Хозяин замка Сигилейф

Даегберхт думал, что умер. Думал на протяжении всего того срока, когда в почерневшем изнутри черепе не осталось ни одной другой мысли. Но там, где он проснулся, было слишком темно для блаженного края и слишком тепло для пустоты. Боли он не чувствовал, только слабость, еще — покалывание жестких шкур. Даегберхт лежал под ними голым, и от осознания этого на него накатил приступ глухого раздражения, впрочем, быстро испарившегося. Открыть глаза стало испытанием, но Даегберхт преодолел его. Сбоку от него свеча источала свет — недостаточный, чтобы рассеять мрак комнаты, но он хлестал по зрачкам, и в уголках век мигом скопились слезы. С трудом Даегберхт отвернулся. Рядом с ним кто-то зашевелился. Даегберхт остановил взгляд на незнакомом человеке — кажется, он был здесь постоянно — но, как ни напрягался, не определил, молод он или стар. Мужчина он или женщина, Даегберх тоже не понял: мешали темнота и отупевший рассудок. — Ты очнулся, — торопливо прошептал незнакомец и присел, задев выпростанную из-под шкуры ладонь. Голос доносился как будто из-под толщи воды, он был под стать владельцу — суховатый и бесполый. Даегберхт продолжал изучать приблизившееся к нему лицо. Рот — как у старика, глаза — как у ребенка. Огонь свечи всколыхнулся, и на искривленном носу блеснули два розоватых шрама. — Где я? — прохрипел Даегберхт. Голову в тот же миг пронзило болью, как копьем. — У друзей, — ровно отвечал ему голос, но Даегберхт был уверен, что расслышал участие. — Врешь. — Он осклабился и от движения ощутил неприятное напряжение в щеке, какого никогда раньше не возникало. — Ни у кого не бывает друзей просто так. Человек смотрел куда-то в сторону, и если Даегберхт его задел, то он никак не дал этого понять. — Где я? — настойчивее повторил Даегберхт, безуспешно попытавшись приподняться. — Не время об этом говорить. — Сквозь непроницаемую завесу голоса пробилось еще какое-то чувство, но его Даегберхт не распознал. Он откинулся на постель — бессильный и беспомощный, от своего унизительного положения его трясло. Сумей человек, следивший за ним, хотя бы посоперничать в силе, было бы не так тяжело. В голове гудело, казалось, они оба бесконечно долго падали в пустоту. Проклятье! Слабому мозгу не давало покоя еще какое-то раздумье, призрак минувшего, который Даегберхт не мог поймать за хвост. Что-то важное... Все змеи и крысы, эта боль его прикончит! — Челла, — выдохнул он, вспомнив. Вместо того, чтобы бежать, она прыгнула за ним в Кробрун. Дура. — Она... она здесь? — Здесь, — раздалось эхо. — Позови ее. Человек отрицательно мотнул головой. — Ночь, она спит. Даегберхт вяло кивнул, но мысленно обругал себя. Он выказал лишнее и стал уязвимее, чем за секунду до того. Но главное — Челла жива. Невнятные воспоминания не могли улечься. Ну конечно же... В сознании прояснилось. — Кулон? — Сил хватило только на одно слово. По белому лицу человека пробежала смутная тень, но он не колеблясь протянул раскрытую ладонь. Внутри Даегберхта екнуло. — Он попал ко мне уже сломанным. — Человек собрал ладонь в кулак. — Знаю, — судорожно перебил его Даегберхт. Голос дрогнул, и он снова обозлился и на себя, и на человека. От боли его знобило. Опустившаяся тишина сдавливала тело. — Назови свое имя, — внезапно бросил человек. Даегберхт помедлил. Не представляйся кому попало — согласно этому правилу жили все, богатые и бедные, знатные и простые. Любой может носить маску, а под ней окажется колдун или мелланианец и по крупице через имя вынет у тебя душу. Но ему ли, беглецу, рабу, нищему и голому, бояться терять душу? Даегберхт улыбнулся (раненая щека онемела): суеверный страх имел над ним власть, но был глуп и бесполезен. — Даегберхт, — вытолкнул он из себя. Имя его славного рода до поры застыло в глубине горла. — Как? — В глазах человека отразилось непонимание. Даегберхт, вновь ощутив прилив глухого недовольства, назвался снова. Последовало молчание. — Мое имя — Алиньо, — проговорил, наконец, человек. — Позволь мне звать тебя Даегом. Даегберхт закрыл глаза. Злость и бешенство спали, оставив безразличие. Попытки догадаться, что произошло, где он и кто такой Алиньо, причиняли настоящую боль. Она сжимала голову и выкручивала тело. «Наверное, он в чем-то прав, — подумал Даегберхт, чувствуя, как рассудок, воспрянув, опять угасает. — Сейчас не время». Он впал