***
То, что происходило после, Челла видела хорошо, но понимала — плохо. Это было похоже на то, как много лет назад в их деревне дали представление бродячие актеры. Перед наспех возведенными подмостками столпились все, и семью Челлы мигом оттеснили. Отец уже тогда был слишком слаб и болен, чтобы поднять дочь над головами остальных, и в памяти Челлы сохранились лишь колпаки, синие у мелл и зеленые у агл, однозвучные удары по барабану и огромный сосед-кузнец, оттоптавший ей ноги. Ныне же она запомнила, что в последний раз Еванджа остановила лошадь возле просторного бревенчатого дома — даже староста в деревне жил скромнее. Хельмгедка спешилась, а Челла оцепенела, и ее пришлось вынимать из седла. Это сделал кто-то сильный, с жесткими мозолистыми ладонями, но кто — Челла не знала. Ее потащили внутрь, хлопали двери, гремели оконные ставни, и вразнобой раздавались недовольные голоса. В голове у Челлы плясала и свистела круговерть, и звуки не складывались в слова. Еще она могла вспомнить, как Еванджа лила ей на голову нагретую воду и терла спину так яростно, что Челла вцеплялась пальцами в край лохани, чтобы не упасть. Но она не ощущала ни радости от мытья, ни смущения от наготы. Челла помнила, что в маленькой тесной комнатке, куда ее привели, она нашла миску с похлебкой. Чего там только не плавало, да и у нее не хватало сил удержать ложку. Тот человек — Челла не смела думать о нем «калле», «бейвос» или как-то иначе — кормил ее, и опять ей не было стыдно. Уходя, он назвался Алиньо и с легкой, будто виноватой улыбкой просил не пугаться рева — то кричали орки, объяснял он, но они не опасны. Челла не ответила ему, и больше он ее не навещал. Когда Алиньо вышел, Челла рухнула на постеленные шкуры и, едва успев натянуть одну из них на себя, провалилась в сон. Как долго она спала — этого Челла тоже не знала. Когда она выныривала из поганых сновидений, то по-прежнему чувствовала себя больной и разбитой, а снаружи, за толстыми стенами, простирала над горами свои крылья тьма. Но в изголовье у Челлы неизменно стояла миска с ужином, изрядно остывшим. Челла с трудом садилась и, почти не жуя и не ощущая вкуса, поглощала принесенную еду, а затем падала обратно на шкуры, чтобы погрузиться в безотрадный сон. Просыпаясь, она хотела плакать и выть от нахлынувшей тоски. Так продолжалось до тех пор, пока Челле не приснилось, что она, обнаженная, лежит, раскинув конечности, на мраморной плите. По мрамору тек холодный ручей и щекотал ягодицы, а вокруг Челлы кишели, извивались, переплетались друг с другом короткие белые черви — те, которые заводятся в падали и разъедают ее. Скосив глаза, Челла наблюдала со смесью восторга и отвращения, как черви переползали на ее тело, щипали нежный, беззащитный живот и начинали пожирать белые волоски, прикрывавшие лобок. Черви прибывали и прибывали, валились откуда-то, и скоро Челла оказалась полностью под ними скрыта. Когда стало трудно дышать, Челла рывком поднялась, стряхивая с себя упругие тельца, и пробудилась. И первым, что различила в предрассветной серости, было зачехленное в маску лицо. Челла настолько испугалась, что, прикрыв глаза, притворилась, будто продолжает спать. Она не осмеливалась шевельнуться, тело ее затекло. Только убедившись, что в комнатенке она одна, Челла откинула шкуры и поднялась на ноги. В голове гудело от невероятной легкости. Она по очереди вытянула перед собой руки, любуясь ими, будто впервые видела, и ощупала себя. На нее было надето платье, ничем не отличающееся от тех, что носят женщины по всей Сигрии, разве что на Челле из-за ее худобы