***
Они прибыли в штаб ближе к вечеру, когда уже голубоватая дымка легла наземь — солнце уже зашло, — но когда еще не потемнело небо. Дождь уже кончился, и они, вымокшие до ниточки, подходили к двери здания. Влажный камень пах приятно-приятно, как мел, свежий до шершавости на языке и хруста на зубах. А в желтовато-зеленом мхе на ступенях капли воды переливались стеклянным бисером. Мир вокруг него такой легкий, прохладный, с ароматом только-только отступившего лета. Жаль все равно немного: Рави, пусть и обгорал вечно на солнце, все равно больше всего любил лето. Лето живое, теплое. Лето не идет ни Леви, ни ему самому. Последнее солнечное тепло выпаривается из кожи, чтобы взамен пришел жгучий жар камина, пахнущий травами чайный пар и горячий-горячий кислый суп на обед. Вроде пытаешься сожрать хоть что-то мясное, тяжелое, убеждаешь себя, что иначе-то никак, а больше всего скучаешь по столовскому супчику с щавелем, капустой и морковкой. Намного больше сытной еды он любил еду теплую, какой бы та ни была… бесполезной? И шарф свой кривой Рави, на самом деле, любил. И чай почти не пил, но зимой грел им руки, пальцами обвивая кружку. И садился всегда худой бледной спиной к камину погреться. А потом касался иссиня-бледной, холодной руки Аккермана, зная, что сам-то умеет только принимать тепло — отдавать пытается, но ничего не выходит. Письма не подкинул, правды не сказал, совершил самое лучшее в тот самый момент, когда капитан начинал терять сознание. Они так безнадежно мерзнут… скоро застынут друг напротив друга морозными изваяниями. — И что ты застыл? — устало буркнул себе под нос Леви. Конечно, надоело ему что ни день шляться где попало! — Простите, — с не менее уставшим видом ответил Линдберг. — Я устал, вот и… ну… это… торможу. Он подрагивающей рукой отворил, притянул к себе тяжелую дверь и отступил на шаг в сторону, позволив, тем самым, пройти — ну, точнее, прохромать — капитану вперед. Грустно смотреть было, как лучший воин человечества, неспособный признать собственной боли перед собой и другими, волочит за собой раненую ногу. Впервые за время, прошедшее после экспедиции, он снова вспоминал того странного полицейского, что ранил Леви. Мысль о нем, при всем при том, быстро выветрилась из головы: только и успел Рави вознадеяться, что там и сдох он, тварь волосатая. Рави прошел за ним следом. В надраенном дочиста холле, не считая черного от грязи ковра, сжимался воздух теплый и влажный настолько, что тяжело было дышать. Не сказать, что это место стало вторым домом — совсем не стало, но чувство уюта приходило сюда, когда на кухне что-то подолгу готовили, а в зале шумно дышали усталые солдаты, пили горячий-горячий чай и подбрасывали дров в камин. В грязную погоду тренировки начинают проводиться в здании, да реже все равно как-то. Не лето все же, не побегаешь весь день вокруг штаба, не сходишь к реке: стираться становится труднее, как и мыться. Воду мало в душевых дают от холода, потому что на согрев деньги нужны. Вроде мелочи бытовые, а времени, времени-то драгоценного, больше станет на простые посиделки за общим столом. Жаль только, с кем попало… вряд ли Леви будет баловаться подобным после смерти отряда. Спокойный он что-то, несмотря ни на что. Тю, мелочь. Просто снаряд замедленного действия: терпит, держится, доколе один совсем не окажется. Рави чувствовал себя таким усталым, однако все думал и думал, умещая меж двух каблучных стуков по пять мыслей сразу: тасовал, точно карты, в своей голове, заедало иногда на случайном, и тогда он рассматривал изображение чуть ближе. Что это? Пиковый король. А он тогда кто? Валет. Красный. В форме нереалистично-забавного сердечка значок в углу. Он зачем-то придерживал