в оцепенение. С утра Даегберхт ждал Челлу, но она не появлялась. Он бы спросил о ней у Алиньо: как бы ни свежо было воспоминание о стыде, он уже был готов заговорить. Но Алиньо протянул ему кувшин с отваром из корня синюхи, гадостным пойлом, но необходимым — и Даегберхт посудину не удержал. После того, как Алиньо напоил его, задать вопрос стало невозможно. Постепенно Даегберхтом полностью завладела тревога. Что, если Алиньо солгал? Что, если Челлы нет — в этом доме, совсем в мире нет? Кроме Челлы, Даегберхт никого не знал, и без нее он не мог ни обо что опереться и устоять на ногах. Чтобы не скулить, он прикусил кончик языка. Челлы не было, а Алиньо ни на мгновение не покидал этот до странного просторный чердак, по углам которого не нарастала паутина. Даегберхт испытывал зверский голод, но от внимательного, улавливающего каждый жест взгляда кусок в горле застревал. Почему в этом взгляде Даегберхт читал лишь умиротворение? Почему Алиньо не противно возиться с больным? Это удел женщин, причем нищих и уродливых. Лекари одаривали их милосердием, позволяя за кров и хлеб ухаживать за больными, а чаще — умирающими. Никому не нужные женщины ласками облегчали страдающим последний путь, и сердце Алтхи на небесах умащалось молитвами. Так учил в своих проповедях Ардрис, так повелось с незапамятных времен. Пока Алиньо помогал ему одеваться, Даегберхт старался не смотреть на него. Он не хотел, чтобы в зрачках его различили злобу. Даегберхт не имел на нее права — и это знание было единственным, в котором он не сомневался. Ему ли осуждать кого-то за недостаток мужества? В животе заклокотало бешенство. Неужели, ну неужели мало того, что всю жизнь он прятался под материнской юбкой, а когда матери не стало, плакал и унижался перед работорговцами? Неужели нельзя было оставить его там, где он упал, не трогать, не лечить, не напоминать об унижении снова и снова?! Даегберхт тяжело сел на постель. Тело требовало лечь, но он бы стоял, если бы не дрожала хромая нога. — Куда ты? — с неожиданно прорезавшимся испугом окликнул он развернувшегося Алиньо. — Я приведу... их. — Кого? — Даегберхт едва не сорвался на крик. — Объясни. Ты обещал объяснить. Алиньо обернулся. Уголки рта чуть опустились — видно, он предпочел бы промолчать. — Тех, кто привез тебя сюда. — Алиньо быстро облизнул губы и добавил: — Тех, кто жаждет вернуть на небо самые яркие звезды. Он почти бегом вышел прочь, а сердце у Даегберхта заколотилось так, что он едва мог дышать. Алиньо не дал ответа напрямую, но Даегберхт его понял. Отлично понял. Едва Даегберхт оправился, на чердак ворвалась вереница людей. Первой шла женщина — невысокая, широкоплечая, одетая в мужской костюм, со спины ее наверняка было легко спутать с мужчиной. Хельмгедка — Даегберхта передернуло. В ее темных, как древесная кора, глазах горело пламя. Следовавший за хельмгедкой мужчина был огромен, но не могуч. Даегберхт не успел толком рассмотреть его, как переметнул взгляд на последнего человека. Маленького роста, щуплый и хрупкий, он носил маску, наглухо закрывавшую лицо. Ступал он бесшумно, с мыска на пятку, и, приблизившись к Даегберхту, оттеснил спутников к стенам, не сделав ни единого жеста, не проронив ни звука. Даегберхт непроизвольно пригнул голову. Не стоило никаких трудов догадаться, кто держит весь этот скрытый от людей мирок в своих руках. Замыкал шествие Алиньо, он задернул проем занавесью и остался позади всех, переминаясь с ноги на ногу, словно не мог решиться ни сесть, ни выйти. Даегберхт вдруг отметил, что лицо Алиньо по сравнению с лицами других мелланианцев слишком вытянутое, слишком бескровное, слишком истощенное. Возможно, он тоже болен? Даегберхт не знал и вскоре отвлекся от размышлений. Под напряженными взглядами мелланианцев он чувствовал себя еще более раскрытым и раздетым, чем наедине с Алиньо. — Так кто же ты, калле? — усмехнулась хельмгедка. Даегберхт опешил. Какой они ждут ответ? — Ну же! — поторопила она его. — У тебя нет имени? Имя было, и вновь оно тяжело повернулось во рту. — Это ведь не все, — хмыкнула женщина. Взъерошенные брови изогнулись дугой, глаза — превратились в два пятна, казалось, она действительно веселилась от души. — Не ломайся, как девица, — где-то под потолком разнесся угрюмый голос. Он принадлежал вождю, это очевидно, но у того словно бы не шевелились губы и язык, не