оно висело мешком. Но до чего же странно от платья пахло чужбиной. По ногам пробежал мороз, и Челла осознала, как же выстыла за ночь комната без очага. Она поискала глазами свои башмаки или хоть что-то, во что обмотала бы ноги, но ничего не нашла. Тогда Челла подбежала к шкуре, занавешивающей проем — оказывается, двери, даже самой простой, не было — но прежде чем отдернуть ее, остановилась, так и не опустив руку. Челла не могла заставить себя выйти, как ни старалась. При мысли об этом она трепетала, как мышь под лавкой. Челла поспешила сесть обратно на постель, зарывшись в шкуры замерзшими ногами. Теперь нужно лишь ждать, пока кто-то не придет проведать ее и принести еду. Ведь это должно случиться, верно? Челла слышала шаги за стеной, жесткие и сердитые, они то почти совсем стихали, то приближались, и Челле казалось, что половицы под нею трясутся. Она теребила медвежий мех между пальцами и вырвала ненамеренно клочок из него, когда шаги громыхнули особенно сурово и желтоватая ладонь откинула прочь занавесь. Не страх, но робость перед грубым и сильным наполнила ее, и Челла пригнула голову, не решаясь приветствовать вошедшего. Еванджа сощурила один глаз и ухмыльнулась краем рта, и Челла не поняла: то ли хельмгедке доставляло удовольствие, когда перед ней пресмыкались, то Челла вызывала у нее презрение. — Это платье красит тебя больше, чем меня когда-то, девочка, — кивнув каким-то своим раздумьям, протянула довольно Еванджа. Но была ли она искренна... Челла отодвинулась к стене и накрыла ладонью горло. — Ты боишься меня, что ли? — хмыкнула хельмгедка и присела рядом. О нет, Челла не боялась, ей попросту неприятно было видеть это лицо — лицо не мужчины и не женщины, лицо, пропитанное отравой. Она не могла ответить честно, поэтому не ответила вовсе. — Я хочу починить свою одежду, — запинаясь, проговорила Челла, не уверенная, что имеет право требовать. — Жаль, но прах ее устилает донышко пустоты, — обнажив неровные зубы, улыбнулась Еванджа. — Мы сожгли все, что было и на тебе, и на твоем... калле. Эта новость стегнула Челлу больнее хлыста Хокхарта. Мелланианцы украли ее из-под взоров агл и даже сущую мелочь, напоминающую о доме, отняли. Внутри забурлило раздражение, словно оно копилось давно и теперь Челла должна была его растратить. — Да что вам от меня надо? — взвизгнула Челла с прорвавшейся наружу злобой и мигом прикусила язык. Еванджа могла разозлиться на нее за дерзость, но она, наоборот, смягчила и голос, и взгляд. — Ничего, что ты не умела бы делать, — как будто убеждая избалованного ребенка, начала она. — Стряпать. Стирать. Чинить одежды. Выполнять то, что тебе приказывают, и не задавать никаких вопросов. Иначе говоря — служить. Челла раскачивалась из стороны в сторону, мечтая только о том, чтобы надтреснутый голос Еванджи умолк. — Я могу отказаться? — выдохнула она, перебив хельмгедку. Глаза той нехорошо блеснули. — Тогда проси нас тебя убить. Челла так растерла мех в руках, что он куснул ее, и она сдавленно зашипела. Еванджа положила раскрытую ладонь ей на макушку, и все тело Челлы скрутило раздражением. Она казалась себе одичавшей собакой, возвращающейся к хозяину. — Но если ты будешь покорной и тихой, — вкрадчиво зашелестела Еванджа над самым ее ухом, — каждый из нас отблагодарит тебя. — Челла не глядела на хельмгедку, каждый мускул в ее спине грозил лопнуть от напряжения. — Когда мы перестанем нуждаться в тебе, ты будешь еще молода. И мы дадим тебе столько денег, что любой, хоть самый гордый мужчина из твоей деревни, захочет ввести тебя в свой дом. — Ваши деньги