его под руку: совсем невесомо, очень аккуратно. Неужели не более, чем создавал видимость помощи, дабы не чувствовать себя эгоистом и невеждой? Или просто не позволял капитану чувствовать себя слишком беспомощным? Черт его знает, ибо сам себя он понять не в состоянии. Но Леви был не против, даже, что удивительно, не поглядывал на него искоса. Когда вытираешь об сухой ворс коврика сапоги, звук слышен такой, будто трешь что-то об наждачку, и лицо Аккермана немного морщится, будто от пыли; но вытирать надо, даже если все настолько негигиенично здесь. — Небось и ковер засрали, — еле-слышно буркнул себе под нос капитан. — Сколько меня здесь, называется, не было? Два-три дня? — Я… я не знаю… — Рави замялся и затормозил, отчего застрял на месте — никак дальше не двинется. — Я как-то за временем не… — Это не к тебе вопрос, — не меняя своего тона на менее ворчливый, Леви дернул подчиненного за рукав, мол, шевелись, собака ты сутулая. Линберг только улыбнулся как-то с неловкостью, с просьбой простить за глупость во взгляде своем мягком — дальше пошел, все так же ненавязчиво поддерживая своего капитана под руку. Совсем уже нога у него разболелась… Ханджи — он и в повозке парой слов о ней обмолвился — может, и не профессиональный врач, но правильно поставить укол она в состоянии. Хоть что-то и хоть немножко, да порадовать могло. — А хотите, я Вам чай принесу? Вы ничего не подумайте… просто я слышал где-то, что Вам черный чай нравится, — и затылок почесал. — Крепкий. Это ведь правда? Леви поднял на него не самый понимающий взгляд, рот приоткрыл, точно хотел задать ему вопрос, однако… — Да неужели?! Живые?! — послышался визг — пронзительный и иначе никак не называемый — из конца коротенького коридора. Джинни, с улыбкой во все веснушчатое лицо, с распущенными мокрыми волосами и совсем без ремней на форме, в пару прыжков оказалась перед ними. Наклонилась. Две капли воды поочередно упали Рави на лицо, а потом… а потом он почувствовал, как выскальзывает его рука из-под локтя Аккермана, как сильные чужие руки крепко сжимают его… под коленками? И какое-то верчение вокруг своей оси, и богомерзкая вода, и запах грубого солдатского мыла. И карточный домик, разваливаясь, защекотал голову изнутри. — И какой, спрашивается, черт тебя унес от экспедиции? — остановившись снова на месте, спросила она почти учительским тоном. Рави тупился и в принципе не до конца понимал, что здесь происходит. А потом Леви сказал: — Я. … и все окончательно перекрутилось, как нить с колбочкой кислоты на конце, потрескалось, выжгло глаза до цветных пятен на потолке. — … вот это центростремительное ускорение, капрал… — Линдберг тряхнул головой, ибо сильнее нынешнего мозги в кашу перемешать уже чисто физически невозможно. Ни капитан, ни капрал в науке ничего, судя по всему, не понимали, но Леви на всякий случай что-то пробормотал, а Джинни на всякий случай посмеялась. — Я только не понимаю, какого хера ты так обрадовалась, — теперь капитан говорил более внятно и громко, а не под нос там себе. У него еще глаза как-то недобро сверкнули. — Ну, понимаете, — Хэтчер почему-то начала перебирать пальцами волосы на голове подчиненного. — Я просто… ждала, что он вернется. В Вас я не сомневалась, но Рави… он же… — Он был со мной. И он сделал поперечный разрез. Титан был убит, — Аккерман сложил руки на груди. — И он, если что, не кот, чтобы волочить его на руках. Медленно капитан, волоча за собой раненую ногу, держась уже за стенку, поковылял не то к своему кабинету, не то к душевым, не то к Ханджи. Его настроение на уровне дерьма понятно даже самому неспособному к эмпатии человеку, только вот сейчас видно было: ему не понравилось нечто конкретное. От этой