Девушка из Берлина: Любовница Группенфюрера

- Аннализа, нам и вправду очень пригодились бы эти сведения. - Ингрид села напротив меня. Я продолжала разглядывать свою чашку с чаем. - Особенно если, как ты говоришь, Кальтенбруннер эти документы даже не читает. Ему и в голову никогда не придёт, откуда идёт утечка. Мои американские коллеги по шпионажу хотели, чтобы я начала копировать для них все документы под грифом "совершенно секретно," к которым я имела доступ, и о чём мой муж имел глупость им похвастаться. - Он догадается. - Как он сможет догадаться? - Сможет. Он всегда обо всём узнаёт. У него какое-то животное чутьё на... - На меня. На меня у него было самое настоящее животное чутьё. - На двойных агентов и предателей. Он всегда указывает на правильных людей Мюллеру, когда тот заходит в тупик с расследованием. Не стоит его недооценивать; он очень умный человек. Ингрид посмотрела на меня почти с укоризною. - Ты могла хотя бы попытаться. Ты же знаешь, что мы всегда очень осторожны, когда речь заходит о такой чувствительной информации. Ты ничем не рискуешь, если ты об этом беспокоишься. - Я как раз очень даже всем рискую. Это вас сразу же эвакуируют, если наша ячейка окажется скомпрометированной. А я же закончу свои дни на эшафоте, вместе с моим мужем. Но тебя это вовсе не волнует, верно? - Конечно, волнует. - Волнует исключительно потому, что ты боишься лишиться хорошего источника информации, и только. Давай уж начистоту, тебе откровенно наплевать, кто этот источник. Ведь незаменимых людей не бывает, не так ли? - Почему ты так со мной разговариваешь, Аннализа? - Потому что знаю, что ты меня не любишь, Ингрид, и не хочу притворяться. Но вот заставлять меня рисковать жизнью ради ваших целей - это уже перебор, ты уж извини за прямоту. - Ты не ради "наших" целей жизнью рискуешь, дорогая моя, а ради своей собственной страны. Новой страны, лучшей страны, свободной от этой нацистской гадости. Поправь, если ошибаюсь, но по-моему вся суть шпионажа в том и заключается, чтобы рисковать собой во имя чего-то благородного. Я промолчала. Она была права, конечно же. - Я могу попробовать копировать те приказы, которые направляются сразу в несколько ведомостей. Таким образом я не так сильно буду себя подставлять. - И этого пока хватит. - Ингрид наконец улыбнулась. - И попытайся снова наладить контакт с твоим бывшим шефом, Шелленбергом, нам бы очень пригодилась информация и из его отдела тоже. Они все от меня чего-то хотели; и у меня, похоже, не было особого выбора, кроме как подчиняться. То утро выдалось весьма удачным для моих американских коллег: в офис сегодня поступила масса сводок о ситуации с восстанием в Варшавском гетто. Я только закончила их разбирать, стараясь запомнить все цифры и имена на документах, как доктор Кальтенбруннер вошёл в приёмную. - Доброе утро, герр Группенфюрер. - Доброе утро, фрау Фридманн. Много почты сегодня? - Да, всё из Варшавы. Группенфюрер Кальтенбруннер прошёл к моему столу и взглянул на стопки, что я почти закончила раскладывать для него. - Скажите Георгу их проштамповать и разослать по отделам, когда будете готовы, хорошо? - Конечно, герр Группенфюрер. - У вас есть свободная минутка? Мне срочно нужно напечатать приказ, Мюллер только что передал мне радиограмму. Мюллер никогда ничего хорошего не передавал, но я всё же молча пододвинула к себе печатную машинку, заправила в неё чистый лист бумаги и в ожидании подняла глаза на моего начальника. У доктора Кальтенбруннера была привычка ходить по кабинету, когда он диктовал свои приказы, но в этот раз он почему-то решил стоять прямо надо мной. Приказ был о немедленном расстреле любых вооружённых повстанцев, представляющих собой угрозу вооружённым СС. Варшавское восстание началось ещё до того, как доктор Кальтенбруннер вступил на позицию шефа РСХА, и теперь это восстание было своеобразной проверкой боем, которая должна была уверить фюрера в том, что он сделал правильный выбор, назначив своего соотечественника на такую важную должность. Поэтому-то Группенфюрер Кальтенбруннер старался разрешить эту ситуацию как можно быстрее и эффективнее. Проблема заключалась в том, что повстанцы, зная, что единственная судьба, что их ожидала, была депортация в лагеря и затем медленная, мучительная смерть от голода, беспрерывного рабского труда или болезней, решили погибнуть сражаясь. В душе я всегда молилась за них, думая, что окажись я среди них, я бы скорее всего тоже взяла оружие в руки. - ...