45 steps into the darkness

Все было не так, как в книгах, которые мальчишки тихо брали с верхней полки и читали одну на всех, сбившись в пыльном углу тесной комнаты, пока родители видели десятый сон. Не так, как в черно-белых фильмах, с расплескавшейся по полу жидкостью, отдаленно напоминающей венозную кровь, и израненным страдальцем, чья спина в испарине, а лицо – светится выражением мужественной уверенности в себе и своих силах. Не так, как рассказывали люди, которые якобы задолжали мафии и были вынуждены расплачиваться... Собой. Нет, все было совсем иначе. Ни капли крови. Ни единого удара. Уоррен даже не понял, что пытка началась сразу после того, как посреди ночи порог скрипнул от медленных, размеренных, но совсем не знакомых шагов. В промежутке между дверью, которую он не успел закрыть, и стеной бликом отразили блеклый свет настольной лампы лакированные туфли, и мужчина сделал предложение, от которого было невозможно отказаться – отчасти, потому, что на поясе, ничем не прикрытый, поблескивал револьвер. Где-то глубоко в душе Уоррен всегда знал, что для его семьи все закончится именно так. Поэтому, когда отец внезапно пропал, забрав с собой Роуз и оставив одну-единственную записку с объяснениями, которые, на самом деле, вовсе ничего не объясняли, пришлось признать: этот человек разрушил их семью. Долги. Игры. Алкоголь. Снова долги. Связи с мафией. Нехорошие связи. Опасные. Разъедающие изнутри и его самого, и его детей, и всех, кто каким-то образом участвовал в их жизни. Все понимали: грядет нечто ужасное. Даже уличный дурачок, что носился по домам с воплями о приближающемся конце света, и тот понимал, что, имея дела с мафией, занимая у нее деньги, требуя больше, чем тебе мог дать даже старый друг, ты подписываешь себе и всем своим близким смертный приговор и судьбу оказаться на дне моря без права на захоронение со всеми почестями. Он тоже был ребенком и поэтому думал, что будет, как в книгах. С металлическим привкусом во рту и тяжелой металлической трубой, которая, раз за разом опускаясь на лицо, превращает его в непроглядное месиво из перепачканных кровью, вспененной из-за слюны до крупных пузырей, хрящей и зубов. Но было не так. К мальчику почти не прикасались, пока везли куда-то прочь от недавно опустевшего дома, затем, со сладкой, даже приторной заботой поправив ему воротник и пригладив дрожащими, слегка крючковатыми пальцами взъерошенные волосы, впустили в особняк и указали на мягкий диван. Тот приятно, даже аппетитно (так показалось полупустому желудку, который нехотя переваривал ломоть позавчерашнего, уже черствого, хлеба) хрустнул настоящей кожей, такой ароматной, что хотелось уткнуться в подлокотник вздернутым носом, замерзшим, розовым, и прикрыть глаза, доверчиво вверив свою жизнь странному человеку, который хозяйничал в доме и постепенно оживлял его, включая в комнатах свет. Человек сделал чай. Вкусный, с медом, корицей и чем-то странно терпким, что ощущалось на языке, как сироп от кашля, самый дешевый, купленный за два цента и красивые глаза. Красивые глаза многое покупали. Но, кажется, не в этот раз. Уоррен тщетно пытался вспомнить, где раньше мог видеть этого человека. Было очевидно, что он каким-то образом относился к мафии, но создавалось впечатление, что Уоррен мог знать его лично. У него были усталые глаза, в которых застыло какое-то странное выражение безнадеги, словно этими глазами владелец провожал в мир иной кого-то… Дорогого. Губы тонкие, поджатые, напряженные, но уголки, тем не менее, были насильно отведены к ушам, имитируя улыбку. И выражение лица у него было неприятное, как у того, кто оценивающим взглядом скользил по картине безымянного автора, предвкушая удовольствие от покупки, и движения скованные, и Уоррен не чувствовал себя в безопасности в