мысли у Рави отчего-то заныло под ребрами, а у Джинни руки — ее очень сильные руки на удивление мягкие — немного ослабли. Она замерла на месте: — Капитан?.. Капитан остановился. — Что? — его глаза снова сверкали осколками льда. Совсем не та талая вода, совсем не те невыплаканные слезы и теплый весенний дождь. Рави отвернулся, потому что с этим взглядом… — Что-то не так? — Да. Например, ты таскаешь взрослого дядьку на руках как карапуза. А еще с твоей политикой отряд попередохнет, если тебя вдруг не станет. — Простите меня, но, — она глубоко вдохнула, дабы набраться сил на столь резкое заявление, — но Вы ведь недостаточно заботились о своем отряде… где они теперь, капитан Леви?.. У Джинни глаза такие же зеленые-зеленые, как у ее откровенно долбанутой сестрички, — Леви только сейчас это заметил. Мог бы и раньше. Он не ответил ничего, словно признаваясь самому себе в ошибке, голову в плечи — и вперед, дальше пополз. Промолчит дальше, растает комом воска на затемненном повороте, оставив за собой шлейф больной удушливой пустоты. Надо идти по ленте этого следа, — думал Рави и, также ничего не говоря, забыв о заботе капрала Хэтчер, соскочил на пол и побежал так, будто его капитан не так просто и легко идет не то в душевые, не то к себе в кабинет, не то к Ханджи, а будто растворяется он в этом легком полумраке угла навсегда, будто уйдет — и не встретятся больше… Линдбергу даже в такой простой вещи, как отставание от Леви, казалось теперь пафосное, яркое, раскрашенное брызгами кислоты да крови расставание. Как в тот самый день. Джинни, кажется, меньше всех здесь понимала суть происходящего. Она не способна, ей никогда не понять этих легких приступов «прощальной» истерики, когда даже шаг в сторону приравнивается к долгой потере. Она ведь совсем другой, и, наверное, чужой — сердце отчего-то вздрогнуло — человек. Есть ведь Леви. Надежда его, сила его, единственная вера его! Леви — единственный, более ему никто не нужен. Вспышка. — Мам, можно я помогу тебе с посудой? Точно звон маленького-маленького колокольчика над детской люлькой: светлый, тихий и нежный звук, от коего глаза прикрываются сами, и что-то теплое мягко вплетается в волосы. — Да, конечно… Только вот пахло не очень хорошо: как от корыта, в котором как раз таки моют грязную посуду. Он никогда не любил убираться, готовить, стирать, зашивать свою постоянно рвущуюся одежду, но помогать маме — любил. У мамы всегда были именно такие руки: теплые, мягкие. У нее волосы были длинные-длинные, темные и кудрявые, какие остались бы и ему, не поведи он себя по-идиотски и не ебани он сам себя кислотой. И ел бы, чувствуя вкус. Маме место не на кухне, но он отчетливо помнил, что получались у нее вкусно только пирожки с грушами, да как вкусно! Кисловатые, правда, но больше даже не груша, а как яблоко с медом, или с сахаром, и корицей. У мамы ведь волосы почему-то пахли корицей. Он не знал, почему он помнит и для чего ему память, для чего все это сейчас. Просто… — Да, конечно, Рави. Леви грубо ухватил его за рукав. — Куда ты несешься? — Ой… капитан Аккер… — он проглотил остаток фразы и залился отчего-то краской. — Нам уже не по пути. Иди мыться и в казармы. — А Вы? — спросил Рави еще тише обычного. — Я к себе, — как отрезал Аккерман. — Я просто провожу! По лестнице, вот… ну или, вот… ну… если все же, то… Спорить дальше он не мог физически — спорить с ним для него почти преступлением будет. — Казармы и душ в другой стороне. Отталкивает? Отталкивает. Только вот сам Рави отталкиваться отказывается. Он все равно придет к нему, обязательно, во что бы то ни стало! Он уже ухватил его за хвост. Он уже… не хочет отпускать. Он шел к нему слишком долго; он шел с отцом и