хуже падали, — выпалила Челла, помотав головой, чтобы стряхнуть ее руку. Еванджа рассмеялась так, будто Челла ее действительно развеселила. — Ты увидишь еще, как переменится жизнь, девочка. Челла долго молчала — иногда раскрывала рот, но ни разу не осмелилась сказать напрямую. В этот миг она ненавидела Еванджу так остро, что не сразу совладала с собой. — Мне мож... дозволено выходить... наружу? — прошептала она исчезающим голосом. — Дозволено. Потому что ты погибнешь, прежде чем доберешься до ближайшей деревни, — безмятежно бросила через плечо Еванджа, поднявшись. Зачем она была права? Да подавись ты своей правдой, дрянь! Еванджа дала Челле башмаки, оказавшиеся ей впору, и теплый плащ того же цвета, что кожа хельмгедцев. Прежде чем накинуть на плечи, Челла долго вертела его в руках. Полы тронула красная нить, из сотен меленьких узелков складывались бутоны неведомого цветка, росшего, верно, в Хельмгеде. «Зато плащ греет», — вздохнула Челла и вышла вон. Дом, новый, если судить по запаху, вмещал в себя множество комнаток вроде ее спаленки. За стеной кто-то натужно и недобро покашливал, и Челла испугалась, что сейчас занавесь отдернется и ее обнаружат, как какую-то преступницу. А еще в этом доме лежал калле, но как попасть к нему? Не обыскивать же здесь все от ледника до чердака... Челла, ступая вкрадчиво и тихо, просочилась наружу и замерла на крыльце, запахнув плащ плотнее. День перетекал в вечер, над головой и выше, над трубой, летали клочки побуревшего неба, но более чем наполовину его загораживали щербатые крутые склоны. Они почти смыкались над домом, как лепестки над сердцевиной бутона. Насколько хватало глаз, до самых макушек гор виднелись кривые сосенки. Челла подумала, как становится красиво в долине летом, когда по земле расползается жухлая травка, а хвоя на ветках зеленеет и приподнимается. Может быть, у нее получится когда-нибудь полюбить это место. Но не людей, сколько бы их тут ни жило. Что-то в стороне от нее скрипнуло, Челла перевела взгляд и разглядела бородатого мужика, вышедшего из сарая — такого же добротного, как и жилище мелланианцев. В руках он нес козленка, зарезанного совсем недавно и залитого собственной кровью. Челла посторонилась, чтобы пропустить его внутрь, но мужик и головы не повернул. Он остановился шагах в двадцати от Челлы и сбросил козленка на землю. В движениях, в хриплом дыхании, в походке сквозило что-то, что придавало ему родство с Арахтой. Наклонившись и отчетливо крякнув от натуги, мужик потянул за спрятанное под сугробами кольцо и открыл спуск в подземелье. Из дыры, как дым, повалила столь мерзкая вонь, что Челла решила, вот он — вход в пустоту, и чтобы попасть туда, необязательно умереть. Она прижала руки ко рту, чтобы не вскрикнуть и не навлечь на себя ничей гнев. Уйти бы, да ноги тряслись... Мужик, вынув из-за пояса мясницкий нож, несколькими размашистыми ударами отделил от козленка ногу и, не снимая шкуры, столкнул ее в черноту. Из-под земли поднялось рычание, словно кто-то бесновался в припадке яростной радости. Мужик расправился со второй ногой, и в этот раз Челла заметила, что ее сжала огромная когтистая лапа с зеленоватой кожей. Так вот какие они — орки. От этого страх только возрос. Челла наблюдала, как мужик отрезал от козленка часть за частью, и сердце застряло у нее в горле, мешая вздохнуть. — Челла, — позвал сзади кто-то полузнакомым голосом и будто разрушил чары, вынуждающие ее смотреть, и смотреть, и смотреть. За спиной стоял Алиньо, и он казался еще более изнуренным, чем в тот день, когда Челла его впервые встретила. Под