стенах этого фешенебельного особняка, но почему-то усталость брала свое как никогда. К рукам не были привязаны никакие грузы, но они безвольно опустились на диван. Веки не были отлиты из свинца, но опускались заслонками на глаза, как бы сильно он не пытался держать их открытыми. Язык ворочался во рту еле-еле. - Чувствуешь себя хорошо? – поинтересовался человек, подгадав самый неудачный момент – Уоррен как раз поддался искушению и попытался задремать. - Не очень. - тихо ответил мальчик, - Спать хочется. Довольно кивнув, мужчина крепко взял Уоррена за ребра и, наклонившись к нему, закинул того на плечо. Уоррену показалось удивительным то, что тщедушность, проступающая костями через ткань тщательно отглаженного костюма и жилами – на оголенных руках, человеку ничуть не помешала. Он, кажется, был и ниже, и сложен более тонко, но, тем не менее, взвалил на себя ощутимую ношу и справился с ней потрясающе. Во всяком случае, так показалось самому Уоррену, чьи руки бессильно бились о спину мужчины, пока тот нес его куда-то. На удивление, он все-таки не уснул. За то недолгое время, что его переносили на нижний этаж, ему хватило ума догадаться, что пить так любезно предложенный чай было достаточно глупой идеей, но поступить иначе он не мог. Он боялся отказать, потому что знал, что мафии никто никогда не отказывает. Это правило было внесено в список всех негласных правил, наряду с наказом чистить зубы каждый день после приема пищи и запретом на разговоры с незнакомыми людьми, которые просят впустить их в дом, когда с тобой нет родителей. «Никогда не перечь мафии» - так отец оправдал и свою им принадлежность. Сильные захотели, чтобы слабый подчинился – и слабый подчинился. Жаль, что слабый забыл о том, что он собственноручно вверил себя в руки сильных, при этом требуя от них больше, чем следовало бы. Но здравого смысла в его голове было немного, был только напрочь проспиртованный мозг, который мог планировать только на завтра, и то – если в «завтра» включалась бутылка виски. Уоррен злился на него. Можно даже сказать, ненавидел. Он чувствовал, как вздымается эгоизм, кричащий иерихонской трубой о том, что он, ребенок, не должен отдуваться за грехи отца и уж тем более не должен повторять его судьбу. К сожалению, другого ему было не дано. Никто не предоставил выбора. Сначала человек просто посадил его на какой-то стол и, зачем-то убрав взъерошенную прядь за топорщащееся ухо, наклонился к Уоррену, чтобы усталая безысходность его взгляда смогла беспрепятственно перекочевать во взгляд мальчишки. - Мы можем просто обсудить то, что меня интересует. – он попытался сказать это спокойно, но вышло с какой-то неясной дрожью, - Как ты на это смотришь? - Что вы хотите знать?.. - Где твой отец, очевидно. Безусловно, именно это им и надо было. Ничего, кроме этого. Уоррен перевел дыхание и опустил голову, чтобы как следует все обдумать. К счастью, его никто не собирался торопить, в их распоряжении была целая вечность, если понадобится. «За» и «против»… С Биллом, с этим человеком, который по глупой случайности приходился ему родным отцом, Уоррена ничего, кроме крови, не связывало. Он не был хорошим отцом. Его даже можно было назвать плохим, если отречься от вбитого в голову стереотипа о том, что родителей нельзя поменять, а потому – ни в чем нельзя упрекнуть, ведь, потеряв их, ничего, кроме одиночества, ты не заполучишь. Он был пьяницей, транжирой, лентяем, он разве что не позволял себе поднимать руку на детей, и то не потому, что ему мешали нежные чувства к ним, а потому, что он пообещал своей умирающей жене о них позаботиться. Ее-то он любил. По-настоящему. Даже после ее смерти. Что останавливало Уоррена, стоило ему задуматься о том, как неплохо было бы выдать хотя бы примерное местонахождение отца, на которое