гудело горло, чтобы издать звук. Вождь оставался недвижным. — Ор Сигилейф. Мое имя — Даегберхт ор Сигилейф, — процедил он. — Сигилейф! — вскричала хельмгедка. Даегберхт повернулся к Алиньо, ища, но не ожидая встретить у него поддержки. Алиньо вздрогнул, и глаза его расширились от изумления. — Без доказательств и Еванджа — королева Фия, — вздохнул огромный лысый мужчина, о котором Даегберхт уже забыл. Ему пришлось сдержать яростный выдох. Они знали пусть не все, но многое о нем — отчего-то Даегберхт в этом не сомневался — но подвергали допросу, как конокрада. — Фамильный кулон, — прошептал он, голос внезапно сел. — Я его сохранил. Кулон раскачивался на цепочке, с украшения счистили кровь и грязь, но чистым оно не стало. Целым — тоже. — Я сразу учуял, как от него разит древностью. — Огромный мужчина потер пухлые руки. — Такое теперь не смастерить. — Да, ты прав, Ингиво. — Вождь, чуть наклонившись, забрал кулон у Даегберхта. — Даже мне не дано сотворить подобное. Источники силы пересыхают... Хельмгедка стукнула ребром ладони по изголовью кровати. — В тебе нет ни капли хельмгедской крови, калле, — всякий раз произнося «калле», она склабилась, — а у Джаана не родилось законных сыновей. — Джаан — не ор Сигилейф, — огрызнулся Даегберхт, чувствуя, как это глупо звучит. Король наделил его замком, именем и землей, когда прежний герцог умер, а Даегберхт лежал в утробе матери. Джаан принял агленианство, и власть его была непоколебима. — Так рьяно защищать неправду может только один человек, — мягко улыбнулся Ингиво. — Сын Юнидо ор Сигилейфа. — Но всем известно, что пасынок герцога ор Сигилейфа так слаб, что не покидает своих покоев, — встряла Еванджа с подозрительно довольным видом. Даегберхт похолодел. Джаан распространял эти слухи и подпитывал их новыми и новыми подробностями. Даже вассалы, видевшие Даегберхта иногда несколько раз в год, считали его доходящим. А чем дальше от замка, тем труднее было отделить правду от вымысла и тем меньше находилось желающих это сделать. — Но слабак не убил бы собаку работорговца, — самой себе возразила Еванджа и хохотнула: — До чего же Джаан падок на дешевые уловки... Но как он позволил тебе покинуть замок? Даегберхт выпалил, не колеблясь: — Он мертв. — Мертв! — каркнула Еванджа, неожиданно позеленев. Даегберхт коротко глянул на Алиньо: тот обошел вождя, чуть ли не скользя боком по стене, и положил Евандже ладонь на плечо. Она смахнула руку, как приставший к одежде лист. — Его заколола ножом... жена. Даегберхт не заставил себя назвать ее ни матерью, ни Брандой, но воспоминание, против ожидания, не поразило громом, а вонзилось в него тупой иглой, боль от которой — терпима. Еванджа постукивала костяшками пальцев по дереву. Лицо ее перестало корчиться в истерических ужимках, и на нем проступила своеобразная красота. Мгновенная разительная перемена... — Я всегда желала ему такой смерти. Гибель от удара бессловесной твари — что может более обесчестить славного воина? На месте твоей матери я бы поступила так же. — Она ухмыльнулась, вновь изуродовав себя: — Вести доносятся одна прекраснее другой! О чем думал вождь, было не понять. Даегберхту казалось даже, что его здесь на самом деле нет, а тело это так, морок, видение. Ингиво не одергивал Еванджу, но осуждал ее. Только лицо Алиньо исказилось будто от страданий, но тут же выровнялось. У Даегберхта голова шла кругом. — Невероятная удача, — прошелестел Ингиво столь же пухлым, как руки, голосом. — Сначала умирает король, одновременно с ним — его любимый вассал, а теперь перед нами сидит прямой потомок первых людей. — Сигилейфы... буйные, дружные с камнями и детьми Совершенных, — мечтательно пропела Еванджа. — Правда, за века к крови примешалась вода: отец твоей матери ел за одним столом со своими конюхами, — но не беда. Даегберхт почувствовал, что против воли губы расползлись в оскале. — Задело? — фыркнула Еванджа. — Но это чистая правда, как и то, что Джаан ни минуты в своей жизни не был истинным Сигилейфом. Даегберхт кивнул, успокоившись. Юнидо ор Сигилейф четверть века прожил с единокровной незаконнорожденной сестрой Фарингара — в согласии, но не в любви. Она умерла от болезни и старости, не оставив ему детей. Похоронив жену и выждав положенный траур, Юнидо женился, на ком хотел — на дочери полунищего барона, не имевшего наследников. Ни король, ни