Страницы из памяти

Я сидел на подоконнике, смотрел на звезды и много думал. Раньше они казались мне намного ближе, чем сейчас. Или они действительно отдалились, или же я просто не замечал такого большого расстояния тогда, когда смотрел на них не один. И эта мысль билась в моей голове, не находя себе места. Раньше мне казалось, что я могу перейти океан своими собственными ногами - теперь я боюсь, что не смогу перепрыгнуть и через небольшую лужу. Что-то вмиг во мне переменилось, сломалось, сгорело и отчаянно разбивало сознание на миллионы маленьких кусков. Я оглядел комнату, в которой находился, и ужаснулся: все в ней было совершенно непривлекательным, мрачным и отпугивающим. Зеркало, в которое я часто смотрел не один, в которое мы смотрели вместе, раньше казалось идеальным со всех углов. В те времена я часто стоял перед этим зеркалом, всматриваясь в свой образ, в свои глаза, а он, Чанель, подходил сзади и крепко обнимал руками. Он любил класть свою голову мне на плечо, а я тут же зарывался рукой в каштановые, слегка кудрявые пряди волос. В эти моменты мне казалось, что планета перестает вертеться, а миллионы звезд в Галактике прекращают умирать каждую секунду. Сейчас же я смотрю в свое отображение в свете Луны и не замечаю ничего правильного. Сейчас мне кажется, что оно висит совсем криво, а я в этом зеркале бесцветный. Я спрыгиваю с подоконника, цепляясь взглядом за картину, что висит над кроватью. Все вспоминаю, как сам ее рисовал. Как чувственно делал мазки кистью по полотну, вырисовывая горы в тумане, горную реку и слегка пожелтелые листья на деревьях близ воды. В тот день Чанель вернулся раньше с работы и наблюдал за тем, как я пытаюсь что-то нарисовать спустя несколько лет. Он бесшумно подошел ко мне и наклонился, выдыхая теплый воздух где-то в макушку. - Ты, правда, рисуешь? – спросил тогда он. - Да, мне впервые захотелось после… Ты сам знаешь, после чего, – ответил я. - Я рад это слышать, - пролепетал Чанель, слегка касаясь губами щеки, от чего я невольно улыбнулся, прикрывая глаза от такой нежности. Тогда Чанель вышел с комнаты, закрывая негромко дверь и оставляя меня одного. Он знал, что я не могу рисовать, когда кто-то находится рядом и выгоняет вдохновение через открытую форточку. После, когда я закончил с рисунком – позвал Чанеля к себе, и он с интересом заглянул в мою комнату. Я подозвал его, маня указательным пальцем и разворачивая рисунок, чтобы он мог увидеть. Чанель улыбнулся, ему понравилось. - Может, повесим над кроватью? – спросил тогда он, цепляясь взглядом за совсем не грубые мазки краски на полотне. - Ты, правда, хочешь? – ответил вопросом я, хмуря брови и бросая неуверенный взгляд на него. - Да, я хочу, чтобы это было нашим общим воспоминанием. Это что-то вроде фотографии, но в большом формате. Мне кажется, чем больше вещь в размере, тем важнее роль она играет в нашей памяти. Я вслушался в его слова, пытаясь не пропустить ни единого слова – настолько красиво для меня он всегда говорил, и я кивнул. Чанель засиял, будто ребенок, который выпросил у мамы конфету перед ужином, и начал копошиться в шкафу. Там он достал какую-то старую деревянную рамку, сдул пыль, прокашливаясь после этого, и кинулся вставлять мой рисунок в рамку. Тогда он вышел из комнаты, возвращаясь через несколько минут с молотком и тонким длинным гвоздем. Я смотрел, как по-хозяйски парень орудовал инструментом, как вешал уже картину, а не рисунок, и как, соскакивая с кровати, шел ко мне, с улыбкой. Тогда он приобнял меня за плечи и прошептал: - Смотри, теперь у нас есть большое воспоминание. Но со временем я хочу найти вещь побольше, чтобы и воспоминание было огромным, даже бессмертным. Я всегда удивлялся тому, как глубоко он рассуждал. Я не был таким, я был практичным, сдержанным и иногда слишком молчаливым. Чанель же был совсем другим: