Тонкие оттенки любви
Невозможно любить всех одинаково. И уж подавно невозможно любить всех одинаково сильно. Когда мне было пять, кто-то из гостей задал самый идиотский вопрос всех времен и народов — «кого ты больше любишь: маму или папу?». Я ответила, что папу. «А кого из братьев больше?» — не отставала гостья. «Джено», — сказала я. Полуторагодовалого Липе я тогда воспринимала скорее как большую неуклюжую куклу, издающую нечленораздельные звуки. «А кого больше: папу или Джено»? — продолжила интересоваться назойливая тетка. И тут, к изумлению присутствующих, я горько разрыдалась, поставленная перед выбором, который оказался для меня невыносимым. Я интуитивно знаю, что папа любит маму больше, чем она его. Все их ссоры начинает мама, а первым на уступки и примирение всегда идет отец. А еще мама — собственница в отношениях, поэтому степень привязанности у нее зачастую проявляется через ревность. Она ревнует папу ко мне, к работе, а меня и Липе — к Джено. Каждая крупинка любви, отданная в семье кем-нибудь из нас не ей, кажется маме оторванной от нашей любви к ней. Хорошо еще, она не ревнует папу к Джено, возможно потому, что их отношения сложились не совсем так, как хотелось бы папе. Мамина любовь ко мне и Липе отличается, что, в общем-то, естественно. Ее отношение ко мне более требовательное, я — дочь, а, следовательно, она на собственном опыте осведомлена о том, какие проблемы и недостатки у меня могут возникать. Липе — сын, к тому же младший, поэтому с ним она мягче, нежнее. Джено для мамы — не сын, она отторгает его на каком-то клеточном или даже молекулярном уровне, и доводами разума тут ничего не исправить. Внешне она относится к нему хорошо, временами даже очень хорошо, но это отношение достигается усилием, а потому раздражение прорывается в мелочах. Как говорит папа, в его жизни есть две главные, очаровательнейшие женщины — это мы с мамой. Он влюблен в маму, даже сейчас, после двадцати четырех лет брака, дарит цветы и приглашает на свидания. Меня он обожает, вполне возможно, потому, что я так похожа на маму. Самое приятное и потрясающее заключается в том, что его любовь не душит, не ревнует, ни к чему не обязывает. Он не копит ее и не бережет, а щедро раздает всем нам день за днем. Любовь папы к Липе — это любовь-сообщничество, любовь-дружба, работай они вместе — были бы идеальными партнерами. Липе с отцом схожи характерами, поэтому понимают друг друга с полуслова и полувзгляда. Оба «отдающие», умеют легко дарить любовь, поднимать настроение, создавать атмосферу праздника. А вот отцовская любовь к Джено имеет горьковатый привкус вины. Первые восемь лет жизни старшего сына прошли фактически без его участия, и, думаю, в глубине души папа видит причину замкнутости, независимости Джено именно в этом. Мне кажется, несмотря на то, что он безмерно гордится Дженнаро, и как сыном, и как архитектором, в личных отношениях с ним папе хотелось бы ощущать больше тепла, ему не хватает того же уровня близости, что с Липе. Во всем остальном, Джено — его идеальный первенец, выполнивший и даже перевыполнивший программу «отцовская мечта о старшем сыне», чем, кстати, сильно облегчил существование мне и Липе, освободив от необходимости соответствовать ожиданиям. Мы свободны, вольны делать, что захотим, или наоборот, бездельничать — объект гордости у папы уже есть, мы же — объекты просто обожания. Липе, как папа, щедро дарит свою любовь. Обделенным ей в семье не чувствует себя никто. У него прекрасные отношения с отцом, самые лучшие — с матерью, любовно-шуточно-заговорщицкие со мной, но если задаться вопросом, чье мнение является для него решающим, а авторитет — непререкаемым, то это будет Джено. Его отношение к старшему брату можно определить как любовь-преданность, любовь — абсолютное доверие. Джено в отношениях сложен и избирателен. Слишком много табу, слишком мало проговаривается вслух. Отца он любит, но это привязанность одного взрослого человека к другому, детская стадия построения связей отца и сына безвозвратно упущена — Джено слишком рано повзрослел. С Валерией тоже все сложно. Каждый раз после общения он эмоционально выжат, она берет, впитывает, поглощает, но ничего не дает взамен. Это любовь-тревога, любовь-петля на его шее, которую Валерия периодически то натягивает своим появлением, то