Язвы в сердце

      У Лэмми короткие белоснежные волосы, как хлопья снега во время сильного бурана, такие же холодные на ощупь, и дурацкая, похожая на облако челочка. Длинную птичью шейку обрамляют озорные кудряшки, всегда растрепанные и торчащие пружинками во все стороны, будто у мальчишки, а на левой стороне лиловый бантик-бабочка.       У Лэмми большие живые глаза, серые-серые, едва ли не прозрачные, ласковый и правильный зрачок, хранящий блеск и легкую игривость. Ресницы светлые и мягкие, окаймляют аккуратный разрез, смахивают каждое обвинение и каждое подозрение.       У Лэмми свитер не по размеру, ну очень большой, из овечьей шерсти и с высоким горлом. Рукава настолько длинные, что обломанные ногти и обгрызенные пальцы спрятать можно запросто, правда вот смирительную рубашку этим они напоминают довольно сильно.       Лэмми не помнит, когда плакала в последний раз, когда ныла как маленькая девочка, но только гордости это ей не прибавляет. Да потому, что Лэмми в последнее время мало что помнит вообще. Есть, конечно же, моменты, забыть которые будет совсем нелишним, ничего удивительного, всем свойственно. Но сейчас Лэмми об этом задумываться некогда: Лэмми очень-очень-очень хочет вспомнить, почему рукава ее свитера вымочены в красном.       Верно, вымочены. Буквально насквозь пропитаны кровью и желудочным соком, съедены багровыми потеками. Жижа липнет к коже жадно и настойчиво, медом, тухлой патокой, Лэмми всуе скребет ее пальцами, создает лишь новые ужасные мазки. И глупо как-то, шизофрения – или невроз, как там это еще взрослые называли? – к ней прилипла крепко-накрепко, так же как и приклеилась к ней Лэмми. Уже не отодрать.       Она бежит быстро и не оглядываясь, дышит часто, сухо, слышно даже, как трется внутри легочная плевра. Волосы-пружинки весело скачут на голове, зрачок поглотил всю радужку целиком, и Лэмми тотчас превратилась в героиню какого-то детского мультика, глупую девчушку, которую по всем уставам использует главный злодей. И безжалостно, не щадя, вылепливая из нее то, что душе будет мило.       Лэмми сворачивает на безлюдную тропку, пытается в ночном мраке разглядеть свои окропленные рдяными каплями ноги. За грудиной сердце сходит с ума похлеще ее самой, скачет на пружинке и сейчас, наверное, выскочит наружу, как Джек-из-коробки, предварительно сломает дуги ребер. Но ведь Лэмми – агница самая настоящая, такие не умирают, таких жалеют и боготворят. Из таких делают трусливых овечек с тоненьким голосочком, но лишь чтобы еще раз подчеркнуть бессердечность злодея с ядом в глазах.       А Лэмми сломала систему, как любят говорить сейчас. И шерсть пугливой овечки залилась всеми оттенками красного.       Из непроглядной тьмы фанатично глядят глаза, этакие кругляшки цвета шафрана, без единого намека на сердоболие или хотя бы границы самообладания. Желтая искра нанизывает мрак на себя и пронзает ножом, лезвие которого вдавливается Лэмми меж ребер. Она знает. Именно то, что защиты от фатума у нее не найдется. Не сегодня. Уже никогда.       Ей понадобилось несколько минут, чтобы понять, что начался сильный ливень. Но остановилась тут она на самом деле не из-за этого, нет-нет, и совсем пустяковым кажется то, что волосы незамедлительно тают от воды, как сахарная вата, бантик-бабочка увядает. Лэмми прикипает взглядом к ядовитым глазам, ну совсем неправильно-ярким и отравляющим ее прямо изнутри. Очень плохо, Лэмми чувствует себя очень и очень нехорошо, и либо она сейчас с этой стези безумия сойдет, либо сойдет с ума.       