мечтательным, ярким, умеющим много говорить, но при этом не болтать чушь, а рассуждать так, будто за его молодыми плечами огромный пятидесятилетний груз опыта в жизни. В этом был наш контраст, но в этом и была наша особенность. Тогда эта картина не казалась мне столь неприветливой, как сейчас. Сейчас она утратила все те живые краски, что я наносил с неким азартом; стала серой, словно тень от кружки, что стояла на моем столе уже несколько дней. И я отвернулся. Чанель говорил мне, что эта картина будет большим воспоминанием, и он оказался прав. Я вспоминаю каждый раз о нем, когда замечаю эти горы в тумане над кроватью, и каждый раз мне становится больно от того, что изменить уже ничего нельзя. Я падаю на кровать, глухо выдыхая воздух куда-то в потолок, и прикрываю отяжелелые веки за день. Перед глазами носятся картинки. Носится Чанель, всплывает его теплая улыбка, от чего у меня бегут мурашки. Теперь это стало привычкой. В тот день, когда он впервые меня поцеловал, я чувствовал то же самое, ведь он поцеловал меня своей улыбкой. Помню, как я стоял у окна, всматриваясь в огоньки ночного города. Тогда я пригласил его к себе домой попить чаю потому, что он попал под ливень, оказавшись без главной защиты от холодных ноябрьских капель. У него никого не было, кроме меня, случайного знакомого, но совсем не раздражающего. И он ждал меня у подъезда, как брошенный котенок. Я увидел тогда его глаза, в которых, кажется, утонул уже не один Титаник, и открыл дверь ключом, приглашая жестом к себе. Чанель не мог ничего сказать, цокая зубами от промерзания, и я напоил его горячим черным чаем. Он выбрал черный. Тогда я подошел к окну, пока он согревался напитком, и думал о чем-то совсем не важном. Чанель подошел сзади и коснулся холодными пальцами моего немного костлявого плеча: - Кенсу, прости, что побеспокоил, - он начал оправдываться и извиняться, ставя меня в неловкое положение. - Если что, у меня всегда ты можешь отыскать для себя зонт, дабы укрыться, - ответил я, опуская глаза и смотря куда-то в пол. Потом я вслушивался в тишину несколько минут, пока не заметил губы Чанеля, что, расплывшись в нежной улыбке, осторожно коснулись моих. Я не ожидал такого, но для себя признался честно: было очень приятно опробовать улыбку на вкус. В тот момент мне показалось, что я для него не был никаким простым знакомым, а кем-то гораздо больше. И он мне показался не чужим, а совсем наоборот: тем, кто боролся вместе со мной с неприятностями, болью, отчаянием на протяжении последних лет. Тогда я подумал, что иногда просто знакомый оказывается намного роднее, чем может предполагаться. Я проснулся от того, что яркие лучи солнца игриво щекотали мое лицо, губы, ресницы, но мне совсем не было до этого дела. Единственным солнцем для меня, как ни странно, всегда был Пак Чанель. Я перевернулся со спины на бок, скручиваясь в позу эмбриона и отмахиваясь от назойливых лучей, что начинали меня уже раздражать. Тогда я снова вспомнил его. Как мы любили лежать по воскресным утрам до обеда в кровати, игнорируя завтраки и телепередачи по телевизору «Подъем» или что-то в этом роде. Он гладил меня по волосам, целуя в плечо каждый раз, как ему хотелось проявить нежность, а я улыбался, пытаясь не выдать того, что связь со сном оборвалась уже давно. Он обнимал меня достаточно крепко, демонстрируя то, что отпускать не собирается и всю жизнь будет рядом. А я был этому рад. Мне было приятно и уютно чувствовать касание мягких губ на коже, объятия и какие-то совсем наивные слова о будущем. Но, увы, будущее оборвалось слишком быстро и неожиданно для нас обоих, в особенности для меня, так и не начавшись толком. Чанель начал жаловаться на головные боли и слабость в ногах. Сначала я не обратил на это никакого внимания; просто предложил ему выпить таблетку и поспать немного, ссылаясь на усталость от работы. Головная