потускневшими глазами залегли сизые тени, на ногах держался он нетвердо. Лицо его, заострившее и осунувшееся, мигом побелело, когда он окинул Челлу взглядом. — Челла, — повторил Алиньо и едва не коснулся ее лба дрожащими пальцами, как слепец. — Ты здорова, но что с тобой? — Он нахмурился, чуть склонив голову. — Кто тебя обидел? Он говорил кротко и приглушенно — обычно так агленианцы читают молитвы накануне рассвета после самой долгой ночи в году. И Челла почувствовала, что смятение в груди стихает. Она знала, что боль вспыхнет вновь, но искренне попыталась улыбнуться Алиньо и так же тихо прошептала: — Никто. — Наверное, если бы Челла заплакала, он бы не стал смеяться над ней. — Я всего лишь поняла, что никогда не вернусь домой.***
Трепетная, как мотылек. Алиньо прикрыл веки и ожесточенно потер их, так что перед взором расползся лиловый узор. Эта мысль донимала его — глупая мысль, но избавиться от нее Алиньо не мог. Свежий снежный воздух после гнилого запаха болезни воздействовал на рассудок подобно вину. Зачем Челла не стала лгать? Скажи она, что ее напугал Асква, и Алиньо знал бы, чем утешить. Но Челла кротко ответила, что не увидит более родной дом, и улыбкой, смахивающей на гримасу боли, обвинила в этом каждого мелланианца, и Алиньо тоже. У него не было средств унять эту боль, хотя он вынул из тайников все запасы целебных трав. К тому же перед Алиньо горел в лихорадке человек, которому он умел помочь, а значит, следовало думать лишь о нем. Алиньо склонился над этим человеком. Пять дней назад его принесли на чердак и уложили на одну из двух кроватей, что удалось вывезти из келий, — он и Еванджа сделали все, чтобы Смерти, рыскающей по земле, трудно было до него добраться. Но, раз избрав жертву, Смерть долго борется за право ею обладать. Для того Алиньо и сидел, почти не отлучаясь, рядом с человеком, поил его отварами и вином и растирал ему грудь маслом. Пять ночей минули без сна, и руки тряслись заметнее, чем обычно, но он позволял себе задремать только тогда, когда Еванджа приходила сменить его на час или два. Сейчас Алиньо ускользнул ненадолго вниз, чтобы не сойти с ума от полумрака и чужого страдания, но тут же понял, почему не следовало так поступать. Алиньо разгладил ногтем складку над бровями у этого человека — лишь для того, чтобы спустя миг она появилась вновь. Алиньо обеспокоенно покачал головой. Ему не нравилось, что жар продолжал медленно пожирать больного. Алиньо по успевшей возникнуть привычке внимательно рассматривал его, пытаясь угадать, кто же перед ним. Правая нога человека была вывернута — значит, он хромал. Никто не знал его имени — Челла и Еванджа называли его калле, и остальные вторили им. Одежду даже не хотелось сжигать, так крепко и ладно ее сшили, а сапоги, не башмаки, как у всех, не требовали починки. Рукам калле был чужд труд — Алиньо невольно сравнивал их со своими. Видимо, он, если и не принадлежал к какому-то богатому роду, сундуков с золотом имел достаточно. Еванджа передавала Алиньо слова Челлы, что калле убил собаку работорговца, правдивость их подтверждали чернеющие следы клыков на щеке. Раны подживали, и край рта его приподнимался, будто калле вечно насмехался над людьми и над небесами. Но Алиньо не представилось покуда случая самому удостовериться, действительно ли калле честен и храбр. И все же Алиньо отчаянно не хотел, чтобы он умирал. Грудь под медвежьими шкурами содрогнулась от кашля, худая рука безвольно свесилась с кровати. Алиньо провел рваным лоскутом по губам калле, собирая выступившую слизь. Рот калле высох и потемнел — надо