ослабляет отъездом. Наша мать так и осталась для Джено посторонним человеком, но мы с Липе стали теми немногими, кто ему по-настоящему близок. И мне особенно дорог тот факт, что это был наш собственный выбор. Он не обязан был нас любить, так же как мы его — многие единокровные братья и сестры относятся друг к другу в лучшем случае как хорошие знакомые. В шестнадцать, когда Джено ушел из дома, он мог просто забыть о нас, если бы захотел. Но он продолжал быть с нами, а мы — с ним. Наши родственные отношения — это то, что мы создали вместе, втроем, хотя я полностью отдаю себе отчет в том, что основная заслуга в этом все же принадлежит Джено, просто потому, что он старший, и в детстве, даже когда мы с Липе чего-то не понимали, то следовали его примеру. В любви Джено к Липе есть что-то отеческое, ну или старшебратовское, любовь-забота, любовь-воспитание — вот как я бы ее определила. По отношению ко мне тоже, только здесь уже больше забота, чем воспитание, и эмоциональная связь иная, немного другого уровня. Если попытаться определить, чье мнение для Джено наиболее значимо, то, осмелюсь предположить, что мое. Во всяком случае, я — единственная, чьи замечания он принимает к сведению при разработке проектов. Кстати, для меня тоже, человек, чье мнение является определяющим, — Джено. Без него — уверена — я выросла бы бесповоротно другой. Джено — это пульс, красная нить моей жизни. Мне не совестно любить его больше всех, потому что ему любовь нужнее, чем другим, и он не от каждого готов ее принять. Глупо, наверное, но я стремлюсь компенсировать своей любовью все то, что он недополучил от Валерии, от папы, ту теплоту, что могла бы ему дать, но не дала наша с Липе мать. Я слишком хорошо знаю, что ради нас он молча пойдет на что угодно, просто поставит перед фактом, не оставив нам выбора. Джено — наша надежная опора и защита, но кто убережет самого Джено? Во мне живет потребность защитить его, хотя бы в эмоциональном плане. Почему-то за Липе я волнуюсь меньше, хотя младшенький влипает в истории гораздо чаще. Возможно, потому, что на уровне интуиции знаю — с Липе не может случиться ничего по-настоящему плохого, а если случится, его прикроет Джено. Но сам Джено никогда не станет впутывать нас в свои неприятности, ни у Липе, ни у меня не будет шанса ему помочь. У моих братьев есть увлечения, которые стали для них главным занятием жизни. У папы и мамы тоже есть такие занятия. А у меня нет. У меня есть только любовь. Только она имеет для меня первостепенное значение. Я даже не домохозяйка, которая помимо семьи любит дом, сад, готовить, нет. Мне не интересно ничего другого, и из-за этого я чувствую себя неполноценной в глазах общества. Нет такой профессии — любить. Это странно и не модно — довольствоваться только любовью. Вот я и делаю вид, что занимаюсь искусствоведением.Часть I, глава 3
18 сентября 2017 г. в 16:54
Есть какое-то хулигански-приятное ощущение, когда начинаешь хозяйничать в логове старшего брата. Это интригующее чувство сродни удовлетворению, что возникает, например, когда родители впервые разрешают тебе сесть за руль, или впервые отпускают в клуб накрашенной. Правда, в этот раз устраивать вечеринки в квартире Джено я не собираюсь — переросла уже потребность в запретно-тайном веселье.
А вот спокойное уединение мне сейчас очень не помешает — сроки подходят к концу, а диплом все еще в зачаточном состоянии. И если первую главу, под мои клятвенные обещания доработать, профессор Кастальди со скрипом, но все же принял, то во второй у меня еще и конь не валялся, не говоря уже о том, что первая осталась неисправленной.
После всей этой праздничной суеты и ночных проводов не хочется ни садиться за правки, ни тащиться с утра пораньше в университет, поэтому несмотря на то, что солнце уже встало, я заваливаюсь спать, небрежно задернув шторы и даже не перестелив постель. От наволочки слабо пахнет пеной для бритья, и поудобнее пристроив подушку под щеку, я засыпаю, чтобы проснуться с головной болью во второй половине дня. Телефон обиженно тренькает, но стоит мне протянуть к нему руку, замолкает.
Просматриваю пропущенные вызовы — Леа, Сандра. Леа, наверняка, насчет учебы, Сандра — по поводу планируемых на пятницу посиделок в нашей любимой кафешке. И то, и другое может подождать, потом перезвоню.