боль прошла, но лишь на одну ночь. Затем все пошло по кругу: боль - таблетки, боль – таблетки. Одним утром я проснулся от того, что Чанель ворочался в кровати, пытаясь найти положение, которое будет для него самым удобным. - Опять голова? – спросил тогда я. - Да, не переживай, все пройдет, - ответил он, пытаясь улыбнуться. Но улыбка вышла немного кривой. Я пошел за очередной таблеткой от боли на кухню, целуя его успокаивающе в лоб, но, вернувшись, обнаружил, что Чанель тяжело дышал, хватая воздух пересохшими губами. Я впал в панику. Мне стало страшно, и прошло немало времени, пока я сообразил позвонить в скорую, сжимая пальцами футболку Чанеля. Тот день стал для меня, наверное, худшим днем в истории моей жизни. Врач говорил успокоиться, принять все, как есть, и помочь Чанелю быть счастливым в этот период. - Рак мозга, - сказал мужчина в отвратительном белом халате, и я отчаянно стукнулся коленями об холодный больничный пол. Тогда мне показалось, что я потерял все, что имел. Показалось, будто кто-то сыграл злую шутку надо мной. И я начал плакать от осознания сказанных слов врачом, что подбадривающе хлопал меня по плечу. Но мне было уже все равно. Я потерял землю под ногами, потерял воздух в легких, потерял себя. - Сколько, - попытался я выдавить из себя это слово, но вышло немного хрипло. - Месяц-полтора. И снова меня окатили ледяной водой. Слова больно ударили под дых, оставляя в горле огромный горький ком. Я ожидал услышать: "Первая стадия, химиотерапия – и продолжение жизни". Я даже был готов к сроку "год", но месяц… слишком мало. И я задержал дыхание. «Что делать?» - вертелось у меня в голове, отчаянно ища выход из ситуации. Я не знал, как зайти к нему в палату, как не потерять сознание от ужасного диагноза, как сказать ему правду и стоит ли это делать. Я зашел в помещение, где лежал Чанель, бледный и слишком родной для меня. Оглядевшись, я нашел глазами стул и присел рядом. Пак Чанель лежал, смотря в потолок потухшим взглядом и, повернув ко мне голову, не смог даже улыбнуться, что было для него раньше в порядке нормы. - Ну… как ты? – не нашел я других слов, чтобы начать разговор. - И что там у меня? Все плохо, да? – спросил он, касаясь ледяными пальцами моей руки, будто ища поддержки, и я незамедлительно переплел с ним пальцы. - Я… буду рядом, всегда, обещаю, - говорю я, игнорируя горячие слезы, что заливают мне старые потрепанные джинсы, которые я даже не успел переодеть. Затем я целую его ладонь с тыльной стороны, а он отворачивается. Прячет страх в глазах, и я все понимаю. Я просидел с ним в больнице несколько дней и потом все же сумел попросить врача выписать его. Лучше дома, чем в этих неприятных пугающих белых стенах. Тогда, когда мы заходили в квартиру, я поддерживал его потому, что он был слишком слабый и не мог самостоятельно идти. Зайдя в квартиру, он попросился отвести его в спальню, и я послушался. Когда он лежал на кровати, такой беззащитный и до жути бледный, я почувствовал потребность сказать ему то, что было для меня очень сложно. Он знал это, Чанель знал, как мне трудно выражать свои чувства на словах. И я сказал то, что должен был. - Я люблю тебя больше своей жизни, больше этого чертового неба, больше мира, - обронил я эти слова, комкая край кофты, которую он мне подарил на Рождество. Чанель удивился и затем впервые улыбнулся за последнее время, как тогда, раньше, когда все было по-другому. - Я в этом и не сомневался, Кенсу, - ответил он, протягивая руки и приглашая меня в свои объятия. И я бросился в них так, словно это был единственный спасательный круг в огромном океане. Я целовал беспорядочно его лицо, а он вытирал слезы на моих губах, что начали там скапливаться, своими большими пальцами. Тогда он прошелся холодными ладонями по моей спине, вызывая сотни мурашек, и прошептал на ухо: «И я, и я тебя