напоить — крылья белеющего носа раздувались, как после бега. Прислушавшись, Алиньо отчетливо различил в его угасающем дыхании шипение и посвистывание. Либо они задушат калле, либо сойдут на нет — решиться дело должно было скоро. Алиньо помолился бы Совершенным, а особенно усердно Алтхе, чтобы они удержали в калле жизнь — но к чему? Сотни лет назад Совершенные покинули этот мир, и на шесть звезд в небе стало меньше. А Смерть осталась, и демоны тысячи лет извивались в недрах земли. И еще была магия Ингиво и Ульгуса, и были травы Алиньо. Он тоже хоть что-то да значил, пусть и не столь много, как любой другой человек. Не могла же судьба сложиться так, чтобы он потерял и второго вверенного ему больного? Не могла ведь! Слишком хорошо Алиньо врезалось в память, как скончалась Трелла. Он часто видел это во сне, чаще, чем Гунле с его шлюхами и ворами; порой Трелла оборачивалась чудовищем. Не успевал Алиньо глазом моргнуть, как на постели перед ним оказывалась уже не измученная болезнью девочка, а скалилось неведомое существо с перепончатыми крыльями и сердцем, бьющимся в клетке запыленных ребер. Порой Алиньо умирал вместо Треллы, его разрывало, с лица отслаивались куски кожи, а Трелла грызла горбушку хлеба и смеялась чему-то своему. Но Алиньо никогда не смешивал явь со сном. Он помнил, что Асква бдел над дочерью, и Ингиво хитростью увел его из кельи отдохнуть, поручив Алиньо уход за Треллой. Стояла середина глухой ночи новолуния, и было так темно, что свеча на столе едва-едва освещала силуэт Треллы. Она не спала, но лежала смирно и тихо, Алиньо сидел рядом с ней, зажав холодную ладонь между своими. Трелла целый вечер не кашляла кровью, она вообще не кашляла, и Алиньо почти верил в то, что к утру слабое дыхание станет просто ровным. А затем, среди ночной тиши, одновременно взметнулось к потолку пламя свечи и забеспокоилась Трелла. Внезапно она, преодолев себя, вскочила на постели и закричала, что за спиной Алиньо кто-то стоит. В первый миг он даже поддался ужасу и обернулся, но никого не обнаружил. А Трелла описывала и выпачканные кровью когти, и короткую серую шерсть, торчащую дыбом, и зеленые глаза. От заготовленного успокоительного отвара она отплевывалась, а после и вовсе лишь сипела, как выпь. Трелла вцепилась Алиньо в запястье, так что он, поднявшись, повалил бы ее на пол, а звать Аскву или кого-то еще не стал. И без того голос бы его потонул, не достигнув ничьих ушей, и боялся он, что Трелла уйдет куда-то, запомнив лишь бешеный вопль. Трелла умерла, задохнувшись, и личико ее почернело. Алиньо думал, что Асква на какое-то мгновение возненавидел его, когда увидел тело дочери. Он не удивился бы и даже готовился к тому, что Асква отвесит ему оплеуху, как женщине, но этого не случилось. Асква гулко вымолвил, что Трелла родилась солнечным днем, а умерла темной ночью, как и подобает, — и только. Но если бы он не обуздал свою ярость, то едва ли Алиньо затаил на него обиду. Горюющий человек — не тот, за кого его принимают друзья. А пятна, оставшиеся там, на запястье, где вцепилась в него Трелла, не сходили до самой весны. Алиньо сдавил пульсирующие виски и сгорбился. С калле этого не повторится, ни за что не повторится.***