фальшивыми документами на свет, он шел с ножом на того же отца, он шел сквозь унижение, он переступал трупы под землей и над нею, в Тросте, он пробился сквозь целое безлюдное поле. Но для чего, для чего? Чтобы его отпихивали после этого?! Что это, как это, почему мир несправедливый такой? Рави Линдберг чувствовал, как что-то темное, жестокое и холодное медленно ползет вверх по пищеводу в самую глотку. Хотелось ухватить себя за горло да сжать покрепче, а то ненароком еще чего… — Простите, я понимаю, что… до свидания! — Пока. Он улыбнулся своей самобытной дикой улыбкой-оскалом, прежде чем развернуться в сторону двери, ведущей в общий зал между женскими и мужскими казармами; и он, кажется, когда поворачивался, потерял пресловутую улыбку. Леви, шумно подтаскивая раненую ногу за собой, медленно удалялся, а Рави, заторможенный, стоял на месте, к нему спиной, и слушал. И глядел в глубокую точку, проваливающуюся в воздух… нет — в само мироздание. Ничего вокруг него уже не было, кроме очертаний внешнего-мира-за-стеклом, густой смеси знакомых запахов и скребущей по полу подошвы сапога. Сложно не возвращаться к ранним истокам, сложно никогда больше не теряться в собственном разуме, сложно быть Рави с вылазки или Рави из Троста, а не Рави из душного штабного коридорчика, сложно не вспоминать, встречая удивительно похожих на призраки прошлого людей, мать, отца или того Леви. Аккерманом легче быть, чем Линбдергом. Совесть резко садится на диету, вакуумная тьма по душе разливается охлажденная, Леви — и отражение Леви далеко-далеко в конце зеркального коридора виднеется. И гаснет свет свеча за свечой, и температура спускается по столбу термометра, морозными цветами инея распускаясь в волосах. Рави Аккерман — самое невиновное и вместе с тем самое жестокое существо на свете. Рави Аккерман прямо сейчас догонит, оставляя за собой следы трещин на зеркальном полу, своего Леви, схватит его за руку и расскажет все-все. Все, что он делал, чтобы его, ядовитую суку, сцапать за хвост. И под хвост же доказательство своей любви ему… Рави Линдберг снова начинает видеть, а не чувствовать, когда оказывается на полу с кровью и соплями из покрасневшего, заодно с щеками, носа. Начинал. Оказался. Ему совсем не ясно, сколько он уже валяется, даже если Леви уже успел скрыться. — Рави? В чем дело? — Джинни, о присутствии которой он умудрился забыть, склонилась над ним. Он вглядывался в смазанное пятно ее лица тупо, однако не расфокусировано, а наоборот даже: слишком трезво и слишком внимательно для больного человека. — Голова кружится, капрал, — он поднял руку в надежде, что Хэтчер ухватит его за запястье и поможет подняться. — Меня там… продуло. Заболел. Теперь… теперь… ну вот. Джинни подала ему руку так, как он того ожидал. Медленно, со смесью облачной легкости и каменной тяжести в мышцах он, наконец, поднялся.***
Почему-то Ханджи, входя в кабинет капитана, не визжала, не хмурилась, не кидалась ему на шею — на ее лице не проявлялось ни единой яркой эмоции. Ну, эмоция-то была: смесь сочувствия и волнения, — только вот стекла очков не сверкали, и глаза не переливались влажно. Примерно определить ее настрой если и можно, то только приглядевшись. — Что за серьезность, очкастая? — Леви отвернулся тут же. Пытается сделать вид, что даже не смотрел? Он говорил, а она не знала, что он разглядывает у себя на столе. — Мне очень жаль, — она подошла к нему со спины и положила руки ему на плечи. — Ну, жалей. Ханджи хотела что-то сказать, уже рот открыла, но капитан добавил, сбив ее с мысли: — От твоих рук воняет кровью. — Ну… — Ханджи перевела свой взгляд — почти расфокусированный, точно предметы вокруг прозрачны все до единого — с его макушки куда-то