люблю, малыш». В тот момент я подумал, что диагноз – всего лишь мое воображение, сон, иллюзия. И мне захотелось верить, что это действительно так. Но ослабевшее тело Чанеля четко проясняло картину, что нарисовала судьба. Сейчас я лежу на этой кровати, и воспоминания режут меня чем-то острым в районе сердца, а пламя боли обжигает где-то в области души. Я встаю на ватных ногах и медленно иду на кухню. Снова наливаю кофе, что порядком мне поднадоел. Снова кушаю на завтрак хлопья, что осточертели. Теперь я ненавижу черный чай. Потому, что Чанель любил его слишком сильно. Потому, что его вкус все еще напоминает мне вкус того вечера, когда он впервые стал мне кем-то больше, чем просто знакомым. В голове снова всплывает картинка из прошлого. Я стоял на кухне, делал ему овсянку потому, что он захотел. И я старался сделать ее идеальной. Вдруг почувствовал касание чужих рук, которые потом расположились у меня на бедрах. Я удивился. - Чанни?! Ты чего встал, ты же слабый, - попытался я уговорить того вернутся в кровать. - Не могу, мне захотелось пройтись. Последнее время меня посещают такие мысли, что я скоро совсем забуду, как это - ходить, - он посмотрел на меня совсем, как ребенок, в глазах которого плескалась вселенская грусть. - Тогда присядь, не стой, я же волнуюсь. - Хорошо-хорошо, слушаюсь и повинуюсь, - он поцеловал меня в щеку и уселся за стол, пряча от меня губы, что кривились от головной боли. Я поставил тарелку с овсянкой на стол и насыпал туда малины, как он любил. Затем я взял в руки ложку и начал кормить его. Не от того, что он был слабый, нет, дело не в этом. Он не был настолько слабым. Просто мне захотелось проявить заботу даже в таком маленьком действии. И он послушно открывал рот, слегка улыбаясь и сжимая мою свободную ладонь своей под столом, когда ложка наполнялась кашей. После окончания трапезы я встал из-за стола и начал убирать грязную посуду. Я очень сильно удивился, когда Чанель резко поднялся за мной, целуя в губы так, как давно не целовал, прижимая меня к краю стола своим телом, слегка наваливаясь на меня от того, что не мог прочно стоять на ногах. Я распахнул глаза, когда он запустил руку под домашнюю кофту, касаясь ледяным пальцами горячей кожи, и я прервал поцелуй. - Чанни, ты что делаешь? - спросил я, удивленно хлопья ресницами. - Хочу тебя сейчас, пока могу, пока... есть время, Кенсу, - он выдохнул это мне в губы, но я не мог, я понимал, что он слабый. - Прошу тебя, давай не будем рисковать, ты еле на ногах стоишь, прошу, - начал шептать я в некой панике, но он лишь прижал свой палец к моим губам. - Тшшш, милый, если ты мне поможешь, я не буду использовать силу на полную, - он смотрел отчаянно, и его голос дрожал. А я сдался. Я соскучился по нему в этом плане и, не то, чтобы я был эгоистом, нет, просто, я подумал, что могу сделать все сам. И я выдохнул. - Хорошо. Он снова поцеловал меня в губы, затем спустился на шею, касаясь своими губами очень нежно и мягко. Я помог ему добраться в спальню и уложил на кровать. Сам стянул с себя кофту и помог Чанелю снять футболку. Он лежал, не в силах подняться и помочь мне з ремнем на джинсах потому, что слишком много энергии ушло на то, чтобы сходить ко мне на кухню. И ему было жаль за то, что он был таким беспомощным. Но я не считал его таким. Он не был беспомщным, просто слабым. Я целовал его от макушки до пят, и он зарывался рукой в мои волосы, иногда хмурая брови и покусывая нижнюю губу. Я сделал все сам, и ему было хорошо. Чанель лежал, бродя ладонями у меня по спине, в области шеи, постанывая. И когда я без сил упал на него, он прижал меня к своей груди, тяжело дыша и ловя воздух искусанными губами. - Это будет нашим большим воспоминанием, - сказал тогда Пак, - потому, что последнее всегда запоминается в самых ярких красках. Я согласился с ним тогда, целуя в щеки, в ключицы