Девушка из Берлина: Любовница Группенфюрера

В ту пятницу мы с Генрихом собирались в оперу вместе с Максом и Урсулой. Пусть мы и жили по соседству и даже работали в одном офисе (по крайней мере с Максом), и часто обедали и ужинали вместе, "в свет," как это называла Урсула, мы уже давно не выходили. Она была права, настояв на опере: одеться в длинное вечернее платье и обернуть шею несколькими нитками жемчуга было намного приятнее, чем отворачиваться от зеркала каждый раз, как я ловила в нём собственное отражение в серой униформе. Устав от пучка, я даже волосы решила оставить распущенными, едва прихватив их парой шпилек и перебросив их на одно плечо. Мы заняли наши места в ложе, когда я вдруг вспомнила, что забыла сумочку в машине, а Генрих как назло только что вышел из ложи, чтобы распорядиться насчёт шампанского. Я извинилась перед друзьями и быстрым шагом направилась на улицу, чтобы не пропустить третий звонок. Я подняла сумочку с пола переднего сиденья, где я её и оставила, и захлопнула дверь, собираясь идти назад, как кто-то неожиданно поймал меня за локоть. Я инстинктивно выдернула руку, стараясь разглядеть плохо одетого молодого человека, стоящего передо мной. - Аннализа, это я, Адам. На плохо освещённой парковке я едва могла различить его черты, но голос его не оставил мне никаких сомнений. Похоже, что доктор Кальтенбруннер всё же сдержал своё обещание. Я крепко обняла его. - Адам, что ты здесь делаешь? Ты в порядке? Я не могла не задать этот последний вопрос, потому как он выглядел как угодно, но не в порядке: с отросшей бородой, закрывающей половину его лица, нестрижеными волосами и истрёпанной одеждой. Я заметила, как сильно он похудел за такое короткое время. - У меня всё хорошо. Извини за внешний вид, мне пришлось в трущобах жить весь последний месяц; я пытался тебя разыскать, но тебя, похоже, не было в городе. - Да, я была в Париже с Генрихом. Штандартенфюрер Шелленберг отправил его в командировку, ну а он упросил его взять меня как секретаря. Так тебя выпустили из лагеря? - Да, из Маутхаузена. Ну и местечко, скажу я тебе. Если бы я собственными глазами всего этого не видел, то не поверил бы. Меня сначала отправили в Дахау, но потом перевели в тот, другой, не знаю уж почему. - Я попросила Группенфюрера Кальтенбруннера тебя отпустить. Это благодаря ему ты на свободе. - Я снова улыбнулась ему. - Но я пообещала ему, что ты немедленно покинешь территорию Рейха, так что приходи завтра ночью ко мне домой, я приготовлю тебе одежду, деньги и бумаги, чтобы ты мог спокойно выехать из страны. Адам нахмурился. - Я поеду, только если ты поедешь со мной. - Что это ещё за глупости, Адам? Ты же прекрасно знаешь, что никуда я поехать не могу, у меня тут муж и работа. Да и зачем мне уезжать? Они давно сняли с меня все обвинения. - Я не об обвинениях беспокоюсь, я беспокоюсь о том выродке, и о том, что он с тобой сделал. Ты что, не понимаешь, что он тебя в покое не оставит? - Адам, он тогда жутко разозлился и не думал, что делает. Он уже извинился миллион раз, и больше такого никогда не повторит. - Это он тебе такое сказал? - Он мне это пообещал. - И ты ему поверила. - Он же выпустил тебя в залог доброй воли, разве нет? Так что да, я ему верю. - Интересно. А мне вот он сказал крайне противоположное. Адам укоризненно смотрел на меня со скрещенными на груди руками. - И что же он тебе такого сказал? - В ту ночь, когда он приказал коменданту лагеря меня отпустить, они праздновали что-то у коменданта на вилле. Когда меня привели из моего барака к заднему крыльцу, Кальтенбруннер вышел ко мне на улицу, чтобы сказать пару слов. Он нарочно отпустил охранника, чтобы мы остались с ним одни. Он был очень пьян; он зажёг сигарету и рассмеялся, оглядев меня с головы до ног. "А, вот и ты, жидёнок, - сказал он. - Или мне тебя лучше называть герой-любовничек? Всё ещё мечтаешь о моей девушке? Повезло