главы иных могущественных родов не простили его за это. — Вода водой, но сила в нем есть, хоть и дремлет, — подтвердил Ингиво. — Пробудить ее трудно, но возможно. Взамен мы получим... — Что ты умеешь делать? — перебил его вождь. — Ничего. Даегберхт не посмел поднять на него глаза. Грамотой он владел, но читать ему доводилось нечасто, писать — и того реже. Его начали учить сражаться мечом и ездить верхом, но Орульфа убили, а его — покалечили до того, как занятия принесли плоды. — Значит, будешь учиться всему, — ледяно отрезал вождь и потерял к нему всякий интерес. Ингиво — тоже. Когда они вышли, Еванджа, приподнявшись на мыски, шепнула Алиньо на ухо: — Я верила и знала, что неспроста. — Она намеренно понизила голос настолько, чтобы Даегберхт хоть что-то да расслышал. А после усмехнулась ему в лицо: — Вот тебе и калле! Когда и она покинула чердак, Даегберхт позволил себе уронить голову на колени. Лоб гудел, как колокол. Он устал от состоявшегося разговора, как не уставал от дневных перегонов по снегу и льду. Друзей не бывает просто так, и мелланианцы помогли ему, потому что хотели использовать. Использовать, чтобы до основания разрушить один из самых мощных столпов, на котором стоит вся Сигрия и жизнь каждого, что честного, что подлого человека. Его существо должно было восставать против этих людей, их помыслов и деяний, но... не восставало. — Алиньо, — повернул Даегберхт голову в его сторону. — Где Челла? — Здесь, — знакомо ответил тот. — Отведи меня к ней, — уставился на него Даегберхт. Челла волновала его больше, чем древняя кровь, дружба с камнями и прочая чушь. Алиньо с сомнением нахмурился: — Ты сможешь дойти? — Шевелить ногами-то я способен, — поморщился Даегберхт и запоздало понял, что снова излишне вспылил. Алиньо согласился. Неужели его правда не трогают нападки? Даегберхт ни разу на него не оперся, хотя и боялся, что упадет с лестницы. Челлу он нашел в натопленной кухоньке. Раскрасневшаяся, она чистила котелок и изредка прекращала свое занятие, чтобы отереть пот со лба. Заметив Даегберхта, остановившегося в дверях, Челла едва не опрокинула котел на пол. Даегберхт не отводил от нее взгляд. Челла утопала в платье не по размеру, волосы вымыла и заплела в косу — лицо ее нынче казалось шире и здоровее. Но все это было неважно. — Даег!.. — то ли воскликнула, то ли простонала Челла, когда он приблизился к ней вплотную. Даегберхт не выдержал и притянул ее к себе, уткнувшись носом в изгиб шеи. От нее не пахло ни снегом, ни рабством, а исходил запах пригоревшего жира. Он немного ослабил хватку, чтобы немедленно прижаться еще крепче и ощутить, как Челла затаила дыхание. Даегберхт гладил ее по напряженной спине, по костлявым плечам, и от движений его тело Челлы словно размякало. С трудом Даегберхт отстранился и обернулся. Алиньо куда-то исчез, и это было на руку. Даегберхт наклонился к Челле и припал к тонким теплым губам. Она сдавленно ахнула и зарылась ладонями в его отросшие волосы.

***

Каждый следующий день тянулся долго, как год. К сожалению Даегберхта, Алиньо в своем предостережении оказался прав. Даегберхт с четверть месяца еще вставал с постели лишь по крайней нужде и то — с чьей-то помощью. Алиньо вскоре стал отлучаться, порой на полдня, зато к вечеру приводил наверх Челлу. Они говорили — вернее, говорил Алиньо, а Даегберхт с Челлой слушали. Алиньо вел речь о тех глубоких временах, когда шесть сестер были гранями одного целого, когда в сгустки воздуха они вкладывали часть своего волшебства, и с кончиков перстов разлеталось множество их детей. Даегберхт вспоминал, как повествовал о величественных подвигах агл Ардрис — потрясая кулаками и звеня голосом от исступления, и понимал, что никто не был исполнен любовью к богиням так, как Алиньо. — Почему ты поверил? — спросил однажды Даегберхт. — Аглы обещали воздать врагам людским по справедливости, но только отнимали то, что осталось вместо нее, — глухо промолвил Алиньо. — Совершенные — не лгут. — Но как?.. Хотя вопрос остался недосказанным, Алиньо правильно его истолковал. — Если я примусь объяснять, тебе это наскучит. Просто в какой-то миг ты осознаешь, что веришь, и чтобы верить, тебе не нужно бояться пустоты или еще чего-то. — Алиньо запрокинул голову. — Совсем скоро вы с Челлой тоже поймете, вот уж точно. Даегберхт неопределенно хмыкал, не представляя, что ждет