45 steps into the darkness

Когда я познакомился с Уорреном Грэмом, бойким парнишкой двадцати одного года от роду, он бодрым шепотом во всех подробностях, с допустимыми выдумками и пугающим азартом рассказал, как судьба поквиталась с ним за все грехи. Его лечили от хронического ларингита порядка года. Ингаляции, физиотерапия, щадящий голосовой режим, теплое коровье молоко три раза в день и много сна. Он только закончил академию искусств, был готов на многое, чтобы найти подходящую работу, с которой вышло бы связать жизнь, и целый мир лежал на его ладонях, готовый к его решениям. Мне, парню иного социального статуса, было странно слышать это из уст простого уличного мальчишки, и все равно что-то тупо ныло в груди — я знал, о чем он говорит. «Но жизнь всегда была редкостной сукой, - шелестел голосом Уоррен, - и она поимела меня во все дыры, прежде чем постановить, что все это время я был ни на что я не годен». Ему было сложно есть и больно пить. Теплое коровье молоко больше не помогало — в ход пошли припарки, от запаха которых его тошнило. Он начал терять в весе и, соответственно, в силах, и через пару месяцев был вынужден лечь в больницу с острой дистрофией. Лежа на кровати и глядя на меня, он в красках описывал, какими худыми и истощенными были его конечности, как начали осыпаться волосы и ломаться ногти, как внутренности плясали самбу и переплетались между собой причудливыми узлами, и пожаловался на то, что никого, кроме его лечащего врача, приятной женщины за пятьдесят, не интересовали причины боли, которая на тот момент не позволяла проглотить даже слюну. С ним беседовали психологи, психиатры, друзья, и все хотели убедить его в том, что проблема не в том, что он «не может» есть, а в том, что он «не хочет», ведь, как я узнал уже позже, он никогда не любил свое тело и относился к нему с пренебрежением. «Ну и дебилы», - думал я. Когда чья-то светлая голова родила предположение о том, что ларингит все это время был раковой опухолью, Уоррен задумался и, к своему удивлению, почувствовал себя так уверенно и спокойно, словно нашел ответ на загадку, которая пытала его десятилетиями, не выходя из головы. Еще не подтвержденный диагноз не стал для него приговором, призывом к действию или, напротив, бездействию: он просто чаще смотрел на себя в маленькое зеркальце, отданное ему младшей сестрой, и, прикусив губу, размышлял о том, как его голова будет смотреться без волос. Волосы остались при нем. Не так давно, когда его мучили страшные боли, он пришел ко мне на кровать и, опустив голову на мои колени, позволил перебрать русые вихры ослабшими пальцами. У корней они лоснились кожным салом, а на кончиках — были мягкими, как цыплячьи перья, и очень приятными на ощупь. «Химиотерапия была неэффективна, - пояснил он, - а больше способов вылечиться я и не знал». Никто не знал. Ни он, мальчик из трущоб, столкнувшийся с заболеванием по воле случая, ни я, «богатенький папенькин сынок», брошенный доживать последние дни в бюджетную клинику вдали от роскошной жизни и тех, кто когда-то сражался за право быть моим прихвостнем. Уоррен страдал от рака гортани — я от рака легкого. Он не думал о том, что может умереть — я считал дни до последнего вздоха. Он, как мне казалось, не умел плакать и держался молодцом — меня терзали нервные срывы и дрессировали психологи, угрозами перевода стараясь возбудить во мне здравый смысл. Нас связывали только диагноз и совместная палата, но мы подружились. Он был смышленым и забавным, но слишком простым, а я — тупым и скучным, но сложным, и, вероятно, основой наших отношений выступила комплементарность. Если задуматься, оказывалось, что во мне не было ни одного положительного качества, но стоило мне об этом заикнуться, как он своим небольшим кулаком, а именно — болезненно выступающими костяшками, хорошенько стучал мне по облысевшей макушке. Тогда мне хотелось ударить в ответ, но почему-то я не мог. Рука не поднималась, а если и поднималась — то многим после этого, ради того, чтобы оттолкнуть от себя, когда Уоррену хотелось обняться. Ему часто хотелось обняться. Мне довелось познакомиться с его сестрой, хрупкой шестнадцатилетней девушкой, и отцом, лицо которого я не смог запомнить, потому что он отказался разговаривать со мной, когда услышал фамилию. Мне