караться расстрелом на месте. - Группенфюрер Кальтенбруннер закончил диктовать ещё одно предложение. Он наклонился надо мной, чтобы перечитать напечатанный текст, и опустил руки по обе стороны печатной машинки. Он стоял так близко, что я чувствовала тепло его тела своей спиной. - С новой строки. Я подкорректировала печатную машинку и задержала пальцы над клавишами. - Необходимо подавить любые попытки вооружённых повстанцев покинуть территорию гетто. Всем постам СС, находящимся на ключевых позициях вдоль стены, разделяющей арийскую и еврейскую части города, приказывается усилить охрану и принять все возможные меры по предотвращению дальнейших попыток повстанцев получить доступ к оружию и амуниции на арийской стороне. С новой строки. С сегодняшнего дня офисом РСХА приказывается прекратить доставку какого-либо продовольствия на территорию гетто. Все рационные карточки также объявляются недействительными. Я повернулась к нему, но тут же об этом пожалела, потому как его лицо теперь находилось в каких-то сантиметрах от моего. Он и сейчас не отодвинулся, только смотрел на меня молча своими тёмными глазами, и я вдруг остро ощутила отсутствие Георга или кого бы то ни было в комнате, кроме нас двоих. Я быстро отвернулась обратно к машинке, вдруг поймав себя на том, что у меня по совершенно непонятной причине горели щёки. - Они же тогда все умрут с голода. - Я едва прошептала под его внимательным взглядом. - Вам всех жаль, да? - Вдруг спросил доктор Кальтенбруннер неожиданно мягким голосом. - Вам следует отступить немного от вашей религии, как я это сделал. Знаете, это только мешает нашей работе, вина, что они постоянно вбивают нам в головы на каждой мессе. И без них всех тошно, с их душеспасительной чушью. Он слегка погладил холодный камень моего чёрного католического креста, а затем медленно провёл пальцем по чёткам на моём запястье, будто пересчитывая их одну за другой. - А вам их разве не жаль, герр Группенфюрер? Там же не только повстанцы живут, в этом гетто; там в большинстве остались женщины и дети. За что же им страдать? - Если бы я мог отделить женщин с детьми от мужчин, я бы послал им продовольствие, - задумчиво ответил он, всё ещё играя моим крестом. - Но они все живут вместе. Так что это не моя вина, что эти женщины и дети погибнут с голода, а их мужчины, которые, похоже, совсем об этом не думали, когда решили напасть на наших солдат. - А что бы вы сделали, если бы вы были евреем и жили в гетто с вашей женой и детьми? Если бы знали, что немцы вот-вот придут вас всех убить? Вы бы не взялись за оружие, чтобы их защитить? - Но я же не еврей. - Это теоретическая ситуация. - Наверное, вы правы, - неожиданно легко согласился он после затянувшейся паузы. - Если бы я был евреем, я бы так и поступил. Но только вот я немец, и это мой долг, защищать моих немецких солдат от их пуль любыми способами. Я вздохнула. Я, конечно, знала, что в его понимании это всё имело смысл, но я-то всё равно была еврейкой, и для меня он по-прежнему был агрессором, представителем нации, которая хотела уничтожить мой народ. Мы никогда друг друга не поймём. Почему же тогда я почти кожей ощущала его присутствие рядом, когда он стоял вот так надо мной, куда ближе, чем позволяли все нормы этикета между начальником и подчинённой? Я поклясться была готова, что он глубоко вдохнул аромат духов на моих волосах, прежде чем выпрямиться за моей спиной. А когда Георг наконец вошёл в приёмную с новой стопкой радиограмм, я невольно обрадовалась, что он прервал то что-то необъяснимо странное, совершенно безмолвное, но физически ощутимое, что происходило между нами за эти короткие несколько минут. У меня почему-то совсем сбились все мысли, и я уже забыла, что от меня хотела Ингрид.