Все изменилось. Еще тогда, когда Ульгус заклинанием запер ворота в храме на тысячу невидимых замков. Еще тогда, когда вместе с Еванджей и Ингиво в новое убежище вошли двое незнакомцев. Но Алиньо теперь казалось, что он целую жизнь провел на этом чердаке с низким потолком, слушая хрипы калле и шуршание метели по бревнам. И вот снова в это неторопливое течение влилась перемена. Несколько дней Еванджа уже не поднималась к нему, вместо нее еду Алиньо и калле носила Челла. В первый раз она вынула из-за пазухи крошечный кулон — он целиком умещался на ее сероватом ногте и уместился бы еще трижды. — Он украшает шею женщины, но мне не принадлежит, — бесцветно бросила Челла и оставила кулон возле щеки калле. Он вызвал неподдельное, почти детское любопытство у Ингиво, тот вертел его в пухлых пальцах, едва ли не обнюхивал и бормотал себе что-то под нос, но Алиньо ничего не расслышал, как не услышал бы ни колыбельной Лэиты, ни боевого клича Найхи, вздумай Совершенные вернуться в свою обитель. А Челла, отдав кулон, о нем не вспоминала, с того объяснения она не проронила более ни слова, будто изо рта капал жгучий яд и нельзя было его разливать. Челла оставляла Алиньо передохнуть, а он, устроившись в углу, наблюдал, как она бережно придерживала калле за затылок и хмурилась при каждом неверном его выдохе. Руки ее действовали слаженно, но будто отдельно и от сердца, и от разума, она обращала взгляд словно мимо калле и всего, что было с ним связано. От этого вида в животе вращался, расширяясь, мерзкий сгусток. Там, где вырос Алиньо, беды преследовали жертву, пока не превращали ее в дергающийся кусок тупой плоти, но об этом догадывались, лишь когда все становилось безвозвратным. Слишком умело люди прятали горе от других людей, и оно их сжирало, не щадя. Челла скрыла горе от себя, и, выставленное напоказ, оно било по глазам. В тот день, перед тем как прислониться к стенке и провалиться в муть, Алиньо обратился к Челле. — Мы не из тех, кто хочет уничтожить агл и посеять над страной раздоры, алчность и похоть. Такие — настоящие мелланианцы — были ничуть не лучше священников и даже хуже, потому что понимали в вере еще меньше агленианцев. Челла обернулась и скривилась, будто Алиньо ляпнул при ней непристойность. — Все вы, кому нужно что-то, кроме трех агл, на одно лицо, ото всех на костре валит одинаковый красный дым. — Яд пролился, но не тронул Алиньо. Он чувствовал, что Челла выпалила это, раскрасневшись, поскольку не боялась — ведь он никому не мог внушить страх. Алиньо не стал спорить: у него не было сил убеждать, у Челлы — внимать. Не стал он и сообщать ей о том, что дрова, когда складывают их на площади, посыпают порошком, рецепт которого известен лишь королевским магам. Стоит попасть на него искре, он вспыхивает, и валит кроваво-красный дым, застилающий дома на многие кварталы вокруг. Мало кто знает о природе дыма, а Алиньо однажды подсмотрел случайно, как его разбрасывают, — и еле ноги унес. В висок забивали кол. После, все после — но Челлу он не оставит. Сейчас тело Алиньо отказывало ему. Оно подводило его и в этом объединилось с разумом. Алиньо не мог отличить сон от яви — отчасти оттого, что мучившие сны когда-то и были его явью. Еще пару мгновений он не отворачивался от Челлы — но вместо нее стояла Вадра, такая, какой он видел ее в последнюю встречу. Волосы она мазала хной: если бы этого не делала, агленианцы ей бы вырезали плоть между ног за то, что притворяется честной женщиной, — но Алиньо откуда-то помнил, что они были светлые, лишь немного темнее, чем у Челлы. Челла носила платье Еванджи, оно все так же висело на ней. Она его ушила в боках и под мышками, но платье, даже несмотря на это, безобразило ее. Вадру безобразило все, и Алиньо удивлялся, заставая ее хотя бы прикрывшейся. Она привлекала мужчин — испитых стражников, сморщенных купцов, жирных священников — тем, что мять ее груди с изгибающимися волосками вокруг сосков им ничего не