обидно уже не было, особенно потому, что Роуз, так звали девушку, была добра и ласкова со мной, как с ребенком, который сломал ногу и был вынужден из окна наблюдать за сверстниками, играющими в мяч. Она приглянулась мне, но не потому, что в ней было нечто особенное, как в девушке, а потому, что она была очень похожа на Уоррена с его непосредственностью, болтливостью и искренностью. В груди тянуло то ли из-за рака, то ли из-за усталости, то ли из-за мягкотелости, которая настигла меня перед ликом смерти в образе невинной влюбленности. Я надеялся, что покину этот мир раньше, чем Уоррен, чтобы мне не пришлось видеть его умирающим или признаваться, что дружба, которая стала для него настоящей отрадой, с недавних пор причиняет мне только большие страдания. - Чего ты хочешь добиться в жизни? - однажды спросил он посреди ночи, когда мы оба не могли уснуть, лишенные лекарств, которыми обыкновенно заглушали вопли болевого синдрома. Я задумался. Уже третий месяц я ничего не хотел. - Это странный вопрос, - я встал с кровати и сполз на холодный пол, потому что жар донимал меня и я ничего не мог с этим сделать — кровь закипала, пытаясь вытеснить из себя смертельно опасную дрянь наряду с излишком необходимых ядов, - как я могу планировать что-то, зная, что гнию изнутри? Уоррен лег на спину, свесил голову с кровати и посмотрел на меня, как на того, чье место было не в онкологическом центре, а в психиатрическом диспансере, в отделении для буйных сумасшедших. Всмотревшись в эти полные непонимания глаза, разглядывающие меня вверх тормашками, я не удержался и хохотнул в сжатый кулак. - Знаешь сказку про маленькую Русалочку? - неожиданно поинтересовался он. - Кто же ее не знает, - утвердительно кивнул я. - Когда морская ведьма отдала Русалочке ноги, каждый шаг причинял ей такую боль, словно она шла по битому стеклу или лезвиям сотен ножей, но несмотря на это она продолжала идти, ведь была влюблена в прекрасного принца и знала, что ни за что не понравится ему с хвостом. Как думаешь, мне приятно разговаривать с тобой? С физической точки зрения. Такая долгая метафора для того, чтобы вызвать у меня чувство вины. Да, это было похоже на Уоррена, которого я знал последние два месяца. Я чувствовал, что угасаю, но не видел, как угасает он, и это было прекрасно. - Думаю, тебе больно. - Именно, мне пиздец как больно! - возбужденный шепот на мгновение превратился в свист, и Уоррен щелкнул пальцами, едва не потеряв равновесие и не свалившись на пол, - Но я продолжаю с тобой болтать, потому что мне это нравится. Знаешь ли ты, что я потом отплевываюсь от крови? - Знаю, - ответил я, - я тоже. - Так может ты перестанешь вести себя, как дебил, и ответишь на мою попытку завязать важный разговор? И тогда я рассмеялся в голос, потому что не смог вынести абсурда происходящего, но, закашлявшись, был вынужден вытереть губы краем одеяла. - Хорошо, Русалочка, - клокоча скопившейся в горле мокротой с характерным металлическим привкусом, обратился я к Уоррену, - Я не могу сказать, чего я хочу добиться, но могу поведать, чего я хотел добиться. Принимается? - Примется, если ты поможешь мне лечь. Я слишком много на себя взял и теперь не могу выйти из этого положения. Идиот. Я с трудом поднялся на ноги, схватил его за плечи и волоком затащил на матрас. Уоррен зажмурился и свернулся калачиком, а я сел на край его койки, чтобы находиться в достаточном контакте для комфортного общения. Я-то уже хрипел, как умирающий, а каково приходилось ему, говорящему с распухшим шаром эпителия в горле? - А теперь? Он похлопал меня ладонью по бедру. - Принимается. Дерзай. В моей голове роилось неописуемое множество мыслей относительно того, о чем я мог поговорить с ним. Я чувствовал, что Уоррен был мне близок по духу, но лишь отчасти — недостаточно для того, чтобы перед ним исповедаться, но достаточно для того, чтобы его не обманывать. Мне хотелось о многом рассказать, многим поделиться, впервые я чувствовал себя так, словно у нас на двоих было все время мира, которым мы могли пользоваться так, как нам заблагорассудится. Но это было не так. Я был готов тратить свое время, потому что ждал скорой гибели, а Уоррен, вероятно, имел планы на будущее, и мне оставалось верить, что наши надежды оправдаются. Что его желание избавиться от