на какую-то точку стены. — Ну, да. Я принес кое-что, что пахнет кровью. Внешне его реакция никак, не считая сказанных им слов, не проявлялась. — Давай, удиви. Он слышал шорох ткани, какой возникает, если активно, настойчиво обшаривать карманы. Кожаные карманы. Он как-то и не обратил внимания, что она приперлась аж в куртке, а не как обычно, в рубашке желтой, иногда с халатом сверху, а то и без него. Крупная ладонь, чуть обветренная и слегка загоревшая на летнем солнце, на несколько секунд замерла на столе, прикрывая что-то. Ее длинные пальцы еле заметно подрагивали. И что это за шапито? Поднимет руку и вылетит птичка? Или что? Цилиндр вырастет из пустоты с кроликом внутри? Монетка появится и пропадет? Ой. Четыре окровавленные нашивки, неаккуратно срезанные с формы. Фокус-покус-тру-ля-ля, блять. Он останется с этими кусочками ткани и крови наедине. Пожалуй, он добавит к ним еще две другие — те, кому положено, знают, кому они принадлежат. А еще те, кому положено, знают, когда нужно развернуться и уйти, ничем не помогая, ничего не говоря — не пытаясь ничего доказать. Ханджи, правда, должна сначала немного починить его, созданный убивать механизм, сбившийся с привычного ритма работы: тут нужно топливом насытить дырявые вены сначала, а вот тут… вот тут подвязать помятый двигатель. — Сейчас. Дай минуту. Я… забыл, — но в голосе ее не было ничего, кроме растянутого в одном выдохе спокойствия. — Молодец. — Дай минуту. Я сейчас принесу все, что нужно, и сделаю. Беспокойство, ранее проявлявшегося в каждом ее движении и каждом обрывке взгляда, когда приходило время делать Леви укол, растворилось в ней слишком неожиданно. Кажется, после того, как он сам себе впорол штучку в заброшенном домишке, майор перестала сомневаться в его живучести. Шаги Ханджи удалялись. Если эта жизнь такая, он слишком живучий. Слишком. Она вернется и ничего не спросит, потому что те, кому положено, знают, когда нужно… молчать. Он расскажет, как они, два неубиваемых монстра, карабкались почти без газа по стене, как ловили дежурную — вроде, ее звали Мари, Эрвин посмеется над именем — чуть-чуть не за ногу. Как пришел какой-то парень. Как из последних сил их довели до медпункта. Как было иронично переться к Каранесу, а случайно вернуться в Трост, где все, блять, и началось. Нюхач чертов. Носом дергал, дергал, кровь десятков, если не сотен, погибших, учуял небось. Вел его на человеческую кровь, пропитавшую камни мостовых, ковры и крыши домов. Он как будто намеренно свернул. Или этот путь просто оказался короче. Или кровь. — Леви, — так внезапно послышалось со стороны. Вернулась, что ли? Да? — Задери рукав. Когда он резко поднял голову, оторвав тем самым взгляд от огонька свечи, глаза резануло полумраком тени.***
Рави весь вечер провалялся аки собака на своей койке в казармах, закутавшись в тот самый кривой синий шарф так, что от дыхания лицо потело и щеки наливались румянцем. И все бы ничего, не считая температуры, которую он сам чувствовать умудрялся, если бы не заложило нос настолько сильно: дышать ему приходилось ртом и только. Горло с языком постоянно высыхали, глаза слезились, а грудь, точно уставшая от движения, почти не шевелилась, и могло казаться, что Рави и не дышит вовсе. Ему стоило самую малость дать слабину — и болезнь окутала его, отравила его организм изнутри. Ему хотелось только пить и ладонь, рассеченную линией поперечного шрама, на своем запястье. Может, кожу перестал бы холод пронзать тонкими иглами? Он хотел принести этот шарф Леви и под каким-нибудь идиотским предлогом накрыть его ссутуленные — он сутулился, когда долго сидел на одном месте — плечи, а теперь он сам не может даже встать. Конечно, сейчас кто-нибудь