он завуалированно намекнул в записке? Роуз. Мальчишка понимал, что никому, кроме него, не нужна маленькая девочка. Особенно мафии. Они не позаботятся ни о том, чтобы малышка добралась домой, ни о том, чтобы у Уоррена появились деньги на поездку черти куда, ни о том, чтобы она вообще осталась жива, ведь кому нужны свидетели, особенно такие – наивные, открытые, беззащитные, которым поверит каждый? К бесконечному списку негласных правил жизни добавилось еще одно – «Никогда не доверяй мафии». Им было, в общем-то, плевать и на Уоррена, и на Билла, и на Роуз, и даже сидящий перед ним человек, терпеливо ожидающий честного ответа, кажется, был всего лишь пешкой, одной из голов Лернейской гидры, - отруби ее, и на ее месте вырастет еще тысяча идентичных. Сердце гидры было глубже, и никто, ни полиция, ни власти, ни простые люди, не знали, где именно. Сказать правду? Умрет в лучшем случае один человек. В худшем – все они попрощаются с жизнями. Солгать? Наверняка умрет только один. И им будет Уоррен. - Я не знаю, где он. – твердо ответил Грэм. Ответ дался ему… Легко. Из его уст на удивление естественно прозвучала ложь, и, озвучив ее, Уоррен даже почувствовал какое-то облегчение, будто лежащая на плечах скала скатилась к ногам. Он глубоко вдохнул и поднял голову. Собеседник никак не поменялся в лице. Усталые глаза не выразили ничего, что можно было бы принять за эмоции, в них только мелко поблескивали осколки близко расположенных слез. Он кивнул, поджав губы, и подытожил: - Это был неправильный ответ. Будет лучше, если ты ляжешь. Когда Уоррен мотнул головой, отказываясь выполнять предложенное, мужчина тяжело вздохнул, закатил глаза и дернул верхней губой, цыкнув. Это выражение нетерпеливого раздражения выглядело чуть более естественно, и Уоррен постановил для самого себя, что на его глазах трескалась чья-то «рабочая маска». Мужчина пропустил сквозь пальцы свои светлые волосы и отвел пряди назад, после чего взял мальчишку за грудки и уложил на лопатки. Сонливость и апатия уступили место жажде бороться, и Уоррен принялся хаотично дергать конечностями, пока изящные руки, оказавшиеся настолько цепкими, что создавалось впечатление, будто эти пальцы могли вырвать порядочный ломоть мяса из сопротивляющегося тела, пытались зафиксировать его ремнями. Ремни тоже скрипели приятно уху. И тоже пахли настоящей кожей. Когда в воздухе повис этот аромат, Уоррену уже совсем не хотелось окунуться в сон; ему хотелось только вырваться. Толка в этом, правда, уже не было – судя по тому, как умело и быстро мужчина обращался с ремнями, он хорошо знал свое дело и ему такая возня была не впервой. - Будет лучше, если ты запасешься терпением. – на висках Уоррена сжались металлические тиски, - Это будет довольно неприятно. Над своей головой Грэм увидел нехитрую конструкцию, состоящую из крупной воронки и крана. Он был уверен, что его ожидает каленое железо, иглы, ножи, все то, чем запугивали с больших экранов, но мужчина наполнил воронку, открыл кран, и на взмокший, разгоряченный лоб упала капля обычной воды. Сначала прохлада, медленно расходящаяся от центра лба по всему черепу, успокоила напряженные нервы, и от этого странного спокойствия на глазах проступили слезы, которые Уоррен быстро смахнул ресницами. Затем упала вторая капля. Вслед за ней - третья. И так, раз в пять или шесть секунд, падала новая капля, и Грэм не мог понять до конца, каким образом это приравнивается к пытке. Но вскоре он понял. Когда холод перестал распространяться по голове, начало создаваться впечатление, будто каждая капля углубляет дыру, которая рано или поздно приведет к оголенному мозгу. Дыра была воображаемой, как и все те бесформенные, ужасные образы, которые размытыми тенями начали плясать вокруг нервно дрожащего тела, как и боль, которую