и пряча свои слезы за ладонями. . И я соглашаюсь сейчас, вспоминая все это так, будто оно было вчера. Я обуваюсь, натягиваю старую, чуть не стертую до дыр куртку и закрываю квартиру на ключ. Я даже не знаю, зачем все это делаю, наверное, по привычке. Затем спускаюсь по лестничной клетке на первый этаж и выхожу на улицу. В лицо бьет неприятный и до костей пробирающий ветер. Солнечные лучи, что пытались меня согреть во время сна утром - всего лишь обманка. Вот она, реальность. Да и за то время, что я просидел в квартире утром, небо успело затянуться серыми плотным слоями тучь. Кажется, вот-вот - и польет дождь, но я без зонта. И нету того, кто бы мне его одолжил так, как делал я, нету того, кто бы сделал такое обещание, что делал и я. И мне становится тошно. Я волочусь по улице вдоль дороги, пока возле меня мелькают машины, бросая яркий свет в глаза и немного ослепляя. Я зажмуриваюсь. По телу пробегает волна страха от мысли о том, чтобы затеряться в этом свете от фар. Я на минуту прикрывают глаза. И снова вспоминаю. - Кенсу-я, можешь прикрыть окна шторами? Мелькающий свет от фар машин на улице и шум вызывают еще большую боль в висках, - простонал Чанель, пряча глаза в изгибе локтя. - Да, конечно, прости, я проветривал комнату и забыл закрыть, - я подхожу к окну и, бросая короткий взгляд на магистраль, что видно из наших окон в квартире, тяну тяжелую ткань, закрывая их. Чанель слишком слаб, прошло уже больше трех недель с момента, как он лежал в больнице, и я со страхом следил за тем, как это чертово время текло сквозь мои пальцы. Тогда у него начались проблемы с памятью, и мне пришлось завести дневник, записывая все, что происходило за день, чтобы Чанель мог прочитать и вспомнить. Иногда он даже забывал свое имя, и я решил записать слово "Чанель" на его руке маркером, дабы, проснувшись, он мог вспомнить. Он всегда мне верил, когда я говорил, что меня зовут Кенсу, мы живем вместе несколько лет, а у него страшная болезнь. И каждый раз, когда я напоминал ему об этой болезни, он скрывал от меня взгляд, пряча боль в внутри себя так, словно услышал впервые об диагнозе. И мне ничего не оставалось, как закрыться в ванной и плакать, глуша свой срывающейся голос потоками воды из крана. Слишком больно было жить. Я перестал рисовать, забросил работу редактора, не думал теперь ни о внешнем виде, ни об одежде, ни о чем. Стало параллельно на большинство вещей, что раньше приносили мне некую радость. Я не хочу делать шаг, но что-то толкает меня в спину, и вот я уже на дороге. Слышен шум, какие-то крики, вроде "сумасшедший", и я впервые соглашаюсь с обществом. Затем в глаза бьет свет фар, а уши закладывает от громких сигналов машин. Я не соображаю, что творится сейчас, но голова продолжает выбрасывать в сознание воспоминания, последние воспоминания, связанные с Чанелем. Когда он лежал на кровати - молчал и только вглядывался в этот уже совсем ненавистный мне потолок. Он ночью немного бредил, звал кого-то по имени и вытирал холодный пот со лба тыльной стороной ладони. Я сидел рядом около кровати на корточках, держа его за руку и не зная, что сделать, как помочь. Чанель мычал, сцепив зубы и комкая длинными пальцами белую простынь. Я просидел с ним всю ночь, не смыкая глаз, и то и делал, что поил его таблетками, но все было тщетно. Утром ему стало, слава моим молитвам, лучше, но в его глазах плескалось безразличие. И я боялся подумать о чем-то плохом. Мне вдруг захотелось его поцеловать, и я, сдерживая нахлынувшие потоки соленой жидкости, наклонился над ним, касаясь губами щеки. Он посмотрел на меня такими щенячьими глазами, что я растерял все слова, которые хотел ему сказать в тот момент. Тогда он впервые заплакал при мне. Горько и отчаянно. Будто бы что-то чувствовал, предугадывал. И я начал шептать что-то о том, что все будет хорошо, мы прорвемся. На