Вне жизни

Впервые я попала в больницу, когда мне и одиннадцати не исполнилось. Это случилось когда Басс вернулся после плавания домой, он накопил достаточно денег, чтобы купить небольшую хижину в лесу, которая находилась как можно дальше от любого водоема, вплоть до крохотного ручейка. Мне сразу понравилось то место, оно показалось мне загадочным и необычным, к тому же оно находилось максимально далеко от звуков дневного города, напевов автомобильных моторов, воздух в этом месте был чистым, не пропитанным выхлопными газами, от чего при первом же вздохе чувствовалось легкое головокружение. Я всегда любила своего дядю, иногда в детстве меня посещала мысль «Почему не он мой отец?» В отличие от моих брата и сестры, с Себастьяном я ладила куда лучше, чем с кем-либо другим. Наверное, нас объединяли необузданная тяга к приключениям, а так же слишком бурное воображение. В то время я находилась на грани между детством и подростковым периодом: я не верила в сказки, но каждый год стабильно ждала Деда Мороза, красилась детской косметикой и носила невысокие каблуки, но при этом смотрела мультфильмы. С каждым днем мне все труднее и труднее было верить в существование сказочных персонажей и монстров, хотя в глубине души я надеялась, что магия, пускай в самом скрытом и отдаленном кусочке мира, все же существует. Благодаря Бассу и его гипнотическому голосу, я начала верить, что этот отдаленный кусочек мира и есть лес, где жил мой дядя. Уверена, даже сейчас, увидев я его, я бы вновь поверила в существование других миров, в магию и волшебных существ. Басс подстроил все так, что я действительно поверила в возможность того, что по соседству с моих чудаковатым дядей живут волшебные зверушки и крохотные человечки. Мне даже казалось, что я их слышу, вижу и, как ненормальная, я гоняла лесом, надеясь поймать их, чтобы доказать отцу, что это не плод моей фантазии, а реальность. Безумствуя вместе со своим дядей, занимаясь поимкой мною придуманных существ, я в тайне от дяди пробралась на руины старого амбара, который был заброшен хозяевами хижины еще много лет назад. Басс предупреждал, что это может быть опасно, что доски амбара давным-давно прогнили и больше ненадежны, но чтобы мне не говорили — я ребенок и любые предостережение только разжигали огонь любопытства. Мои безумные попытки поймать собственную фантазию закончились тем, что несколько досок проломились под моим, хоть и небольшим, весом, и я упала, сломав добрые пару ребер, ногу и хорошенько приложившись головой о деревянную перегородку, делившую амбар на несколько отсеков. Это стало причиной того, что Басс больше не появлялся в нашем доме и не приближался ко мне ближе, чем на несколько миль, а братские узы были навеки разорваны. Несмотря на произошедшее, а во всем была виновна именно я, я продолжила общение со своим дядей, тайно общаясь с тем с помощью давным-давно устарелого способа связи — переписки. Письма моего дяди, которые, как мне казалось, не будут содержать нечего фантастического, так как он так же считал себя виноватым в случившемся, всегда начинались с «Привет! Как дела?» и заканчивались новыми историями, которые не только веселили и заставляли улыбаться, но так же способствовали тому, что я начинала рисовать эскизы к его историям. В одном из многих писем он пообещал мне, что когда вернется, мы вместе напишем книгу, основываясь на его историях и включая в нее мои рисунки. Этого дня я ждала более двух лет, пока не поняла, что дядя никогда не вернется, несмотря на все его обещания. * * * * Утреннее пробуждение было всегда трудным делом для меня, оно таило в себе странную усталость и некое недовольство от того, что начался новый день. Просыпаться по утрам, будь это в школу или просто на выходных, задание не из простых, но не в этот раз. Сегодня я чувствовала себя предельно хорошо, разум был ясным, а в груди теплилось странное чувство свободы. Открывать глаза совсем не хотелось, мне казалось, как только я раскрою веки и увижу плакаты, которыми был обклеен мой потолок, настроение моментально испортится, и я буду вынуждена брести с отвратительным настроением в школу. Бах! Громкий выстрел прозвучал у меня в голове и я спохватилась, хватаясь рукой за живот. Все вокруг казалось