросту ненужными. Я полагал, что люди безумно жаждут внимания к собственной персоне, а потому придумывают для себя все новые и новые «развлечения» — играют на публику, разворачивая великую драму обиженного человека. И злом, порой, оказывался весь мир. Им было скучно, а им потакали, как маленьким детям. Снова, и снова, и снова… Но знаешь, если постоянно ставить на ноги ребенка после падения, не давая ему подняться самому — он вырастет избалованным и неспособным к самостоятельным действиям человеком. Возможно, я был слегка высокомерен. Но не касаться этой темной стороны жизни было весьма приятно. Я не видел тени, что отбрасывает мир. Смотрел на солнце, не боясь ослепнуть. Наверное, я мог бы сказать, что чувствовал себя счастливым.       Что необходимо человеку для того, чтобы почувствовать себя счастливым хоть на миг? Свет уличных фонарей из окна, которое ты можешь назвать своим, до которого можешь дойти, потрогать, увидеть открывающийся из него пейзаж, услышать шум города? Горячий чай и ланч, ради которого не нужно драться с дворовыми собаками? Улыбки близких, может быть? Такие мелочи! Ты можешь себе представить? А сколько в них силы… Друг мой, мне стыдно. Я смеялся им в лицо, им — бедным оболочкам без возможности почувствовать себя свободными от тьмы собственного рассудка. Смеялся, обсуждая, перемывая кости этой чуждой мне касте современного мира, считая их отбросами, что просто так растрачивают силы на слезы по давно минувшему, потерянному. «Они уже давно могли бы решить свои проблемы, если бы захотели!», — думал я. — «Ведь мы можем добиться всего, чего душе угодно. Нам нужно лишь желание!» — сама мысль об их образе жизни внушала отвращение. Кто захочет самовольно отказаться от прикрас реальной жизни и променять ее на бездушные виртуальные миры, разрушая себя изнутри и снаружи? Только придурки. Вот как я думал. Мой милый друг, не в этом ли ирония? Я думал, что никогда не стану таким, как они. Не буду ничтожеством, животным, не имеющим никакого желания что-то изменить в своей жизни, имея столько возможностей. Но разве человек не есть животное? Теперь я понимаю. Свет солнца выжег сетчатку моих глаз в наказание за столь пристальный взгляд. И я увидел тьму. Столько пустых фраз и мыслей я извлекал из своей головы: о вечном, насущном, о любви — однако все это было известно мне лишь наполовину. Как может глупец говорить о науке? Так же и я рассуждал о жизни, не вкусив ее сочный горький плод до конца, а лишь коснувшись кончиком языка неприятно терпкой кожицы. Я надеялся, всеми силами желал, чтобы этот дьявольский фрукт не упал мне в руки, высасывая всю жизненную силу и надежду на счастливое будущее. Однако время решило иначе.

***

      Харви считал это утро тяжелее всех предыдущих. По правде, так он думал о каждом из них. Однако кто его упрекнет в излишнем постоянстве? В душе Харви чувствовал почти такой же мерзкий беспорядок, какой он видел после каждого пробуждения: пустые бутылки у дивана были неизменны ровно как и вонь мокрых недокуренных сигарет, что въелась в обои и шторы с такой силой, словно никакое бедствие не способно их разлучить. Прежняя синева занавесок едва улавливалась в этой желтовато-серой ткани, «украшенной» жирными пятнами разного размера. О, это была его коллекция! Только вот мужчина не гордился ей. Наверное, он был одним из тех немногих коллекционеров, что бросают свои наборы на произвол судьбы, периодически глядя в их сторону и убеждаясь в их наличии.       Харви чувствовал себя изможденным, подавленным, но при этом не в силах больше спать. Сон давно его покинул, оставив лишь эфемерный след забвения — туман, мешающий думать и размышлять. Просто нужно немного времени, чтобы прийти в себя. Кстати, что насчёт времени? Он потер уставшие глаза, когда-то красивые, но теперь испещренные красными сосудами настолько, что было страшно смотреть. Не сразу нащупав электронный будильник, Харви заставил себя взглянуть на едкий циферблат — 5:34 до полудня: «Какого черта ты проснулся так рано, идиот?» — произнёс Харв куда-то в потолок, тихо, почти шепотом. На большее его голос сейчас вряд ли способен. Когда