в дальнейшем, а Челла твердила: «Нет, нет, нет, нет...» Они с Челлой почти не оставались наедине с того дня, а когда им удавалось выкроить пару минут, то не касались друг друга. Ими двигала всепоглощающая боязнь, что мелланианцы, догадавшись о том, что связывало Челлу и Даегберхта, отнимут их друг у друга. Нет, лучше забыть о горьковатом вкусе чужих губ, и пусть в груди было тесно от разрастающейся пустоты. А время шло, шрамы от хлыста рубцевались, ссадины от кандалов пропадали, и дышать становилось все свободнее и легче — змея свернула свои чешуйчатые кольца, раздирающие нутро, а вскоре исчезла вовсе. С каждой новой попыткой Даегберхт все дальше отходил от постели, пока наконец не понял, что отныне не прикован к ней. И он бродил по дому с единственной целью — наблюдать за привычками и порядками его обитателей. Вождь — Ульгус, имя его походило на уханье совы, и сам он был под стать — показывался наружу редко, вернее, не показывался совсем. Ингиво всегда был подле него, и вместе они творили колдовство. Темное колдовство, но одной ночью, когда Даегберхту мешали заснуть их выплавленные из металла голоса и синеватый свет, пробивающийся сквозь щели пола, ему взбрело в голову: темный ведь — значит не злой, а всего лишь опасный. И Даегберхту не верилось, что в его крови течет та же сила, что у некромантов. Издревле Сигилейфы были не колдунами, а воинами, они преграждали дорогу потокам врагов из Энифрада и одерживали победы в тех битвах, в которых любого другого полководца смололи бы в кашу из костей и мяса. Возможно, это и был чудесный дар, вложенный в их предка аглами. Нет — Совершенными. Но из всех мелланианцев только к Аскве Даегберхт испытывал особенное, почти что трепетное уважение, пусть граничащее со страхом. Он помнил, как впервые вышел за пределы дома как раз в тот час, когда спуск в берлогу орков был распахнут настежь. На его глазах из дыры в земле выросла громадина — орчиха с кожей цвета грязи и с пузырящимся ожогом на щеке. Она рвалась перешагнуть последнюю ступень, вылезти на простор, но съеживалась и скукоживалась, стоило Аскве взмахнуть бичом. Даегберхт, торопясь и потому хромая заметнее, доковылял до нее, и орчиха, взвизгнув, ощерилась. Асква шагнул ближе с хлыстом наготове, и она, проворчав что-то под нос, с недовольством успокоилась. Орчиха изучала Даегберхта, и он готов был поклясться, что ее блестящие круглые глаза, такие маленькие по сравнению со всем телом, прояснялись. И вдруг орчиха согнулась, туловище застонало, как ствол дерева, и огромной ручищей она разрыла снег перед его стопами. — Это решила она — одна она, — восклицал Асква. Выглядел он изумленным. Даегберхт в восхищении смотрел, как тугое тело орчихи погружалось в темноту, а затем, превозмогая ошеломляющую вонь, заглянул вниз. В глубине мерцали несколько пар глаз — словно болотные огоньки. Даегберхт сглотнул. Орки существовали, такими, какими их описывали в бестиариях. Что еще за тайны подвластны мелланианцам? Слова Ульгуса, брошенные мимоходом и окрашенные презрением, обрели новый смысл. Наблюдать — этого было мало. «Будешь учиться всему». Даегберхт и учился. Для начала — вспоминал, как пользоваться собственным телом. Вместе с Алиньо он чистил конюшню. Месяц назад бы не поверил, что возьмется за грабли и будет выгребать навоз. Теперь, после того, как неведомая сила протащила его через леса и уронила в глухую долину, он не протестовал и не удивлялся. Даегберхт все делал медленнее и хуже, чем Алиньо, но занимало его другое. Как эти руки, худые, как крысиные хвосты, могли не только поднять, но и удержать что-то тяжелее перышка? Как ноги, искривленные жерди, не подгибались? Нелепое тело всю жизнь предавало его — и вдруг Даегберхт почувствовал, что оно покоряется. В один из дней Алиньо внезапно оставил работу и, прислонив лопату к стене, повернулся к Даегберхту. Снова заскользил по нему странный молчаливый взгляд — Алиньо глядел на Даегберхта прямо, но как будто из-за занавеси или из-подо льда. — Я был уверен, что после этого ты возненавидишь нас всех, — несколько смущенно усмехнулся Алиньо. — Сын герцога, пусть и впавшего в немилость, сам герцог... Он оборвал себя, а Даегберхт растерянно замер. С рождения ему запрещали быть герцогом, он им и не вырос. Раб получился тоже никудышный. Так может, хоть конюх удастся? Но Алиньо он ничего не ответил.