Прапор осведомлен, как же Лэмми в такие вот моменты трудно сдержаться, не поддаваться своей болезни. Знает, ох, как же хорошо знает, благо (или нет) прецедентов достаточно, даже слишком, с приставкой «пре». Превосходно знает, что Лэмми – одна из тех, кто впадает из крайности в крайность, нет у нее никакого компромисса и в помине, сплошная дихотомия. А у него, как в отличие, быть может, есть все же оправдание для такой уверенности. Абсолютно точно имеется, ведь с Лэмми у них вообще-то очень много общего. Хотя бы запачканные по плечо в крови руки.       И Флиппи немножечко ее понимает, пусть и сам того хочет не всегда. Подходит, чтобы она видела что-то кроме одних его горящих глаз, склабится цинично и с вызовом, отсалютовав двумя пальцами. Лэмми в ступоре хлопает глазами цвета нещадно врезающегося в них обоих ливня, кривит личико, но плакать и не думает. Лэмми же не слабачка, какая предвзятость, Лэмми сильнее, чем кажется на первый взгляд. Поджимает губы и сводит брови к переносице, забавно силится показать, что вообще-то это Флиппи проиграл, а никак не она. И сжимает пальцы в кулаки, алые дорожки скользят по обнаженным ногам, кровь с рук капает в лужи. Кап-кап. Правда уже известна, от данности тоже не отмахнуться, а Лэмми бы выкрикнула, как обычно: «Это была не я!». Но у Флиппи, вот неважно, как громко и искренне она верещать будет, все равно на такой случай козырь в кармане отыщется, так что в совершенном проигрыше он не останется. Так-то.       Где-то в сторонке Мистер Пиклз деловито сверкает черными глазами-бусинками.       Точно! Мистер Пиклз, плюшевый огурец из искусственного меха с коротким ворсом и синтепухом внутри, снова подставил ее! Это ведь он забрался в ящик со столовыми приборами на кухне, он воткнул Петунье нож в ложбинку между ключиц, он-он-он! Лэмми совсем не виновата, Лэмми не убийца, ее обвели вокруг пальца, обманули, почему же никто не верит ей, почему все ополчились на маленькую Лэмми!       – Я не делала этого, я этого не делала!.. – кричит наконец исступленно, жмурится и в ярости топает подошвой босоножек о землю, закрывается руками от дождя и разбирающего ее на отдельные части взгляда. Даже отскочить не успевает, как Прапор хватает ее, легко и без формальностей, будто бы котенка, которого вскоре все равно утопить придется. Но, право, говорят ведь, что топить улицезревшего белый свет котенка – грех, ужасная провинность. Как хорошо, что Флиппи не альтруист, а Лэмми белого света не увидит ни в жизнь. У них дорога одна, куда ниже, в кромешную тьму – еще одна связующая нить.       Флиппи волочет ее в сторону, сходит с тропы, не обращает внимания, что ноги у нее уже все в грязи и промокли, сиреневые босоножки кардинально испорчены. Встряхивает, когда начинает верещать и брыкаться, и сжимает руки на миниатюрной талии, и давит на ребра пальцами. А Лэмми придушенно вскрикнуть все-таки успевает, прежде чем оказывается прижатой к первому попавшемуся дереву. Моментально цепляется пальчиками за камуфлированную куртку и чувствует: кровь из-под ладоней сочится. Чужая, конечно же, давно остывшая к тому же.       – Я верю, Лэмми, ты ничего не сделала, – хрипит он, и настойчивые ростки смеха пробиваются в голосе, искажают слова, ядом отравляют. А Лэмми понимает, что она в свою очередь ему ни на йоту не верит. Смотрит в янтарные глаза, бесстыдно таращится: правый наиболее яркий и разъедающий кислотой, левый – мутный и ненастоящий, как симилор, налитый кровью. И Прапор ее взгляд чувствует каждой фиброй, ищет в жемчужно-дымных глазах Лэмми что-нибудь помимо желания метнуться вбок. Ничего. Но ему, в общем-то, и «ложить», и класть на ее ощущения, это так, показуха для полноты картины. Пустяк и не менее пустяковое, ненужное, примитивное, но, черт же, желание. – Ты ничего не сделала, – издевается. – Лэмми… просто доверься мне, – бередит раны.       