Она живет, когда больше нет денег.
И, наверное, они ей не нужны так сильно, как тонкий свитер, в который она утыкается раз за разом, бубня неразборчивое «замерзнешь, дурочка». Хотя она знает, что Джуми не мерзнет — холодные, как она, ветры не берут ее уже давно. Джуми так говорила, а Эшли привыкла ей верить. Она утыкается ей в ключицы и верит, верит каждому поцелую в лоб, каждому объятию, каждому сбившемуся дыханию и неловкому молчанию после. Эшли верит в Джуми, но не верит в себя.
Живя без денег, она научилась ценить маленький кусочек сыра в холодильнике и твердой хлеб в тумбе около умывальника. Научилась делать уют из ничего и вдыхать жизнь в постель, на которой проводит наименьшее количество времени. Подработка, еще одна, еще, еще… Она сбивается со счета, раздавая листовки на многолюдной площади, улыбаясь лучезарно и приветливо. Никто листовки не берет — наверное, видят, что растягивает губы она ужасно фальшиво и мучительно. А те, кто берут, скорее всего, просто сочувствуют.
Эшли любит все новое, однако ее новое имя ей быстро приелось. Как и нищая жизнь, где приходится трястись за каждый доллар, скомканный в кошелке. Поэтому она не ездит на общественном транспорте и идет наиболее освещенными улицами ночью, после очередной подработки. На учебу все еще не хватает, ведь на шее квартира, коммунальные, продукты для выживания, одежда, гигиеническая косметика… Она устала.
Эшли вообще любит весну — холода ей по душе лишь в семнадцатой квартире, где почти не отапливается, но ей тепло. Ее же квартира двадцать вторая и Джуми говорит, что это не судьба, а они не связаны — Эшли ей нагло не верит. А Джуми не менее нагло не сопротивляется. Джуми вообще едва ли знает о таком термине. Она вся как его антоним и не то, чтобы Эшли любит ее именно за это. Она ее не любит. Просто эта крашенная блондинка слишком тонкая в своем не менее тонком свитере и прозрачная от диет с холодом, потому что не менее нищая, а такие — тип Эшли. Тонкие, бледные, совсем чуть-чуть угловатые с отросшими корнями и тусклыми глазами. В них обоих не осталось энергии, но Эшли живет. Существует.
На очередной подработке (больше трех недель это кофейня) улыбается приветливо и ей вроде бы удается, но на нее не обращают внимания и, наверное, это хорошо. Она не добавляет три ложки сахара вместо одной с половиной, не кладет зефир вместо белых трюфелей и даже приносит счет к тому столику. Она, наверное, уже просто устала постоянно получать выговоры и вылетать с работы, перед этим унижаясь до крайностей, до плача и нервного срыва. Очередного. А ведь ей тяжело, но никому не нужны такие работники, как она. Такие отчаянные летят сюда из своих стран пачками, начитавшись блогов о том, как в Америке хорошо. Все врут — Эшли в этом убеждена после года проживания. Она удивлена, как вообще смогла дотянуть до такого круглого числа, потому что по прибытию ничего не сулило здесь существования больше двух месяцев.
Но ей было плевать тогда, хоть и не плевать сейчас. Сейчас она выросла и думает, что имя «Эшли» совсем не подходит ей, но опять бегать с этими документами с желанием прилечь прямо на оживленной площади — нет, спасибо. Уже тогда она начала испытывать стресс день за днем, с кашлем и насморком убирая свои же сопли с пола Макдональдса, потому что другой вакансии, кроме как уборщицы, у них не нашлось.
Первые три недели она выплакала весь запас слез, который у нее накопился за все ее годы. А потом научилась давать себе сильные пощечины и обращаться от второго лица. Вместо «я бездарность» появилось «ты просто ничто, но это не повод валяться на грязном полу, который ты еще вчера должна была помыть, идиотка». Это не придавало сил ничуть, но так Эшли научилась себя не жалеть. Научилась подниматься после очередного удара, научилась пить кофе без сахара и очень мало есть. Джуми говорила, что она похудела, но это был не комплимент — Джуми не говорит комплиментов. Она утыкается носом в смоляные длинные волосы и бормочет что-то про то, что они у нее выпадают пачками, а Эшли отвечает, что просто хочет везде оставлять частичку себя. Джуми не смеется над этой шуткой.
— Не надоело тебе лажать раз за разом? — устало спрашивает Соджон, подметая вместе с Эшли разбитый сервиз. Соджон едва ли удачливее — она настолько меланхолична и замкнута, что даже Эшли рядом с ней чувствует себя экстравертом процентов на шестьдесят пять.
— А тебе? — отвечать вопросом на вопрос как способ уйти от ответа и Соджон понимает — сама так делает. Поэтому отмалчивается, заканчивает уборку, подбирает зашитую раз десять сумку и молча уходит, аккуратно закрывая за собой дверь. Эшли вздыхает понимающе и огорченно — с чего она взяла, что Соджон ей какая-то подружка вообще? Ей так же плевать, как и начальнику с посетителями, которые хотя бы пытаются сделать участвующий вид. Соджон слишком честная — Эшли это привлекает, но, все же, ее коллега не блондинка, не обессиленная от диет и не носит тонкие свитеры — говорит, что может быстро заболеть, а денег на лечение у нее нет.