незнакомым, не было ни бензоколонок и заправки, ни автомобильных сидений, ни даже мне привычной спальни. Меня пронзила некая паника, которая возникает, когда ты оказываешься в незнакомом месте, первая твоя мысль — понять, где ты находишь. В комнате я была одна, это место было каким-то зловещим, я впервые ощутила некий дискомфорт, что само-собой странно, ведь больница — это место, где я была крайне часто, благодаря моему умению попадать в неприятности, которые обычно заканчивались гипсом или швом. Эта комната была светлых тонов, что не странно, ведь белый цвет — это цвет больницы, который, как говорят, таит в себе исключительно добро, что, как я считаю, не правда, потому что в лечебницах люди не только выздоравливают, но так же и умирают. Самым шокирующим оказалось не только то, что я очнулась в просторных размеров комнатке, пропахшейся горькими ароматами лекарств, а то, что сколько бы я не ощупывала свою грудь, раны от пули мне не удалось отыскать. Складывалось впечатление, словно никакого ранения и не было, может все это мне приснилось, а оказалась я в больнице благодаря моему везению попадать в неприятности, как обычно я любила это делать. -Ау! Я попыталась привлечь внимание медперсонала, так обычно поступают пациенты, когда им что-то нужно, но сами они не в состоянии что-либо сделать. Акустика в больничных коридорах отличная, поэтому на мой голос кто-то да должен был откликнуться, но сколько бы я не просидела на своей кровати, никто не соизволил навестить меня, узнать, что мне нужно и хорошо ли я себя чувствую. За раздумьями и ожидания хотя бы кого-то, я даже не обратила внимания на звук, который только сейчас начал меня раздражать. Он напоминал тихое тиканье, я знала этот звук — слышала его, но никак не могла вспомнить от куда, покуда не развернулась и не обнаружила по правую сторону от себя кардиомонитор, измеряющий мое сердцебиение, пульс и температуру. Рядом с небольшим монитором была капельница, от нее отходило множество трубочек, ни одна из которых не была подсоединена ко мне, как мне показалось вначале. Комнату наполнил чей-то хрип, мне пришлось задержать дыхание, чтобы понять я ли так трудно дышу или кто-то другой. Громкий хрип чьих-то легких, заставил меня громко сглотнуть, когда я осознала, что доносится он от куда-то из-за моей спины. Мне не хотелось поворачиваться, что-то подсказывало мне, что то, что я увижу позади себя мне явно не понравится, но и сидеть без дела на койке, ощущая всеми фибрами своей души чье-то присутствие, я не могла. Тогда-то я и обернулась, увидев позади себя на койке саму себя, подключенную ко всевозможным медицинским аппаратам, издающим свои собственные, свойственные лишь им звуки. -Что...-это все, что смогла я произнести. Я испугалась, спрыгнула с кровати, рассматривая саму себя, которая в бессознательно состоянии лежала на койке, хватаясь любыми способами за жизнь. Склонившись над собой, я внимательнее пыталась рассмотреть себя, если это был сон, то он был настолько реальным, что никакие новейшие технологии не смогли бы воссоздать нечего подобного. Готова заключить пари, что если заглянуть под больничную рубашку, можно будет увидеть то самое пулевое под слоем чистых бинтов, которое я так пыталась найти. -Доброе утро, Мисс Гранд!-улыбнулась молодая медсестра, вошедшая в палату.-Выглядите вы, скажу вам честно, бледненько, когда на улице такая хорошая погода.-продолжала лепетать полновидная женщина и потянулась к жалюзи, которые скрывали мир от меня или меня от мира. Несмотря на то, что женщина обращалась ко мне, взгляд её был направлен к той «мне», которая лежит на койке, борясь за собственную жизни. Я отпрянула от кровати, мне хотелось убедится в том, что меня действительно не видно. Я остановилась напротив медсестры, медленно махая правой рукой напротив её лица и понимая, что женщина действительно не видела меня, она дальше продолжала менять цветы на тумбочке, которые приносятся ежедневно в палаты больных. Обычно в моей палате стояли шалфей или утсония, а весеннюю пору тюльпаны или сирень, но в этот раз в стеклянной вазе стояли несколько калл белого цвета такие же, как те, что растут у нас перед домом. Цветы в больницу привозились Мистером Уилсоном, который разводил их