так много куришь, кажется, что даже голосовые связки покрылись вязкой смолой. А избавляться от вредных привычек Харви не собирался, за что мысленно попросил прощения сам у себя. Он тяжело поднялся, едва не рухнув на пол из-за мусора под ногами, растолкал бутылки и куски позавчерашнего фастфуда на пути к окну. В надежде, что свежий воздух прояснит голову, Харви распахнул оконную раму, впуская весенний ветер в свою несвежую обитель. Как приятно было ощущать нечто столь обыкновенное на опухшем лице… Мартовская прохлада украдкой просочилась в дом, как если бы боялась оказаться внутри наедине с мистером Джонсоном, но при этом считала своим долгом постараться выветрить запах сигаретного дыма. Харви сел на край дивана, подставляя лицо под редкие лучи солнца. Возможно, в этот момент поразительного успокоения, он смог бы сбросить оковы воспоминаний о безумном сне, что преследует Харви уже девять дней подряд: в нем он гулял по саду, полному прекрасных белых лилий — они были повсюду и в таком большом количестве, что нельзя было с точностью сказать, есть ли под ними земля. Над головой бескрайнее синее небо, а на лице Харви Джонсона — кто бы мог подумать — улыбка! Это такое редкое явление, что она кажется чем-то противоестественным, чужим! Но благоухание цветов заставляло уголки губ приподниматься. Такая красота не должна быть встречена хмурым выражением лица — он был в этом уверен. Приятное чувство умиротворения медленно, в такт его шагов, сменялось легким беспокойством. Он должен найти… Кого-то? — Шшшш, где ты? — кого он зовет? Имя ускользает из его памяти. — Шшшш! — попытался снова произнести. Но вместо имени лишь шум листьев. Как странно, оно кажется таким важным, таким… Нужным. Казалось, шли часы в скитаниях по сказочному саду. Запах лилий стал тяготить, раздражать, как надоедливая муха. Кому нужна эта благодать, когда нечто столь важное утекает сквозь пальцы? И только когда Харв решил остановиться и присесть средь цветов, вымотанный бесцельной ходьбой по бесконечным просторам, его взгляд остановился на маленькой лилии у его ног. Она была такой крошечной, что оказалось странно заметить нечто подобное в густых зарослях ее собратьев. Маленькая, но от этого не менее прекрасная. Харви потянулся к ней, чтобы коснуться — убедиться, что она действительно есть! Такая изящная, хрупкая. И только его пальцы посмели ощутить бархат лепестков, руку пронзила невыносимая боль, ослепляющая и обжигающая, как раскаленный металл. Харви почувствовал, как клыки впились в кожу, как яд проникает все дальше в тело, как дышать становится все сложнее.       «Просссниссссь…»       И он просыпался.       Режущий звон будильника пронзил тишину мартовского утра, прогоняя дремоту прочь. Неужели, прошло уже больше двух часов? Похоже, течение мыслей заставило мужчину выпасть из реальности на некоторое время. На кухне зашумела поставленная на таймер кофеварка, а у соседа — как по расписанию — заиграл старый радиоприемник, от которого было больше хрипа, чем музыки. Первое время Харви пытался бороться с этими жуткими звуками, напоминающими хронический кашель старого пропитого курильщика (а Харв знал толк в таких звуках): жаловался домоправительнице, стучался в дверь квартиры своих утренних мучителей, надевал беруши — ничто не помогало. В конце-концов ему пришлось смириться с причудами престарелого соседа. Как потом объяснила миссис Де Бланж — её квартира располагалась прямо напротив квартиры Джонсона, — «бедный мистер Филдчер все никак не может смириться с утратой его любимой женушки». Тетушка Софи также говорила, что он давно потерял слух, но привычка по утрам включать радио прочно засела в его мозгу вместе с крепким убеждением, что его «милая Пиффи» с утра ушла в магазин за продуктами для любимых шоколадно-морковных кексов мистера Терри Филдчера. Харви сочувствовал старику. И его сочувствие было бы чуть искреннее, не будь причуда соседа такой громкой, или же стены — такими тонкими.       