Американские улицы никогда не привлекали Эшли. Холодные, темные, с вечно дерущимися тинэйджерами и извращенцами за каждым столбом. Она сжимает в холодных ладонях ключи от дома, осматриваясь вокруг, потому что остаться без кошелька (хоть и почти пустого) ей не хочется.
Но ее не спрашивают.
За очередным углом, когда уже близко к дому, Эшли ускоряет шаг, потому что слышит сзади неспешные шаги, которые, вскоре, подстраиваются под бег девушки. Паника на ее лице читается отчетливо, она вся дрожит и ее глаза краснеют от выступающих слез, которые она пытается сдержать — дает себе пощечину раз за разом, но громко бьющееся сердце ведь не ударишь. Оно само справляется, грозясь сломать к чертям ребра и грудную клетку. Эшли боится. Очень боится, но видит впереди свой подъезд и надеется, что сможет бежать быстрее. «Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста…»
— Нет! — вскрикивает она, роняя ключи на сырой асфальт, когда ее хватают за шею и тянут назад. — Отпустите! Прошу Вас, отпустите! У меня ничего нет! — кричит, обливаясь слезами; ее горло першит от колющего ветра, который она глотает ртом как можно больше.
— Нет, есть, — шепчут ей на ухо и с силой волочат за угол. Там абсолютно неосвещенный переулок. — У тебя есть то, что может сделать мне приятно.
Голос мужчины неприятно царапает по ушам, Эшли пытается вырваться, но она слабее вдвое. Получает удар в живот, что провоцирует на новый поток слез.
— Нет, нет, нет… пожалуйста, молю Вас, не надо… — она хватается за ворот плаща, но ее руки отбрасывают, заводя над головой. Вторая отвратительно холодная рука спускается к юбке и задирает ее, не реагируя на слезы и молитвы. Эшли сводит колени, но мужчина садится меж ее ног и расстегивает ширинку.
От ее крика можно оглохнуть, а слезами умыться. Она ударяется о стену головой, задрав ее от боли. Небо над ней темное, с тучами и маленькой луной. Эшли на задворках сознания чувствует, как из нее что-то вытекает и лишь жмурит глаза, ожидая, пока мужчина закончит. Напоследок он лапает ее, забирая все: кошелек, телефон, небольшой блокнот и фотографию Джуми с паспорта. Эшли сидит и у нее в голове вакуум, а глазами не видно ничего, потому что слезы. Даже не всхлипывает уже, но в какой-то момент
прорывает. Она просто знает, что не услышат. Но надеется на обратное.
Он забрал все.
Все, что гарантировало хоть какое-то существование для Эшли.
***
— Вы знаете, как он выглядел?
— Нет.
— Тогда, к сожалению, мы ничем не сможем помочь Вам. Всего хорошего.
Эшли удивлена, что ходит. Удивлена, что дышит и пытается что-то сделать. Удивлена.
Ей не помогают и это единственное, чему она не удивляется — чего она ожидала?
Джуми не ждет ее, как и не ждала все приходы до этого, поэтому Эшли и не приходит. Не до тонкого свитера с уютным молчанием ей сейчас. Она заваривает себе отвратительный кофе в пакетиках, смотрит на принесенные счета и не знает, что делать. Она надеется, что до конца месяца сможет заработать, но уведомление о том, что она уволена из-за разбившегося сервиза уменьшает ее шансы вдвое. Эшли медленно, чтобы не уронить чашку, оседает на пол, сжимая в бледных холодных пальцах бумаги. Которые хочется разорвать, на которые хочется наорать, но она понимает, что это ничего не изменит. Отхлебывает немного с чашки — отвратительно. Она пила всегда натуральный, сама молола и покупала самое дорогое. Но это время прошло — здесь не Корея, где уютный домик на окраине Инчхона с семьей внутри, где пахнет родным воздухом и грибным супом из любимого кафе. Где нет расистских шуток и безжизненной Джуми с выпирающими ключицами и россыпью родинок-созвездий под ними. Где нет аккуратных, бережных поцелуев без дикости и какой-либо страсти — это не секс и даже не прелюдия. Это не потребность и не что-то типа этого. Это не кино и не сериал, где частое совместное времяпровождение ведет к любви и радостям. Это просто поцелуи, потому что Джуми еще одна кореянка, а Эшли зачастую теплая. Но не в этот раз.
— Что с твоей походкой? — безучастно спрашивает Джуми, открывая дверь — Эшли все-таки захотелось прийти.
— Изнасиловали, — холодно отвечает она, входя вовнутрь.
— Как ты?
— Не спрашивай, будто тебя это волнует. — Эшли не знает, чему раздражается, впрочем, как и Джуми, неуверенно замершая в дверях.
— Следи за своими словами в этой квартире, — блондинка закрывает дверь и идет в сторону кухни, не забыв пихнуть Эшли плечом. И она приходит в себя, вздрагивая, словно разбуженная — ее вдруг начало волновать отношение Джуми к ней. На самом деле — нет. Она понимает это, когда Джуми больше ни о чем не спрашивает и ей не хочется выговориться — это было просто минутное помутнение, в течение которого Эшли захотела быть нужной. Перехотела.