Д О В Е Р Ь С Я М Н Е       Посттравматическое стрессовое расстройство и шизофрения, думает она, неплохо вместе звучит (констатирует), и там, и там симптомы самого разного сорта, на любой вкус, а некоторые даже весьма схожи. От навязчивых мыслей у Лэмми в голове стучит, словно метроном, амплитуда скачков сердца потихоньку растет, а на грудину давит пресс-папье. И Флиппи, как же.       Он ее перехватывает удобнее – для себя, – подтягивается. Щерится злобно-весело, под стать состоянию, и тянет шумно носом воздух – стылый, щиплющий носоглотку, с резкими запахами ржавчины. Но ржавчиной-то только от него несет, аксиома, Лэмми пахнет чистым металлом, ровным и холодным, идеальной смесью мертвых ароматов, от которой за ребрами щемит. И в куцый момент возникла настоятельная потребность, та самая, низшая. Ну, от которой душа еще разлагается и покрывается коростой.       Но Лэмми о совсем другом думает, проклевывается первый признак аменции: Мистер Пиклз, почему ты снова так поступил? Ты знаешь, что тебе всегда все сходит с рук, иммунитет выработался за столько времени. Знаешь и вновь делаешь, верный друг, сознаешь, что добрая воздушная Лэмми все простит, к груди прижмет и пустит поближе к сердцу. О Мистер Пиклз, если ты действительно оберегаешь ее, то почему в эту секунду тебя нет рядом?       – Мне плохо, мне очень-очень плохо, – скулит Лэмми отрешенно, в пустоту, как слепая, но по-прежнему не плачет, дрожит не от страха, а, скорее, от набухающего с каждым днем все сильнее смоляного комка внутри. И на самом-то деле глаза у нее влажные от рыданий, синие с красной сеткой прожилок, опухшие. Ноги вообще-то костлявые и с выступающими чашечками разбитых в мясо коленок, руки в порезах и струпных комьях, увитые синюшными венами под прозрачной студенистой кожей. Лэмми ужасна в действительности, ведь по-настоящему главное лишь то, что внутри. А ее только вывернуть наизнанку и осталось, выставить на обозрение перед зеркалом, чтоб поняла уже вконец, где Мистер Пиклз потихоньку складирует гниющие души.       Лэмми попадает в самолично расставленные сети, всхлипывает, дышит часто-часто, быстро прогоняет в легких отравляющий воздух. Вдруг смотрит на Прапора, но совсем по-другому, глаза в глаза. В ее – порох, в его – зажигающая искра. И реакция происходит, точно что-то взрывается под теменем, превращая мозг и гребаный здравый рассудок в кашу. В ничто.       – Доверься мне, Лэмми, – снова повторяет, но уже более-менее ровно, тихо, без скачков в тембре. Она понимает, что да, случилось все же. Запоздало моргает, ресницы смахивают все ненужное и обременяющее. Лэмми поспешно кивает, как болванчик, и ее медовый шепот умасливает чересчур острые секунды: «Да, да…».       Д А Д А Д А       Лэмми падает в смоляную пучину, ставит подпись на листе, не прочитав даже скучный текст мелким шрифтом, когда прижимает зверя к себе, ластится и всклокочивает волосы на загривке, ведет очень опасную игру сродни с хождением по краю обрыва.       Горячее невесомое прикосновение губами, одно-единственное, чтобы ни в коем случае не привыкла. Но поздно, боже, поздно настало так давно, что и за спиной не видно скудных очертаний. Флиппи это уже понял, Лэмми не до конца: заерзала, обхватила пояс ногами, вцепилась кошкой в плечи – то ли от предвкушения, то ли от страха. Хотя Лэмми совсем не боится – это было бы хорошо, если бы не было так плохо. Теперь, правда, уже неважно, от нее больше ничего существенного не требуется, пусть копается в грязи своих никому ненужных чувств молча и дальше.       – Да, – она повторяет едва-едва не маниакально, наверное, опять повисла где-то между гранями, ушла в себя. – Флиппи, я… – очнулась. Аккурат тогда, когда столкнулась с неотвратимостью реальности, в которой она полностью открыта, преподнесена на блюдечке на съедение, а голодный, распаленный ею же, кстати, зверь ищет новую порцию крови. Сладкой. Девичьей. И хочет того Лэмми или нет – плевать. Флиппи свои желания с ее и близко ставить не собирается.       А зря надеется: Лэмми очень даже хочет. До тревожного тремора в пальцах, до тягучей пульсации меж бедер, до агонального дыхания алчет и упивается запутанными движениями Прапора, этим чертовым побрякиванием пряжи снизу, отчего у нее в одночасье перед глазами плывет мир, переворачивается вверх тормашками все восприятие действительности. Старая трещина в черепе, про которую она тщетно забыть старается, ноет, и лепестки губ сохнут, липнут. Лэмми проводит по ним языком – почему-то ощущается во рту интригующий вкус ржавчины – и подмахивает бедрами навстречу Прапору, и утыкается вздернутым носом в плечо, вдыхает кровь в легкие. Впускает в себя, а сама жмурится, кусает губы, до боли стискивает пальцы стоп. А могла бы – заплакала.       И внутри сразу все как-то скручивается в ком, узел, дыхание обрывается. Лэмми кажется это насилием, неправда, Лэмми надеется, что это самое чистое в своем проявлении насилие, самое ужасное, которое она вполне так заслужила. Только пробел имеется, огромная пробоина, ведь…       …Лэмми это н-р-а-в-и-т-с-я, Лэмми хочет б-о-л-ь-ш-е-г-о.       С кровью и хлесткой пощечиной, с вынужденной асфиксией, а если особенно повезет – с зиготой в чреве. Вожделеет шрамированным сознанием, безумно трясется от носящегося роем мух за краниумом желания и яро кусает Флиппи прямо через одежду, смыкает челюсти намертво так, что прикусывает заодно собственный язык. Провоцирует, да, и ненавидит себя. Одновременно в голове, сговорившись, мысли бьются о черепную коробку в попытке выбраться наружу – арахисовая паста вместо мозгов, аутоагрессия, дура, Мистер Пиклз может увидеть, стыд, больно, онейроид, дороги назад нет.       Флиппи двинулся в нее резко и неправильно, самому даже неприятно, низко зарычал и грязно выругался, до хруста костей вдавил скулящую Лэмми в дерево. В принципе, пытается думать она, что-то в этом было такое… нужное, необходимое, зажигающее чувства. И верно, чувствует неподдельно остро, как внизу, именно внутри, истерично пульсирует кровь в венке, выплескивается наружу, горяченная, добавляет красок в палитру. Лэмми снова тычется взмокшим лбом и втягивает аромат слащавой крови, при каждом рьяном движении давит пальцами, еле-еле не каменеет от напряжения. Заблудилась в чувствах, потерялась, как в облаке белесого тумана, не может найти заветный выход, а шепчет только что-то в бреду. По бедрам бегут алые дорожки, вязкие капли набухают и тянутся вниз, как смола, капают наземь. Кап. Кап.       Кап.       – Лэмми… – Неправда, ложь, ложь, в голосе явственно плещется дикое удовлетворение. Ложь.       Лэмми всхлипывает. Ком воздуха выбивается из легких.       Флиппи сипло смеется. И сжимает покрепче дрожащие ноги. И оставляет под пальцами пятна-клейма.       А Лэмми…       Слеза.       П Л А Ч Е Т       Сосуды в глазах лопаются, склеры наливаются красным, и искусанные губы опухают. Лэмми выкашливает крик из грудины, до искр с той стороны век зажмуривается, до нестерпимой боли в сухожилиях сжимает Прапора ручонками, крепко, тесно, да настолько, что двинуться уже нереально. А вообще-то именно в этот момент отскочить крайне необходимо, сейчас без шуток, боже, Лэмми, ты ненормальная. Но как же это чертовски весело – вся твоя ваниль гниет, разлагается душа, обрастает кровоточащими язвами сознание. Внутри тебя плесень, та зараза, пригревшаяся когда-то в далеком детстве между лобными долями, пустившая корни, истощающая, как цепень.       