минуту мне показалось, что даже я сам поверил в свою ложь. Под вечер следующего дня он начал задыхаться, ловя воздух ртом, пытаясь украсть как можно больше кислорода, а я вызывал скорую руками, что дрожали. Я пытался не уронить телефон, но, в конечном итоге, перевернул несколько стаканов на тумбочке около кровати, когда бежал на кухню за лекарствами. Когда я вернулся в комнату, Чанель уже лежал спокойно и размеренно дышал. Я испугался. - Кенсу, - прохрипел он, - можешь подойти? Я бросился к нему, падая на колени около кровати. - Мне кажется, я схожу с ума, - прошептал Чанель, пытаясь унять сердце, что билось в бешенном ритме от страха умереть. Я не знал, что сказать и что сделать, поэтому просто положил свою голову на его руки, цепляясь пальцами за одеяло, которым он был укрыт от пят до груди. - Су, выслушай, - начал рассуждать он, и мне показалось, что это было слегка неуместно, - ты же знаешь, что я буду всегда рядом. Даже если меня не станет, даже если не станет мира - я буду рядом, в твоей голове и, самое главное, в твоем сердце. Ты впустил меня к себе, ты заработал доверие, и после того, как я приоткрыл дверцу в твоем сердце - она захлопнулась сразу же за мной. У меня всегда был ключ от тебя, и я этим гордился, гордился, что ты мой. Прошу, не плачь, когда останешься один. Мы ведь знаем правду, знаем, что скоро конец. Если раньше я думал, что..., - он замялся,... - что никому тебя не отдам, то сейчас я думаю, что хочу видеть тебя счастливым, даже оттуда, - он тыкнул пальцем в потолок, но я знал, о чем он говорит. - Чанни, не говори ерунды, все будет хорошо, - нашел я ответ, а он лишь иронично засмеялся, хотя, скорее всего, это было от безысходности. Я поцеловал его в лоб, потом в губы, и он еле находил силы, чтобы отвечать мне. Через минут пятнадцать приехала скорая и забрала его в больницу. Я поехал с ним. Уже находясь в палате, я наблюдал за тем, как какая-то жидкость текла по трубке капельницы, прячась в иголке, что была вставлена в катетер. Чанель тяжело дышал, хрипел и говорил что-то непонятное и неразборчивое. Затем он распахнул глаза, вырывая из груди последние слова "Я люблю... тебя", и мои уши заложило противным писком. Долгий звук, словно гудок в телефоне, что не прерывался, заполнил все углы палаты, и в моем горле застрял ком. Я вылетел из помещения, зовя на помощь и бегая из стороны в сторону. Забежали врачи, что-то пытались сделать, а я лишь скатился по стенке в коридоре около двери. Когда вышел мужчина в белом халате - я все понял. - Мне очень жаль. И меня, будто грузовик переехал. Я не ожидал, что это будет настолько больно. Я столько раз прокручивал это у себя в голове, но не ожидал, что будет все настолько... Тогда я впервые забыл, как зовут меня, кто я такой и зачем существую. Это был ноябрь. Несколько лет назад именно в этот период он стал для меня не просто знакомым, а сейчас я потерял своего уже самого любимого человека. Ноябрь стал для меня адски противным месяцем года. И каждый день этого месяца бил меня в солнечное сплетение реальностью и жгучим желанием умереть. Я смотрел на то, как какая-то иномарка надвигалась на меня, рыча мотором, и клянусь, это выглядело так, будто кто-то замедлил съемку. Затем удар, боль в ногах, но облегчение на душе, которую, я кажется, начал терять. Я перестал слышать звуки улицы, а в глазах потемнело. Я слышал лишь биение своего сердца и собственный страх. Теперь я знаю, какого тогда было Чанелю. И, может это и странно, но мне полегчало. Через несколько секунд мне показалось, что я услышал голос Пак Чанеля. Возможно, я начал сходить с ума, а, может, это только мне показалось. Но затем меня кто-то обнял со спины в темноте. И я выдохнул. Узнал руки и выдохнул с облегчением. С плеч упал огромный груз под названием "одиночество", и я улыбнулся, чувствуя легкие касания губ к моей макушке.