испытывал Уоррен и которая царапала его голову изнутри. Он не знал, сколько времени прошло до того момента, как он перестал чувствовать кожу и начал представлять, как под ней дробятся кости, в которые по миллиметру вбивали ржавый гвоздь толщиной с мизинец, если не больше. Ему еще хватало сил на то, чтобы игнорировать изводящих его фантомов, ведь он понимал, что вода, какой бы холодной она не была, не может причинять такие мучения, и борьба с иллюзиями давалась ему хорошо. Ровно до тех пор, пока мужчина не долил еще больше воды и не прикрыл кран. Капли начали падать медленнее. И каждую Уоррен ожидал с нарастающей тревогой, про себя мечтая о том, чтобы следующая стала последней. Он не мог рассчитать, с какой частотой они опускались на его голову. То, что творилось в его мыслях, мало походило на последовательный счет: восемь, двадцать одна, три, четырнадцать, пятнадцать, снова восемь, затем тридцать пять секунд. Было ясно: он терял рассудок, но отчаянно хватался за его остатки, как утопающий пытается найти спасение в соломинке, которую буйное течение несло прочь от берега в сторону скалистого обрыва. Он закрыл глаза и прислушался. Капли, разбиваясь на мелкие подобия себя, звенели металлическими трубочками, которые сталкивались между собой от порыва ветра. Музыка была знакомая, красивая, но вызывала отвращение, как и все воспоминания, связанные с ней. До обоняния запоздало добрался запах табачного дыма. Видимо, мучитель курил. - Все еще не можешь вспомнить, где твой отец, не так ли? – с усмешкой в голосе поинтересовался он, и невесть откуда взявшееся внутри головы эхо разнесло его слова по всем участкам сознания, разветвленного, как плакучая ива. Уоррен жалобно простонал сквозь накрепко сжатые зубы в ответ. Он не хотел ничего делать – челюсть просто отказалась слушаться, и глаза не открылись, и голос дрогнул очень жалко. Ему было плохо, но он не знал, стоит ли говорить правду. Он ничего не знал. Он ничего не принимал за истину теперь, когда разум вместе с водой стекал по его лицу и капал на стол. Его мутило, сладковатый привкус, теплый, как остатки горячего кофе с сахаром, осадком налип на корень языка. Психика. Это она болела. Она зудела под кожей. Она кричала натянутыми нервами. Уоррен дважды попробовал повернуть голову в разные стороны, но тиски рванули его кожу и он, с взмокающими сукровицей ссадинами, под звонкий хохот сидящего рядом мужчины вернулся в исходное положение. Хохот продолжался недолго, но пока он звучал, можно было насладиться осознанием, что одиночество, накрывшее с головой, тоже было искусственным. Потом голос стих, и почти сразу после этого тишина стала невыносима, и разум начал создавать звуки сам. Сначала он вдоволь навеселился со звоном воды, превращая его и в скрип снега под ногами, и в журчание ручейка где-то за гордом, и в хруст бьющегося стекла, когда в него попадает маленький неровный камень. Затем пришел ветер, воющий в ушах, затем – чье-то дыхание, горячее и липкое, которое облизывало зафиксированную макушку, и вскоре тишина превратилась в голос, а отстраненность от окружающего – в нежные материнские руки. - Что же с тобой стало? – безликая женская фигура присела подле Уоррена, - Что стало с тобой и тем, кого я называла своим мужем? «Видимо, я умираю, - прошептал он про себя, поскольку все еще не мог разжать зубы и ответить, даже мысленно не желая думать об отце, где бы и с кем бы он сейчас не был, - Прости меня за это». Руки, мокрые, холодные, но такие же ласковые, какими были они, когда женщина отходила в мир иной и безрадостно, по инерции ласкала пальцами плечи верного сына, что остался при ней несмотря ни на что, опустились на лицо Уоррена и прикрыли его глаза. Очередная капля вбила гвоздь полностью, - теперь только шляпка, имитируя пулевое