И Лэмми снова кусает, пачкает рот в чьей-то крови и заключает как в ловушку, врастает пиявкой. От рваного дыхания болит в груди, словно кол вонзили, от напряжения в мышцах живота жутко тянет между ног. Лэмми кажется, что вот-вот настанет заветный момент, она дойдет до точки невозврата и навсегда останется за этой чертой. Без всякого шанса. И надежды.       Амбивалентность – так это называется. Лэмми не может распутать клубок чувств, вроде бы и есть странное ощущение насыщенности, полноты и целостности, но параллельно тому, вопреки всяким устоям, Лэмми вообще ничего кроме неприязни и отвратности не чувствует. Мечтает уже высвободиться, очиститься, смахнуть все с себя, чтобы выветрилось лишнее из головы. Чтобы отпустили ее страшные руки, дали убежать овечке, спрятаться в своем монохромном коконе в очередной бессмысленной попытке отгородиться от исказившейся болезнью реальности, чудовищной, кровавой, монструозной.       Лэмми рыдает навзрыд, когда плавно стекает на землю растаявшим ванильным мороженым, кривит некрасивую гримасу и поджимает отекшие, исполосованные рубиновыми росчерками ноги. У нее сил не осталось, желаний не осталось, чувства скопились внизу живота тугим комом, мысли только хаотичные более-менее удерживают – поймал в капкан, да, с особым усердием выпотрошил, проигрыш, по небу растекся лимонный сок, вытрахал все живое и настоящее, хочется блевать, рассветает.       Флиппи неожиданно снова появляется в ее субъективном мире, оседает рядом, смотрит в глаза: потухшие, цвета грязного льда, как будто без души, словно перед ним не Лэмми – лишь оболочка ее затравленная, зареванная, ирреальная.       – …Лэмми, слышишь?.. – доносится через призму подсознания. – …это заговор, Лэмми, детка, я знаю… – Прапор сжимает ее предплечье, поднимает, заставляет стоять на колотящихся дрожью ногах и стирает кровь с внутренней стороны бедра ладонью. – …верь мне, только мне и никому больше… – А в эти секунды сознание Лэмми собирается заново по осколочкам, фрагменты встают туда, куда направляют чужие слова, создают что-то новое, другое, будто бы город выстраивается заново после огромного взрыва. Она тянет уголки губ и опирается одной рукой на плечо Флиппи, ерошит его колючие волосы пальцами, находит где-то на шее цепочку. Лэмми вдыхает полной грудью и топит крылья легких в постылом воздухе, Лэмми вообще-то ощущает себя самой живой, и ничто внутри нее не гниет, нет никаких на ее запястьях нитей, это совершенная свобода и легкость.       Лэмми кивает невпопад, словно какая-то замерзшая, ригидная, однако парадоксально быстро встряхивается от засевшей в волосах воды и лепечет что-то непонятное. За спиной Прапора она замечает Мистера Пиклза – он снял свой цилиндр и чуть склонился вперед, а Лэмми широко улыбнулась в ответ и распахнула глазенки, помахала ладонью, и сколько же все-таки эмоций пронеслось на ее лице за раз. Сразу видно – острые скалы на берегах сознания сточились водой, притупились все симптомы.       Лэмми подскакивает, когда Флиппи поднимается, выпрямляет напряженную спину, и тянется назад. Самозабвенно выдыхает: «Боже правый!..» и восторженно гогочет, дергает бело-красный свитер вниз. Шизофрения и маниакально-депрессивный психоз – разные полярности, два противоположных берега, на которых, хоть ты разорвись, очутиться одновременно не удастся. А у Лэмми нет полутонов. У Лэмми либо все, либо ничего. Резко-заторможенная. Может, это у нее расщепление личности?