стоило. Вадра настолько привыкла к этому, что, поводя плечами перед Алиньо, и его пыталась соблазнить, заманить, пусть ненарочно. Ее хорошо знали и на другом конце города, так хорошо, что Вадра могла зажилить несколько монет, и Гунле бы ничего не заметил. Вадра не всегда была насквозь дрянной. Их разделяло лет шесть, не больше, и, поняв, что она слишком молода, чтобы называться его матерью, Алиньо считал ее сестрой. Когда у нее впервые пошла женская кровь, Гунле заставил Вадру переспать с заезжим торговцем из Энифрада, стосковавшимся по воплю девственницы. Он возился с ней не дольше получаса, но перестала она плакать лишь на следующий день. Алиньо тогда не отходил от нее и зажимал рот, когда она рыдала чересчур громко, чтобы никто не услышал и не донес куда не надо. Предавать она начала позже и столь же бессознательно и глупо, как соблазнять. Вадра предавала его, когда прогоняла, чтобы он не портил ей веселье кислой мордой, а он забывал и приходил опять. Иногда ему везло — и с каждой неделей все реже. Вадре нравилось, как она живет, а Алиньо, когда страх стал так силен, что уже не мешал думать, нашел способ вырваться из этих подвалов и канав. Он даже придумал, как увести с собой Вадру, и рассказал ей об этом. Она выведала все и, выждав, когда возле Гунле соберутся его любимцы, доложила, указывая на него рукой, покрытой пятнами от спорыньи. Голос ее был визгливым и напоминал писк крысы за стенкой, она своим обликом в тот момент напоминала крысу. Гунле, ухмыляясь, велел избавиться от него, и ему пересчитали ребра и едва не проломили череп. Калле застонал протяжно и утробно, и безликий образ Вадры утек сквозь дощатый пол. Алиньо очнулся. Челла послушно не отлучалась от больного, но Алиньо поднялся и, пересекши комнату, потеснил ее в изножье кровати. — Темнеет, — кивнул он на оконце, за которым горел закат. — Ступай отдыхать. Может, ему почудилось, но мрак, застилавший глаза Челлы, развеялся. Уходя, она зажгла свечу. И Алиньо снова оказался в одиночестве. Калле беспокойно ворочался, как если бы желал сбросить с себя душные шкуры, и лицо его было словно сведено судорогой. Порой он раскрывал рот, и Алиньо чуть ли не вправду ждал, что калле заговорит. Было сложно вытерпеть, но это вселяло надежду. Калле ткнулся щекой в сломанную застежку цепочки, и Алиньо пальцем отодвинул кулон в сторону, рассеянно отметив, что щетина с того дня, когда его принесли сюда, здорово отросла. Провел рукой по собственной щеке — он был ничем не лучше. Когда калле поправится, бороды надо будет сбрить. Алиньо улыбнулся. Он читал о древних процессах, бушевавших незадолго до изгнания мелл. Первые агленианцы, еще не задумавшие уничтожить трех богинь, сжигали тех мужчин, что, отказываясь бриться, уподоблялись не Совершенным, но зверям. Ульгус стремился быть во всем ближе к Совершенным и от остальных требовал того же, но сжигать никого не сжигал. О косматом Аскве он говорил, что тот слишком многое перенял от орков, но ценил его не меньше, чем раньше. И Гунле носил бороду... Алиньо прикрыл глаза, и под воспаленными веками ясно прочертилась грузная фигура Гунле. Его стегнуло страхом, как хворостиной, тем самым животным страхом, который порой вынуждал Алиньо пригибаться всем телом от неведомой опасности. Он не знал, что побудило Вадру выдать его, и не простил ее, хотя возненавидеть не сумел, ведь был привязан к ней целую жизнь. Гунле Алиньо тоже не возненавидел, он боялся, боялся даже думать о нем. Он прижимался спиной к стене, но был не в доме, отстроенном орками, а в прелом подвале. Забиться дальше, глубже, стать