тебе, что она была так добра и попросила за тебя, а не то ты бы уже давно червей кормил, отродье ты жалкое." Затем он подступил совсем близко ко мне и выпустил дым мне в лицо. "Я тебя отпускаю при одном условии, жид. Ты садишься на первый же поезд и уносишь свои ноги подальше от Рейха, пока я их тебе не переломал. Уяснил? И даже не думай о том, чтобы возвращаться обратно в Берлин, а особенно, я хочу, чтобы это хорошенько отпечаталось в твоём маленьком мозгу, - тут он постучал меня по лбу пальцем, - забудь и думать о том, чтобы хоть раз ещё к ней приблизиться, ты понял? Ещё раз увижу тебя рядом с ней, а под "рядом" я понимаю всю территорию Германии, я тебе лично, вот этими самыми руками, сверну твою грязную шею. Тебе всё ясно?" Я кивнул, потому что он всё больше и больше злился, когда говорил это. "Запомни, жидёнок, она моя. Моя! И одна только мысль о том, что ты питаешь какие-либо иллюзии на её счёт, для меня в высшей мере оскорбительна. Так что сделай себе одолжение, если хочешь дожить до своего двадцать пятого дня рождения: проваливай к чёрту из страны, и никогда больше сюда не возвращайся, а особенно ради неё. Она принадлежит мне и мне одному." Он смерил меня презрительным взглядом и свистнул охраннику. Кальтенбруннер отдал ему мои бумаги об освобождении и велел ему выпустить меня за ворота, чтобы я пешком проделал весь путь от лагеря до ближайшего города, где я должен был сесть на поезд. Я едва ли ел что-то за те два месяца, и думаю, он нашёл это весьма забавным. Адам помолчал какое-то время, и затем снова меня спросил: - Ну, теперь ты веришь мне? Он от тебя не отстанет, Аннализа. Поедем со мной, мы можем оба жить в Нью-Йорке, хотя бы пока война не окончится. Отец работает там на хорошей должности в госпитале, да и я начну работать, мы ни в чём не будем нуждаться... - Ты забыл, что я вообще-то замужем? - Нет, я не забыл, а вот Кальтенбруннер очень даже, - гневно отозвался Адам. - И если ты останешься здесь, то он в очень скором времени до тебя доберётся. - Ничего он мне не сделает, Адам, по крайней мере против моей воли. - Неужели? - Адам скептически поднял бровь. - То есть, ты хочешь сказать, что всё, что он делал с тобой в допросной, было по обоюдному согласию? Тут он, конечно, был прав, но после того, как доктор Кальтенбруннер пришёл ко мне домой, умоляя меня о прощении, я была уверена, что он всё усвоил и ситуация не повторится. - Естественно, нет, но поверь мне, больше он такого не сделает. И он прав, тебе действительно нужно уехать из страны, потому что если гестаповцы увидят тебя свободно разгуливающим по Берлину, они бросят тебя в ту же секунду обратно в лагерь, и тогда уже никто не сможет тебе помочь. Прошу тебя, приходи завтра ко мне, я помогу тебе с деньгами и одеждой. - Нет. - Адам, ты должен уехать! - Я уже чуть не кричала на него. - Тебе всё равно не имеет смысла здесь оставаться; ты и со мной сейчас не должен говорить - если кто-то тебя увидит, то нас обоих арестуют и тогда всё, конец истории. На Рудольфа и Ингрид ты тоже работать больше не можешь, так зачем ты напрасно упорствуешь? - Я знаю, что пусть контрразведке я помогать больше не могу, но никто меня не остановит от того, чтобы присоединиться к сопротивлению и приглядывать за тобой со стороны. Не волнуйся, я тебя не побеспокою, чтобы не инкриминировать тебя или твоих друзей, я просто буду следить, чтобы этот нацистский ублюдок держался от тебя подальше. - Адам... - Прощай, Аннализа. Он быстро развернулся и ушёл, прежде чем я успела сказать что-то ещё. Я молча стояла ещё какое-то время, затем вспомнила, что первый акт должен был вот-вот начаться, и зашагала обратно в оперный театр. Я заняла своё место рядом с Генрихом, который поцеловал меня в щёку, отпила глоток шампанского и притворилась погружённой в представление, в то время как всё, что я слышала внутри, был его голос: "Она моя. Моя!"