прознает, что он болен, и заставит сожрать таблетку-другую и выпить несколько кружек горячего чая с сушеной малиной, но пока ничего такого не происходит. Его никто не трогает. Он один. Он почти задыхается, что далеко не сигнал смерти. Нет, нет, нет и еще раз — нет. Рави в дерьме не только плавал; Рави это дерьмо жрал половниками, ему не привыкать. Рави шел с осколками стекла в спине целую ночь, Рави лежал, сожженный кислотой к ебеням, Рави приучился жить без вкуса еды и пачками сжирать соду, Рави выплевывал крысиные кишки килограммами. Рави медленно поднялся, как поднимаются только мертвецы из могил, и медленно-медленно, переваливаясь с ноги на ногу, сделал несколько шагов. Половицы протяжно скрипели в такт его движениям. — Блять, и так не спится, еще этот, ну, ублюдок, шастает, — донеслось откуда-то из темноты. Кажется, из угла комнаты, и, кажется, за его правым плечом угол. — Да брось. Пусть шастает, подохнет все равно скоро. Рави слышал их слова. Он бы ответил им что-нибудь тупое, немного оскорбительное и нихуя не смешное, только вот воздух до боли резал шершавую глотку. Больно. Правда больно. Впервые за долгое время его, мешок безвольный, наполнило нечто кроме крови с костями: его наполнялся беспомощная, гадкая, не прекращающаяся боль. Дышать больно было, больно было взглянуть на свет, больно было глотать, больно было поднять голову с подушки. Просто больно было. — Подохнет? Он? — Он теперь в обмороки падает и болячку какую-то подхватил. — Ну наконец-то. А то капитан Леви — ну, который коротышка — его уже ссаными тряпками от себя отогнать не сможет. — Так вот на кого у него стояк, — голос — уже другой — перелился в смешок. Приятный голос, на самом деле. Красивый, как у певца какого-то. Вот бы забрать его себе — говорить так же, словно песню складывать. — Фу, называй это как-нибудь по-другому. Тошнит. — А как еще? Или ты думаешь, что на капитана Леви может встать только боевой дух? — красивый голос уже смеялся, и осколки смеха прыгали зайчиками по стенам и углам. — Вы можете заткнуться? — спросил уже кто-то другой из другой же части комнаты. — Ну пожалуйста. Вам не Рави мешает, а то, что мозгов у вас — как у… как… Точно. Армин. Рави видел, что Армин присел на кровати, тихо шурша тонким одеялом. Он бы поблагодарил его, но ему нужно идти куда-то.***
Запах Леви отравлял воздух ароматными и вместе с тем ядовитыми испарениями. Он шел по следам его запаха, как можно идти по следам обуви; он прикрывал больные глаза с привычными ему комками сухого гноя в уголках. Рави прошел в ту самую залу, где за столом они говорили о созвездиях человеческих и где последний раз капитан пил чай со своей командой. Последние искорки пламени танцевали во мраке — камин почти угас полностью. И тепла никакого. Как бы ни резал лед, говоря, что рано лезть в воду, и как бы пугающе мягко и сухо не пах остывающий пепел, он ступал босыми ногами на каменный пол без страха. Он чувствовал себя кем-то, кто идет не на встречу со значимым человеком, а на смертельный подвиг. Последний бесшумный шаг, а за ним — качающийся поворот на девяносто, на одну ногу, с прикрытыми веками. Ткань ложилась тоже бесшумно — и ложилась она на плечи его милого, дорогого ублюдка, ломавшего ему все это время жизнь, этого помоечного божества и крысиного ангела. Рави сам себе не мог объяснить, что он чувствовал, когда срывал со своей опухшей в лимфоузлах шеи шарф и когда взглядом следил за его движением в воздухе. Крашеная синим шерсть падала мягко, сразу же обволакивала бледную холодную кожу. — Это… чтобы было тепло… И упал на колени, уперевшись макушкой в твердый, спрятанный слоем хлопчатобумаги бок. Что-то его грело, он хотел спать. Невыносимо хотел. Безумно.