Сообщение. От Джено. «Сидим в аэропорту Дели, ждем пересадки». В общей сложности, включая 4 часа ожидания в Дели, до Кабула им лететь 11 с половиной часов, а оттуда еще полтора часа на вертолете до места строительства водовода. Смотрю на время отправки сообщения и пытаюсь представить, где сейчас брат с Винче. Эти попытки окончательно разгоняют сонливость, и я встаю.
Мне нравится в квартире у Джено. Здесь ничего лишнего, много свободного пространства, несмотря на небольшую площадь, очень уютное освещение — электрическое и естественное — и аура какой-то спокойной обособленности.
Вещи вроде бы давно знакомые, почти твои, но прикасаясь к ним, чувствуешь какую-то упругость, сопротивление, словно беззвучное напоминание «мы тоже ждем его, как и ты». Синяя с переливом в серый керамическая кружка, из которой Джено пьет чай, удобный, но компактный диван в гостиной, бритвенный станок и пачка презервативов в шкафчике в ванной, заставляющие меня улыбнуться: мой брат — уже давно большой мальчик.
Попивая чай, брожу по квартире, но вот кружка пуста, и самое время садиться за диплом. Тут я вспоминаю, что и ноут, и репродукции, и правки профессора, записанные от руки — все осталось дома, в моей комнате.
Еду домой. Родители, парочка их друзей, дедушка с тетей и дядей продолжают на террасе домашние праздничные посиделки — ленивые и расслабленные, с неспешной беседой о том, о сем. Липе с Идой рубятся в какую-то игру у него в комнате, а между ними на широкой кровати развалился Чипо.
— Чао, Сеска, — не отрываясь от игры, говорит Ида. Следом она издает вопль огорчения и откладывает джойстик.
— Что делаешь? — интересуется у меня брат.
— Диплом собираюсь писать.
— Данунафиг, — одним словом произносит, отмахиваясь, Липе. — Вот, Чипо, негулянный лежит. Айда в парк.
Чипо с надеждой поднимает голову, услышав свое имя, и одобрительно метет хвостом по покрывалу.
— Мне диплом надо писать, — нахмурившись, повторяю я.
— Слышал, Чипитто? — брат обхватывает голову пса ладонями и начинает трепать за уши. Хвост приходит в неистовство. — Сеска злая, не хочет с нами гулять. Она слишком взроослая, у нее диплоом.
— Вот когда ты начнешь писать свой, я буду вести себя точно так же.
Липе ржет. Чипо, вывалив язык, с надеждой переводит взгляд то на него, то на меня, то на Иду.
— Ладно, уговорили, — сдаюсь я и мысленно даю себе клятвенное обещание начать завтра.
— Приезжай на выходные в Рим, — предлагает Липе, пока мы сидим на подстилке в парке, с картошкой-фри и стаканчиками колы, а вокруг носится уже слопавший свой хот-дог Чипо. — У нас выступление в «Триполи».
— Ого, в какие клубы вас уже приглашают, — впечатляюсь я.
— Вообще-то на три песни на разогреве, — честно поясняет младшенький.
— Неа, не приеду. Мне…
— Надо писать диплом! — хором заканчивают Липе и Ида.
Я не выдерживаю, смеюсь.
— А меня почему не зовешь? — обиженно толкает двоюродного брата Ида. — Я тоже хочу.
— Потому что тебе шестнадцать, — снисходительно отвечает девятнадцатилетняя рок-звезда и тут же продолжает подначивать меня, многозначительно сигналя бровями: — Приезжай, Фабио про тебя спрашивал.
Высовываю язык и закатываю глаза, демонстрируя свое отношение к перспективе пообщаться с бас-гитаристом их группы. Тут не выдерживает и прыскает Ида, на полметра от себя разбрызгивая мелкие капельки колы.
— Фу, хрюшка, даже Чипо ест аккуратнее, — дразнит ее Липе.
Ида кидает в него картошкой.
Украдкой проверяю телефон. Ничего. Перехватываю взгляд младшенького. Он тоже ждет, хоть и не перестает при этом дурачиться.
Мы смеемся, бегаем по газону, играем с Чипо в мячик, и наконец, уставшие, просто валяемся на подстилке.
— Давай, я заплету косичку?
— Валяй, — соглашается размякший братик.
— Ипполитино, Липолетто, Липелино, Липелуччио, Липепито, — обихаживаю я жмурящегося от удовольствия младшенького, перебирая пальцами пряди. — Крохотулечка ты моя, бобосечка.