настырной болезни окажется равносильно моему желанию отправиться наконец в дубовом гробу под толщу рыхлой земли, и что оно обязательно будет исполнено ближе к Рождеству, как многие другие желания хороших мальчиков, которые обязательно получают леденцы и велосипеды в зависимости от степени «хорошести». - Я хотел быть фотографом, - я сжал пальцами свои колени и неосознанно оценил их внешний вид: с каждым днем они становились все более уродливыми и отталкивающими вне зависимости от того, как сильно я пытался исправить их внешний вид глупыми упражнениями и массажем, - Учился видеть прекрасное во всем. В людях, в природных явлениях, в бетонных стенах, в свалках, в лужах, в мертвых голубях и разрушенных вандалами памятниках. Я никогда не любил то, что видел вокруг себя, поэтому представлял, что образы, меня окружающие — это материал, из которого я могу сотворить что-то, что понравится мне самому и, возможно, кому-то столь же искушенному. Я много работал, и работа была мне в радость, но я всегда понимал, что моим мечтам не суждено воплотиться в жизнь. Мой отец был человеком довлеющим, он с самого моего детства приучал меня к тому, что я — Прескотт, надежда семьи, продолжатель рода, будущий банкир, политик, ублюдок, - кто угодно, но не фотограф. Ублюдком я, впрочем, действительно был. Знаешь, тем самым, кто запирает в шкафчиках ребят, которые учатся лучше, чем я и подговаривает толпу на выпускном вечере облить красивую девушку свиной кровью, потому что она отказалась спать со мной за месяц до этого. Я надеялся, что моя жизнь поменяется, когда любимое дело станет ее фундаментом, но фундаментом стала работа, которую я возненавидел, и в конечном итоге я оказался прижат к стене глубокой депрессией, которая росла, как на дрожжах, и заставляла меня идти на всякие глупости. Играть со смертью, прыгая под поезд, проверять, насколько глубоко под кожей находятся вены, сношаться с первыми встречными без средств контрацепции, курить, пока никотин не начнет капать из уретры, - тут Уоррен усмехнулся, но осекся, очевидно, догадавшись, к чему подошел разговор, - и, однажды посетив больницу, чтобы убедиться, что я не подхватил СПИД, я узнал, что заболел раком. После этого я уже никем не хотел быть, ничего не хотел добиться. Весело, не правда ли? - Трагично, - подытожил Уоррен. - Трагикомично, - поправил его я. - А я хочу стать ученым, - он широко улыбнулся и повернулся на бок, - мне нравится рисовать на заказ, но это совсем не то, о чем я мечтал, когда был маленьким и о чем мечтаю сейчас. - Может, изобретешь лекарство от рака? - отпустил я скабрезный комментарий. - Нам оно не нужно. - Думаешь? - Знаю наверняка. Я искренне хотел, чтобы мне передались его позитивная уверенность, его способность мечтать о чем-то и строить планы даже будучи в таком незавидном положении, которое досталось нам. Я искренне хотел позаимствовать у него ту часть его характера, которая отвечала за радость и чувственность, за веру в хорошие финалы, если не в «долго и счастливо», то хотя бы в «умерли в один день». Но у наших историй не было общего корня. У наших историй не могло быть одного конца на двоих. У наших историй не могло быть ничего совместного, кроме смежных ячеек в морге, и верить в них, как в единое целое, я при всем желании не мог. - Ты обязательно станешь ученым, - не в силах улыбнуться, я скривился, и каждую мышцу моего лица парализовало отвращение, - если не ты, то кто? Я ненавидел это в себе. Мягкость, невесть откуда взявшуюся. Сладкую лживость. Слабость. Видимо, гниль, произрастающая в моей груди, распространившись, начала подтачивать мой характер. Я чувствовал, как он, некогда резкий, острый, ядовитый, не поддающийся огранке, как твердая горная порода, превращался в бесформенную кашицу из раздробленных зубов, костей и перемолотых в крошку волос. От меня ничего не оставалось. Только пятно крови со слюной, исчезающие одна за одной ресницы, западающий язык, сонный паралич три раза в неделю, стадия принятия, изломанные пальцы и зародыш хорошего человека, который страдал вдвое больше, чем годы назад, когда все, включая самых близких, пытались уничтожить его в утробе. Уоррену было плевать на мои терзания. Он спал, взяв меня за руку, и это было правильно. Его скоро ожидала хирургия, затем — реабилитация, а