отверстие, измазанная кровью, торчала из лобной кости. - Умираешь. – ответила она в спокойном тоне, будто это не было тайной и никоим образом не тревожило ее и без того беспокойный дух, - Но в смерти тебе будет проще, чем в жизни, попомни мои слова. Попомни мои слова, ибо я – единственная, кто знает, каковы они обе на вкус. Уоррен расплакался. Он не понял, как это произошло, потому что не чувствовал того отчаянного чувства печали и горечи, которое предшествовало всем его рыданиям до этого. Он не чувствовал как таковой тоски, только боль, тревогу и холод рук своей матери, но кроме этого не было и доли того, что могло заставить его пускать слезы. Но они, неудержимые, скатились по щекам вниз, к челюсти, и, смешавшись со стекающей по лицу водой, нырнули в маленькие озерца, образовавшиеся на столе над его плечами. Он решил, что сил у него бороться больше не было, и продолжил плакать, не всхлипывая и не воя на свою горькую судьбу. В горле было сухо, язык немел, зубы болели, нижняя челюсть ныла и время от времени щелкала в районе сустава, видимо, пытаясь отвалиться и позволить Уоррену, наконец, вдохнуть через рот. Его немая истерика продолжалась порядка двадцати минут, но он был в этом не уверен. Наконец он начал кричать. Порывисто. Резко. Внезапно для самого себя. Вскрикнув несколько раз, он спугнул призрак матери, и начал болезненно, с обидой на самого себя, скулить. Он не слышал звуков, которые извергал его рот, и единственным, что символизировало звук, была вибрация, которая приятно согревала его горло. Он чувствовал, как связь с реальностью медленно рвется. Уоррену было плохо. «Плохо» было единственным словом, которое приходило на ум, когда он пытался для себя обозвать как-то свое состояние. Раньше он думал, что «плохо» - это когда отец приходит пьяным и запирается в комнате, никого не желая видеть, когда сестра заболевает и, мучаясь от лихорадки, обижается, потому что ты забыл про ее день рождения, который даже не наступил, когда нечего есть, когда выгоняют на улицу, когда друзья предают, когда никто не хочет слушать. Нет. «Плохо» - это полное непонимание происходящего. Когда ты не знаешь, от чего оттолкнуться. Не знаешь, за что зацепиться. Когда тебя помещают в сводящие с ума условия, с которыми ты даже в теории никак не мог познакомиться. Когда расползаются на лоскуты, как старое тряпичное панно, все мысли, и от них остается не больше, чем пыль. Когда ты сам превращаешься в пыль. Когда нет ничего дороже разума, и страдающее тело становится для него клеткой, из которой нет выхода, от которой нет ключа. Уоррен что-то сказал, нет, даже не сказал, а выплюнул с куском своей гортани, но сам не отдал себе отчета в том, что это было. Вслед за словами последовала тишина, и вода прекратила капать. На его лицо легло теплое полотенце, скрипнули ремни, тиски ослабли, и тело, содрогающееся от холода и боли, свернулось калачиком на жестком столе, судорожно пытаясь стереть несуществующую кровь, которая сочилась из воображаемой дыры во лбу. Уоррен не мог понять, что теперь ему делать, не мог понять, чем заслужил милость, а когда понял, - уже не смог ничего исправить. Его настигло равнодушие к жизни отца, к своей жизни, даже к жизни Роуз, и все, чего он хотел, было спасение от нарастающего холода, который теперь не только голову раздирал, но и все тело. Потом Уоррен потерял сознание. Надолго. Очнувшись в своем доме, все таком же пустом, он долго не выбирался из постели, чувствуя, что заболевает, но больше, чем неведомая болезнь, его терзало чувство невыполненного сыновьего долга. Ему было страшно думать о будущем, о том, что произошло с ним и что по его вине произойдет с его семьей, поэтому он искренне надеялся, что смерть от рук мафии однажды настигнет и его. Он начинал понимать своего отца.