Взгляд Джонсона пал на нетронутый бумажный свёрток, расположенный на кухонной столешнице. В этом беспорядке он выглядел излишне аккуратным, а данное свойство чуждо всем вещам в этой маленькой квартире. Харви невольно улыбнулся. Каждый раз, выходя из дома, он видит Софи, поливающую давно уже мертвые растения на крыльце. Когда-нибудь, он скажет, что их уже не спасти, вот только, похоже, сам процесс доставляет ей больше удовольствия, чем осознание ответственности за жизнь цветов. — О, Харви, сынок! Выглядишь ужасно! — каждый раз делает заключение Софи. — Надеюсь, ты не заболел? Я сегодня испекла нечто совершенно удивительное — лимонный пирог! Я уверена, это сразу же поставит тебя на ноги. Ты любишь лимонные пироги?», — «ненавижу» — как же сложно произнести это слово, глядя в глаза миниатюрной старушке. Софи Де Бланж — изящное имя этой шустрой женщины, возможно, единственный нестареющий элемент её существа. Когда Харви впервые услышал это имя, ему показалось, что не всем жителям этого дома далеко за шестьдесят. Впрочем, тетушка Софи была одна из самых молодых жителей многоквартирного дома на Хейл-стрит. Наивный взгляд из-под седых кудряшек, слегка прикрывающих линию почти не заметных белых бровей. Софи, порой, была так энергична, что успеть за ходом ее мысли считалось почти невозможным. Казалось, ей самой это не вполне удается. Вместе с этим Харви привык думать, что она не знает ничего, кроме лимонного пирога: лимонный пирог на завтрак, ланч, обед и ужин, лимонный пирог к чаю, с вином, с молоком, с джинном — лимонный пирог повсюду. И каждый раз для неё он был новым открытием. Возможно, если бы не на удивление низкая арендная плата, Харв бы давно сбежал из этого лимонного дома престарелых. Однако, мужчина был благодарен миссис Де Бланж. Ее забота (хоть практического толку от нее не было) придавала его жизни чуть больше смысла, чем он находил для себя в последние два года. Это и вызывало легкую улыбку в те редкие моменты, когда Харви позволял ей украсить свое усталое лицо.       Он поднялся с дивана, выключил надоедливый будильник, и взглянул в окно: вид мрачной улицы, орошенной моросящим дождём возвращал его в реальность. Серый пейзаж был пронизан безразличием ко всему живому, будто сам Лондон устал от людей, и желает поскорее избавиться от паразитов, отравляющих его уютные улочки. «Я понимаю тебя, мой старый друг», — подумал Харви. Рабочая неделя только началась, а его уже тошнит. Хотя, тошнота — довольно частое явление в жизни Джонсона, и причиной, порой, оказывается совсем не работа. Безусловно, ему нравилась работа программиста, но вместе с тем он ее ненавидел. Офисная жизнь еще никого не сделала счастливым. Слишком большие требования довольно часто расходились с желаниями. Иногда (или всегда?) Харви хотелось послать все настолько далеко, насколько мог бы позволить мир. — Стабильность, неизменность, — рассуждал Джонсон, разворачивая ароматный сверток. — Даже ты, мой лимонный мучитель, такой же, как вчера. Разве это свобода? — он повертел в руках пирог, раздумывая над возможностью его употребления, и неуклюже, словно так и не приняв решение, бросил в мусорное ведро. Кофе уже остыл достаточно, чтобы не быть обжигающим, но все еще приятно согревать слегка озябшее тело. Проходя мимо зеркала в ванной, Харви остановился. Из холодного отражения на него смотрел потрепанный мужчина, явно не походивший на свой возраст. Тусклые зеленые глаза, красные, как полотно тореадора, обрамлены небольшими морщинами. Слипшиеся темные волосы, беспорядочно свисающие патлами на лоб, осунувшиеся щеки, ставшие еще более впалыми от постоянной травли организма, высокие скулы, широкая челюсть и волевой подбородок. Он был бы красив, если бы не болезненный вид. Недельная щетина, словно вишенка на торте, придавала всему ансамблю законченный вид пьяницы. Когда-то упругие мышцы сменились жирком, свисающим над резинкой трусов. Харви не видел смысла в попытках держать себя в форме. Он не мог разглядеть смысла во многом. — Скажи спасибо, что мать тебя таким не застала. Она-то уж точно устроила бы тебе взбучку, — произнес мужчина своему отражению. Постояв так еще пару мгновений, он хлопнул себя по щекам, отгоняя навязчивые мысли, и наконец, сказал: — Харви Гарнетт Джонсон, сегодня вы омерзительны, как никогда!