***

— Завтра решится все. Готовьтесь. Фразу эту Алиньо произнес вечером, когда они втроем приканчивали ужин. Даегберхт давно ждал чего-то подобного: лица Алиньо, спокойного порой до равнодушия, не покидала проникновенная улыбка, он, взбудораженный, ни на чем не мог остановить взгляд. Даегберхт с Челлой нахмурились, но ни слова сверх от него не добились. — Готовьтесь, — повторил Алиньо, сияя. Даегберхт отчего-то подумал, что расслышал его шепот случайно. После, поднявшись наверх, Даегберхт пристально наблюдал за ним, уже не надеясь, впрочем, его понять. Странным он был, этот Алиньо — самым странным, кого Даегберхту доводилось встречать. Минуло полмесяца, как они жили бок о бок, и Алиньо говорил беспрестанно и обильно, не только о Совершенных, но и о мелланианцах. Объяснил, кто есть кто, и предупредил, как не вызвать ничей гнев, иногда сбивался на торопливые рассказы о ком-то, кто был далеко — на юге, в Энифраде, да даже в Брааноле. Но о нем самом Даегберхт не знал ровным счетом ничего, кроме имени. О себе Алиньо молчал. Даегберхт никогда не замечал, чтобы его что-то разозлило или обидело, но о чем тот помышлял в действительности — оставалось безвестным. Алиньо остановился посреди комнаты, полностью погруженный в свои раздумья. С приподнятой сухой руки сполз рукав и обнажил сетку тончайших шрамов. Словно кто-то надрезал Алиньо кожу, чтобы однажды снять ее совсем. Даегберхт нахмурился. Даегберхта растолкали до рассвета, вытащив из нехорошего сна, в котором он мечом разрубал волос, висевший неподвижно в воздухе и горевший золотом на свету. — Пора, — Алиньо похлопал его по здоровой щеке. — Нужно торопиться: путь предстоит неблизкий. — Какой путь? — прохрипел Даегберхт. — Клятва! — Алиньо ответил невпопад и впопыхах. — Вы с Челлой принесете клятву, а если нарушите ее, то умрете. Но в ней не будет никакого смысла, пока вы не увидите, что за ней кроется. — Он одевался, суетясь и мелькая белыми пальцами. — Ульгус велел мне вас проводить. Ульгус — мне... каково, а? Рад. До одури рад. Внизу навстречу им из своей каморки вышла заспанная Челла, кутаясь в хельмгедский плащ. Алиньо проскользнул между ней и Даегберхтом и отворил дверь, пустив вовнутрь рассеянный свет. Вереницей они вышли вон. — Опять все снегом засыпало. — Снег приглушал даже рычание орков. — Лошадей запрягать бесполезно. Идем! Алиньо первым спустился с крыльца, не обернувшись. — Мне страшно, Даег, — без слез всхлипнула Челла. Даегберхт пожал ей кончики пальцев. — Худшее теперь позади. Он пошел за Алиньо по отпечатанным в снегу следам. Даегберхт кривил душой. То, что они вдвоем перенесли, осталось в них вместе с одинаковыми порезами на запястье, с рубцами там, где кожу сдирал хлыст, в черных отметинах на щеке. Нынче Челла и Даегберхт могли забыть их, но притвориться, что ничего не было, — никогда. И, снова поскальзываясь на корке наста, Даегберхт едва не решил, что очутился в строю немых и безликих вещей. Да, спутать было легко, но одновременно все-таки невозможно. Ногу от напряжения грозило разорвать, но Даегберхт терпел и даже не стонал. Теперь-то его не подтачивала хворь, а по жилам катилась сила, которую ранее он не ощущал. Она появилась в нем после всего, в гнезде мелланианцев. Они трое молчали, молчали и горы, гордо возвышавшиеся над ними. Вернее не молчали, а только не говорили, но Даегберхт отчетливо слышал дыхание, тягучее и глубокое, как сон, но чье: его самого, Челлы, да хоть камня, — он не понял. Такое уже случалось с ним: он помнил, помнил смутную, ничем не подкрепленную уверенность в том, что с минуты на минуту откроется какая-то древняя тайна, будет, сейчас... Все вокруг дрожало — воздух, небо, земля под слоем снега и деревца на склонах, и Даегберхт дрожал так же, как трясся замок Сигилейф, прежде чем в уши вливалась завораживающая песня неведомых существ. В Сигилейфе любые ожидания обманывали его, но сегодня все было иначе. Даегберхт не знал, куда приведет их Алиньо, зато знал, что там найдет ключ к разгадке. Спустя несколько часов они остановились: путь преграждала гора, приземистая и пузатая, как вдова богатого торговца. Даегберхт чуть не пал духом: взбираться на нее было бы сложно, он видел сплошь обрывы да уступы, — но Алиньо показал черный туннель, прогрызший камень насквозь. Даегберхт отошел от него с Челлой и встал у самого входа, перед границей между внешним миром и голодным брюхом горы. Он