незаметнее, просочиться в пол — помогало, но ровно до тех пор, пока Гунле потворствовал этому. Алиньо дотронулся до когда-то сломанного носа. Существовал единственный способ задобрить Гунле, не навсегда, на время, и даже самые искусные не удерживали долго его милость. Алиньо же этим мастерством не овладел, хотя, сколько он себя помнил, ему всегда приходилось красть и обманывать. Сначала воровство было только нуждой: не украдешь — не поешь. Принесешь что-то из города — получишь варево от слепой старухи. Не принесешь — украдешь из общей кучи. Затем — Алиньо не понял как — но оно стало желанием. Его вечно что-то выдавало — неверное движение, лихорадочный блеск глаз, внутренняя наклонность сознаться и покаяться, но никакие побои на рынке и порки от своих же не вытравили это желание. Оно не делось и у мелланианцев, Алиньо поборол его, запихнул на дно души, но сейчас все замки сорвало, и желание охватило его с такой силой, что в ладонях он почувствовал зуд. Алиньо распахнул глаза и запустил пальцы в волосы, собрав их в кулак так, что коже стало больно. Сквозь бычий пузырь внутрь на чердак пробился косой луч солнца, и щербина в кулоне блеснула алым от его прикосновения. Что-то вспыхнуло и в мозгу Алиньо. Кулон принадлежал калле, Челле не было необходимости пояснять: она нища, чтобы обладать им. Тонкая работа, хрупкая вещица... отчего ей не быть сделанной из серебра? Алиньо выдохнул. Он бредил, как бредил бы калле, если бы не был слаб. Зато серебро ценилось, да, кулон с изъянами, но если знать, кому предлагать, получишь много монет и мало расспросов. Алиньо представил себе ветхого, как его товар, старьевщика с хитрыми маслеными глазами, узловатыми пальцами и выпирающими зубами так живо, будто они расстались накануне. Мысль присвоить кулон себе казалась самой правильной. Восхитительной. Алиньо понимал, что как раз таким мыслям поддаваться нельзя, но холод застежки приятно оглаживал мякоть ладони. Витая цепь оборачивала палец так гладко, будто была шелковой, а не железной. Оставалось спрятать его в складках одежды — дело не представляло трудностей, и скрыть, унести, любую вещь Алиньо мог обмотать вокруг себя дважды. Но он не успел. По щеке стукнули костяшки пальцев — не больно, но обидно. Алиньо сразу догадался, чья это была рука, и не посмел оглянуться. — Да что с тобой? — Еванджа шипела зло, но тихо, словно не хотела будить калле. — Я хорошо помню такую твою рожу. — Она приподняла его подбородок, и Алиньо ощутил другой тычок, посильнее. — Ты забыл, что тут не сборище ублюдков? — Еванджа рычала ему на ухо. — Когда нам потребуется вор, Ульгус найдет более... надежного. Алиньо даже не заметил, для чего Еванджа приходила. Она что-то влила в рот калле и спустилась вниз, не обращая на них обоих внимания. Алиньо спрятал лицо в ладонях. Щека ныла, но то ничего не значило. Когда кто-то иной улыбался — Еванджа стискивала до хруста костей. Когда кто-то иной хмурился — Еванджа злилась и раздавала подзатыльники с тычками. Он привык. Приступ наваждения, безумия, глупости спал, и теперь Алиньо горел до кончиков ногтей от стыда. Он застыл в скрюченной позе и долго бы не шевелился, если бы калле не закашлялся. Алиньо поднял голову и в огне полуоплавившейся свечи разглядел крупные капли пота, бусинами скатывавшиеся с его лба. Тело калле била дрожь. Алиньо поймал себя на том, что хочет взять его ладонь в свои, будто жест помог бы ему. Он оборвал себя и, затаив дыхание, ждал. Через пару часов калле несколько раз глубоко выдохнул — без свиста и шипения — и из-под приоткрытых век в темноте блеснули белки.