Липе как кот, обожает, когда ему чешут за ушами и теребят волосы. Он вообще очень ласковый и отзывчивый на прикосновения. В отличие от Джено, который всегда напрягается, когда его трогают.
— Разноцветный ты мой, разноперышковый, — приговариваю я, выплетая французскую косу из сине-черных прядей.
— Я должна это заснять, — веселится Ида, описывая вокруг круги с телефоном. — Выложу потом в инстаграм.
Сообщение приходит поздно ночью и начинается с незнакомого набора цифр: «Это наш с Винче рабочий телефон. Связь не то, чтобы плохая или хорошая, просто в некоторых местах ее нет вообще». Выдыхаю с облегчением. Вот теперь можно и спать. Но сначала устраиваю проверку коммуникаций: «Сколько времени у вас там сейчас?». Ответ приходит довольно быстро: «На 3,5 часа больше. Уже почти утро».
Для меня утро наступает 4 часа спустя. На этот раз никаких оправданий, надо собираться в университет. У выхода с парковки сталкиваюсь с Леа и Сержио.
— Я тебе вчера весь день звонила…
— Знаю, извини, проспала. И забыла перезвонить.
— Вот видишь, — поворачивается подруга к Серджио. — А он рассказывал, что видел тебя в универе.
— Я мотороллер увидел на стоянке, вот и подумал, что Сеска где-то здесь, — оправдывается тот.
— Он с позавчерашнего утра тут стоит, — говорю я.
Вместе, лавируя между шумными группами «бакалавриков», мы движемся ко входу в отделение магистратуры.
— Ужас! Сволочи, наверное, сбили и бросили.
— Оттащила его на обочину, а то задавят. Такой симпатичный, рыжий. Жалко собаку… Я бы его отвезла в лечебницу, но родители недавно только поменяли обивку на креслах, сама понимаешь…
Многие люди предпочитают поступать именно так — делать добро, только если это не слишком затруднительно.
— Где? — вклиниваюсь я в беседу двух младшекурсниц.
— На шоссе у поворота к развязке.
Хорошо, что Джено оставил мне машину, собаку, в отличие от кота, в сумку позади сиденья мотороллера не положишь. Звоню Марии, уточнить, не привозили ли рыжего пса после аварии.
Мария — особенный человек в моей жизни и в жизни многих собак и кошек. По возрасту мы не слишком подходим в подруги, она мне если не в матери, то в тетки годится, но то, что нас объединило, к возрасту не имеет отношения. Мария — хозяйка частного приюта для бродячих животных. Познакомились мы благодаря Валерии — та попросила сына помочь с сооружением вольеров женщине, которую она встретила на акции в защиту дикой природы. Джено взял меня с собой, когда ехал смотреть фронт работ, а в результате я так прикипела к этому месту и его обитателям, что обязательно бываю у них хотя бы раз в неделю.
Мария отвечает: рыжего пса не привозили, и обещает узнать по другим приютам. А я, не дожидаясь результатов расспросов, еду на север, на шоссе. Если у пса кровотечение, каждая минута имеет значение.
Перед развилкой съезжаю к обочине и снижаю скорость, еду в таком режиме метров пятьсот. Никого. Разворачиваюсь, проделываю то же самое с другой стороны шоссе.
Может, пса уже подобрали? Или, может, ему стало лучше, и он уковылял в привычное укрытие? Или я его проглядела?
Выхожу из машины и прохожу тот же путь пешком, внимательно оглядываясь по сторонам. Углубляюсь в траву, чтобы разглядеть что-то рыжеватое — это оказывается камень. Опять сажусь в машину, опять разворачиваюсь, опять обхожу обочину. Безрезультатно. Солнце начинает припекать, и я понимаю, что ту сердобольную фифу с новыми креслами с салоне надо было расспросить о месте поподробнее.
Звонит Мария — рыжего пса не поступало, она проверила по всем лечебницам и приютам. Может, все же, кто-то подобрал и отвез домой?
Проезжаю чуть дальше, за развилку и продолжаю поиски. Результат тот же. Перезваниваю Марии, она говорит, что все в курсе и обязательно предупредят, если рыжего все-таки куда-то доставят. Еду назад, очень медленно, все еще всматриваясь в обочину.
Занятия прогуляны, и надо хотя бы отметиться на кафедре.
Я никогда не узнаю, что сталось с этим псом, но я, по крайней мере, пыталась помочь, как смогла.