силился разглядеть ее выросты, похожие на клыки, но тщетно. Зато размеренное дыхание стало ближе и громче, и ему показалось, что в горах обитает нечто, что скрывается не в одной какой-то пещере или расселине, а проникает всюду и наблюдает за всем, и в эту минуту внимательно его разглядывает. Даегберхт обернулся. Алиньо разделил на двоих кусок хлеба и козьего сыра, остаток положил в сумку, что взял с собой. Челла стояла боком к входу в туннель и торопливо надкусывала еду, как белка. Чувствовали ли они то же, что Даегберхт? Алиньо — да. Даегберхт не сомневался. Туннель они миновали быстро. Едва вступив в него, Челла больно стиснула плечо Даегберхта и, выйдя на свет, не сразу отпустила. Она задыхалась от страха. Вскоре дорога поползла вверх, узкая, зажатая между двумя склонами. Она не была откосной, и под снегом не укрывались камни, но каждый шаг давался с трудом. Даегберхт заставлял себя идти, и это удавалось, стоило представить, что он упал и остальные бросились ему помогать. И он боялся — но не падения, а помощи. Они выбрались на вершину холма, совершенно ровную, будто кто-то намеренно обтесал ее давным-давно. Алиньо оглянулся, и в глазах его промелькнули лукавые искорки, которых Даегберхт еще не замечал. Подстегнутый чувством, напоминающим ревность, Даегберхт нагнал его и остолбенел, пригвожденный, сросшийся со льдом и снегом. Челла рядом испустила крик. В низине лежал старинный храм, каких не сооружали триста лет, и при взгляде на него сердце билось, как у висельника за секунды до того, как на шее затянут петлю. Тысячу лет назад первые люди, помнившие Ютичиса и спасенные Совершенными, воздвигли этот храм, и веками он стоял, забытый и заброшенный, но время пощадило его. В кладке сохранился каждый камень — серый чередовался с черным — и дома с плоскими, словно срубленными крышами, и крепостные стены, окольцовывавшие храм, были целы. Тысяча лет... а ведь за такой срок хоть что-то, хоть часть стены, хоть крыльцо у дома должны были осыпаться... Даегберхт подался вперед. Храм взметался ввысь, подобно молнии, вырвавшейся не из неба, но из земли. В дымке терялись шпили четырех черных башен, четырех плечей, тесных, сутулых, но поддерживающих великолепный белый купол. — Почему его не было видно? — повернулся он к Алиньо. — Холм не мог заслонять его! Он же... он же существует? Даегберхт растерянно смолк: Алиньо прикрыл лицо ладонью и смеялся, тихо, как сумасшедший. Даегберхт не помнил, как они очутились у самых ворот, но он очнулся перед ними, мощными, с вырезанными на их поверхности рунами. Казалось, небо вот-вот расколется и рассыплется, так душно и гулко было, как перед грозой. — Как мы войдем? Даегберхт не заметил, кто задал вопрос, может, он сам. — Ингиво учил меня. — Продолжая улыбаться, Алиньо махнул рукой. — Отойдите. Даегберхт послушался, но не сводил с него глаз, пытаясь вобрать в память каждое движение. Алиньо коснулся дерева пальцем и начертал какой-то знак, не оставив на воротах ни одной отметины. А затем, низко поклонившись, он выкрикнул несколько слов, и тело Даегберхта размякло и отяжелело. То был язык невидимок замка Сигилейф. Даегберхт не понимал смысла заклинания, но звуки лились весенними ручьями. Алиньо то рычал зверем, то пел птицей — и, когда ворота распахнулись, ему запели в ответ. — Ты тоже слышишь?! — Даегберхт орал, но не мог взять себя в руки. — Кто это?! Кто?! Совершенные? Изумление! В глазах Алиньо читалось изумление. — Нет, — покачал он головой. — Дети их детей. Те, кто хранит скорбь и память. Во рту Даегберхта пересохло. Даже в нише, где он схоронился, когда бежал из замка, голоса не звенели столь смело и сочно. Втроем они пересекли двор и ворвались в храм. Даегберхт ошибся, думая, что время храм не тронуло. Внутри было темно, стыло и пахло плесенью. Но Даегберхт этого почти не заметил. Он горел как в лихорадке. Алиньо зажег факел и, минуя все проходы и ниши, подвел их к узкой лестнице, камень на ступенях крошился. Он первым вбежал на ступени, от отблесков факела по стенам расползлись тени. Даегберхт пропустил Челлу и помедлил, прежде чем шагнуть. Для чего-то он считал и, ясное дело, сбивался, каждый раз, ошибаясь, он спотыкался. Даегберхт не поспевал за торопливыми прыжками Алиньо и Челлы, и они дожидались его. Даегберхт следил за их лицами — ни следа недовольства, лишь участие. Он поддался было раздражению, но потом пение раздалось совсем рядом — Даегберхта подхватили цепкие холодные руки и приподняли над ступенями. Как давно он не двигался так легко, просто и свободно! Наверху Алиньо растворил двери в потолок. От пения голова Даегберхта чуть не лопнула. И ему показалось, что все те годы до этого он и не жил, что он родился лишь тогда, когда увидел лики Совершенных. Все проповеди агленианцев, рукописи и фрески были огромным бесконечным враньем. Даегберхт, шатаясь, прошел в середину залы. Он окинул взглядом расписные мозаики на стенах — кое-где краска совсем стерлась, но сюжет угадывался. Беспечный Эйх сидел в ветвях раскидистого дерева, а в корнях устроились влюбленные. Неренна над обрывом в пустоту плакала кровью. Махха, дочь Алтхи, лаской облегчала боль роженице. Витражи под куполом показывали жизнь в блаженном крае, и, хоть они запылились и потускнели, нигде еще Даегберхт не встречал таких свежих и ярких цветов. Он вспоминал часовню в Сигилейфе. Когда-то и в ней стояли шесть статуй Совершенных, но с изгнанием мелл ее разрушили до основания и отстроили. И, возводя заново, намеренно убили всю красоту. В ней не было окон, и в островках света вокруг свечей из тьмы выглядывало дно пустоты, а аглы за триста лет одряхлели и озлобились. Как могли называться богинями грузные старухи с оскаленными ртами! Даегберхт двигался вглубь залы. Голова кружилась, пение, доблестное и неистовое, стискивало его и оглушало. Алтха — лицо ясное и строгое, но Даегберхт знал, что она любого спрячет под полой плаща и никогда не будет нанесен тот удар, который она не отразит. Найха — напротив, похожа и не похожа. Нет ничего, чего бы она не разрубила саблей, кроме ладони Алтхи, но она не обратит оружие против сестры, ни за что. Даегберхт на миг прикрыл глаза, но и под веками видел залу с высоким куполом, под которым резвился простор. Он встряхнулся и направился вперед. Черты лица Лэиты на долю мгновения расплылись, и Даегберхт узнал в камне Бранду. Он моргнул, и видение исчезло. Потом он смотрел на Клэту и видел пышные, как пух, волосы, точеную талию, крепкую грудь, но не мог разглядеть ее лицо. Но Даегберхт верил: Клэта была прекрасна. Сколько еще таких женщин жило в Сигрии, работая в поле, состригая шерсть с овец, продавая цветы и себя на рынке, вышивая в богатых покоях... Даегберхт вновь остановился. Ему хотелось зажать уши, но он заранее знал, что бесполезно. Он крикнул, и голос его потонул в пении. Вытянутая голова Айче покоилась на тонкой оленьей шее. Волосы приминал венок. Даегберхту подумалось, что если бы краска за века не ссыпалась со статуи, то все в Айче: волосы, кожа, короткое платье, — было бы зеленым, как луга. Лукция, маленькая, будто на нее не хватило камня, но дородная, сжимала в руке набитый кошель. Он словно и впрямь был из ткани и должен был лопнуть от веса. Даегберхт загнанно дышал. Совершенные... Ардрис учил, что прозвание полно тщеславия и самонадеянности, но теперь Даегберхт понимал: это люди дали его богиням и они не могли подобрать иное. Он прошел еще немного и столкнулся с собой. Да, в помутневшем зеркале, треснувшем пополам, отражался он, за ним по правую руку — Челла, по левую — Алиньо. Зеркало подрагивало от звуков, Даегберхт ждал, что пение разнесет его на осколки, а стекло разрежет их на куски мяса. Но такого не случилось. Он видел, что они, все трое, были худы и одеты бедно. А еще они были преступниками, и люди охотнее простили бы отцеубийцу, чем их. Они уже стерты с лица этого мира, почти умерли, и никто не заметил их исчезновения. Зеркало показывало правду, но одновременно не только ее. Челла зарыдала, как ребенок — Даегберхт заметил в отражении, как наморщилось и побагровело ее лицо. Повернувшись, он приобнял Челлу, и рука его скрестилась с рукой Алиньо. Пение вышибало мозги, но Даегберхт поймал мысль за хвост. Он выжил, хотя столько раз видел Смерть сбоку от себя, и выжил не зря. Даегберхт знал теперь, кто спас его в туннелях под замком Сигилейф и, должно быть, еще ждал, оплакивая разлуку. И правда — на стороне тех, кто поможет ему вернуть свою землю. Даегберхт запрокинул голову и жестко отсек от языка каждое слово клятвы. Никто не учил его, что говорить, но он подчинялся тому, что требовала душа. Голос его поглощало пение внуков мелл, он не слышал, что произносил, и не помнил. Когда в горле его запершило, пение стихло — как схлынуло. И Даегберхт осознал: они все услышали и все запомнили.

Конец первой части