— Иди сюда, — зовет Эшли и Джуми послушно садится к ней на колени, самостоятельно приближаясь к пухлым губам и осторожно их касаясь своими — ни одна из них не целовала по-нормальному. Вначале они будто пробовали друг друга, подстраиваясь, что выливалось в легкие соприкосновения губами, которые даже поцелуем назвать было громко. А потом, словно привыкнув друг к другу, они уже смелее подавались вперед, задерживаясь на чужих губах чуть дольше, чем на вечность — так им казалось.
Эшли знает, что вот так трусливо сбегать в квартиру этой тоненькой блондинки с обесцвеченными глазами верх ее маразма, потому что вместо того, чтобы сгребать прижатое к себе тело в охапку, томясь в поцелуях, она должна искать работу и думать о том, как уплатить налоги. Вместо того, чтобы целовать под подбородком, ловя незначительные выдохи, как кислород, должна приводить себя в порядок морально и физически. Вместо этой костлявой блондинки с прозрачной кожей и безразличным взглядом найти ту, которой не все равно, которая поможет и будет целовать с отдачей, не то что
некоторые. Но, кажется, ничто из этого ей не нужно. Ей нужно обнимать холодное тело несколькими часами, чтобы потом, без слов и лишних поцелуев, уйти, уже за пределами старого подъезда вновь вспоминая о проблемах.
Глупая.
***
Где-то на грани ночи и утра открывает дверь в клуб. Воздух, как она и ожидает, почти осязаемый и невероятно плотный, застревающий прямо перед носом, затрудняющий дыхательные процессы. Но Эшли надеется, что привыкнет.
Подходит к барной стойке и показывает бармену объявление, сорванное на очередном столбе по пути домой. Тот кивает и уходит, возвращаясь через несколько секунд с гладковыбритым мужчиной не самой располагающей наружности — Эшли даже шугается, когда он протягивает ей руку для рукопожатия.
— Работать хочешь? — спрашивает уже в более тихом помещении с беспрепятственно проникающим в легкие воздухом. — Работала где-нибудь до этого? — Эшли усмехается и думает, что начни она сейчас перечислять все добро, на котором побывала ее задница, — собеседование затянется до утра.
— Да, много где, — обобщенно отвечает она, но, кажется, мужчину этот ответ устраивает.
— Начнешь с завтрашнего дня. Сейчас спустись, Кай покажет тебе что где и как с этим обращаться.
Эшли послушно спускается вниз и опять подходит к бармену, цитируя ему их начальника. Кай улыбается и манит к себе кивком головы.
***
Она живет, когда из-за ненависти к ней хочется стреляться или прыгать с крыши.
Опять не справляется. Опять роняет стакан, опять получает пощечину от Кая, опять выговор, опять еще один шанс, опять еще один провал. Она долго не появляется в квартире Джуми, но той, кажется, наплевать вовсе, хоть и не сказать, что Эшли этим сильно озабочена. Ее больше волнует то, что она опять с пинком под зад вылетает с работы, не получая ни гроша — вся ее месячная зарплата была потрачена на восстановления убытков. Но денег с зарплаты оказалось недостаточно, и начальник решил вместо них крупно избить не сопротивляющуюся подчиненную, словно это добавит несколько долларов в его кошелек. Долларов не добавило, а вот процентов к самолюбию — вполне. Да Эшли и не сопротивлялась особо — не впервой ведь.
Она валяется у входа в клуб и на ее черные волосы падают первые снежинки. Этого еще не хватало. Поднимается, глядя на небо и мечтая, чтобы те воздушные хлопья превратились в острые иглы льда, чтобы проткнули ее насквозь и не оставили ни намека на божественное спасение. Ей оно не нужно, как и не нужна смерть, к которой она не стремится. Однако мысли об этом всегда были красивыми, ведь смерть красивая в своем обличении, на самом деле, только ее портят часто своими неряшливыми убийствами, не менее несуразными самоубийствами и клиническими смертями. Эшли считала это таким же некрасивым, как и букет завядших лилий у нее в вазе на кухонном столе, покрывшемуся толстым слоем пыли из-за ненадобности.
В ее аспидных глазах не отражается ничего — даже бледный свет от фонаря рядом. Несколько слезинок мягко скользят по ее щекам, обжигая кожу своей неуместностью, но Эшли не предпринимает ничего, прикрывая глаза и сжимая кулаки. Тяжело не разрыдаться, учитывая, что она вот уже год как не рыдает. Считать это слабостью в ее понимании так же глупо, как и верить в Санту, однако в ее же понимании такие сильные эмоции и чувства отвлекают от важного, от цели, от продвижения дальше. Забавно, наверное, так двузначно относиться к одинаково отвлекающим вещам, но, так или иначе, Эшли так и не считает Джуми той, которая отвлекает. Учитывая, что она и не двигатель, не топливо и не мотиватор.
Она — ничто. Впрочем, как и Эшли.