после — выход в мир без голоса, но с широкой улыбкой, символизирующей искреннее счастье. Меня ожидали рецидив, метастазы и гроб. Это тоже было правильно. Что же случилось на самом деле? Ничего неожиданного. Жизнь, как и сказал Уоррен, действительно всегда была редкостной сукой, и, выбрав лучший способ поиздеваться, она даровала мне ремиссию, которая позволила врачам выкроить чуть больше времени, чтобы залатать дыры, которые во мне проделал рак, а ему... Два гиацинта от меня на могилу. Все, как один, говорили, что рак гортани — плевое дело. Никак не смертный приговор. Этим успокаивала меня медсестра, когда Уоррена отправили на операцию, этим успокаивали меня врачи, когда я пытал их вопросами, отвечать на которые они не имели права, этим я сам себя успокаивал, глотая снотворные с мыслью, что они возятся с ним слишком долго. А потом его отец забрал тело и не удосужился об этом сообщить мне, одному из немногих друзей, которых мир преподнес ему в самый сложный период жизни. Что врачи сказали на этот раз? Его убил не рак. Его убил его собственный организм, который, наплевав на его выдержку, на веру в невозможное, на грандиозные планы, отказался бороться в самый ответственный момент: когда самое страшное было позади и нужно было только дышать. С этим он и не справился. Не вина Уоррена была в том, что его легкие перестали работать, не его вина была в том, что сердце остановилось. Уоррен сделал все, что мог. Его тело облажалось, дух же — остался непоколебим. Я в этом был полностью уверен. Я не сразу осознал, что впервые за долгое время испытал не горечь, а облегчение. Это осознание долго кусало меня, заставляя чувствовать себя подонком, последним ублюдком, который лишь притворялся, что мальчишка что-то для него значил. Потом, когда на моей голове появились обновленные волоски, приятно покалывающие ладонь, которой я время от времени проводил по макушке с первозданным любопытством, я понял, почему меня посетило именно облегчение. Я знал, что, если и был какой-то загробный мир, то Уоррену достанется лучшая из его вариаций. Он был удивительным, неповторимым, и глубоко в душе я испытывал радость, ведь жизнь, несправедливая, жестокая, хаотично меняющаяся вне зависимости от его желания или готовности, наконец его отпустила и дала возможность душе покоиться с миром. Но вслед за облегчением пришло одиночество, и я понял, что нет ничего хорошего в смерти. К тому моменту мои волосы отросли уже на сантиметр, а грудь разрезали порядка пяти раз, и мне была дана возможность рассматривать гладкие розовые рубцы. Физически я чувствовал себя хорошо, и, если бы не прошел год, мог бы сказать, что быстро оправился. Но я все еще встречал на кладбище Роуз и позволял ей плакать, уткнувшись в мое плечо, потому что чувствовал себя виноватым. Я все еще приносил цветы и какие-то глупые фотографии, и сердце мое ныло. Я скорбел так, как не скорбел по ушедшим родственникам, по отцовском поддержке, по материнской любви, по канарейке, которая задохнулась, застряв головой между прутьями клетки, когда мне было восемь, по собаке, которую сбила машина, когда мне было пять. Я скучал по нему, лучистому, радостному, солнечному, неестественно правильному, чья дорога всегда была выложена битым стеклом и лезвиями сотен ножей, и, пытаясь признать это, хотел так же крепко обнять его сестру и расплакаться, но не мог. Я ничего не мог. Только продолжать свое дело, притворяться, что мне хватает сил на работу, и не спать ночами, редактируя фотографии, которые я делал в перерывах, предназначенных для уютного безделья, сытных обедов и флирта с подчиненными. Я однажды зашел в магазин за спичками и купил сигареты, но так и не выкурил ни одной. Они все еще лежат у изголовья моей кровати, под подушкой, спрятанные, как любовное письмо или ведьмовской амулет. Я иногда смотрю на них, вращаю в пальцах, и опускаю на место. Я знаю, что Уоррен хотел бы видеть меня счастливым, но я не хочу быть счастливым. Я испытываю пустоту, болезненно тянущую, и ничего не могу сделать для того, чтобы от нее избавиться. Готов поспорить, что он, мертвый, был более живым, чем я, здравствующий. Таков был Уоррен Грэм, бойкий парнишка двадцати одного года от роду, которого лечили от хронического ларингита, в то время как его во всю одолевал рак.