за городом. Мы часто пробирались на его поля, усеянные всевозможными цветами и травами, собирая огромные букеты для родителей. Однажды Киру поймали, но вместо того, чтобы отругать мою подругу, Мистер Уилсон отвел её в свою теплицу и позволил той выбрать любой цветок, который только на нее смотрит. Тогда она вернулась с целой охапкой хризантем. Дверь была приоткрыта — это позволило мне выбраться из палаты и осмотреть длинный, пустой коридор. Здесь было немного людей, несколько медсестер и врач, который осматривал каждую из палат. Блуждая коридором, вдалеке над двустворчатой дверью я увидела зеленую табличку, на которой огромными белыми буквами было написано: «ОТДЕЛЕНИЕ РЕАНИМАЦИИ И ИНТЕНСИВНОЙ ТЕРАПИИ». Я никогда не была в этой части больницы, это крыло было всегда закрыто для меня, и Мегги, мамина подруга, никогда не разрешала даже подходить к этой двери, да и если бы я захотела, пройти было, сказать честно, невозможно — охранник никого не впускал, кроме родственников, которые приходили навестить своих сородичей. Пациентов в этом крыле было мало, я прошла всего четыре палаты и из них было занято лишь две: одна мной, а другая молодым парнем. Когда я подошла к окну, оно выходило в его палату, я увидела свою медсестру, которая, что-то напевая, брила лицо молодого парня. Я знала его, мы не были друзьями, но я слышала о нем. Кажется, его звали Джейсон Кларк. Его отец уважаемый человек в нашем городе, Мистер Кларк занимался благотворительностью и именно благодаря ему давно заброшенный консервный завод у доков вновь функционирует, обеспечивая работой сотни жителей нашего города. Там же, в доках, нашли его сына, избитого. Кто-то хорошенько его побил и ограбил. Это случилось в прошлом году, многие говорили, что парень умер, но нет, он лежит здесь, в больнице, подключенный ко множеству аппаратов, как, в общем, и я. Я собиралась уходить, когда в конце коридора послышались чьи-то крики — кто-то пытался дозваться некого Доктора Робинсона, которого срочно вызывают в реанимацию к пациенту с именем Джулия Гранд. Имя моей матери, словно повисло в воздухе, она жива и в это было крайне трудно поверить — я точно помню, как ей выстрелили в голову и помню, как замертво она пала на землю. Тогда в моем сердце зародилась надежда на то, что возможно и моему брату удалось уцелеть, как мне или моей матери. Мчась коридором за группой медработников, я оказалась в той части отделения, где оно напоминало огромную комнату, по периметру окруженную крохотными стеклянными комнатками, зашторенными светлыми шторами, где люди, как я знаю, находятся настолько близко к смерти, что чувствуют ее дыхание на своей коже. Так или иначе это лучше, чем быть мертвым...Или нет... Когда я увидела свою мать, все внутри будто перевернулось, мне показалось, что сердце совсем прекратило биться и даже легкие не хотели качать воздух. Она мне напомнила человека, которого ни единожды ударило током, последствием чему стали конвульсии, в которых она билась на своей койке. Врачи всё метались вокруг, в воздухе витали десятки названий разных лекарств, приказов, пока все не прекратилось и кардиомонитор не начал одобрительно пикать. -Она так долго не протянет.-сообщил один из врачей, обращаясь к своему коллеге.-Пуля вошла в полость черепа, но счастье, что не повредила кору головного мозга, но вызвала обильное кровотечение в полость черепа, что привело к сдавливанию мозговых структур. Припадки с каждым часов все учащаются и учащаются, боюсь, к завтрашнему утру ее уже не будет. -Что хоть случилось?-пытался понять второй врач, поправляя стоячий воротник. -Вечером на заправке за городом на них напали, наверное, кто-то хотел их ограбить. Он или она подстрелил двоих детей и её. Мальчику, самому младшему из них, повезло меньше всего. Черт, он не старше моей дочери! Бедный отец, я не знаю, как бы жил, если бы узнал, что мой ребенок умер. Хотя, знаешь, мальчишке еще повезло, что умер он не от пули, а от удара головой о бетон, иначе бы еще долго мучился от боли. Старшенькая девочка, её шестнадцать, в коме, тоже пулевое, ну и мать. Вся семья сейчас в зале ожидания и... Дальше все было, как в тумане, я больше не слышала, что говорят врачи. Слова мальчику повезло меньше всего, будто отключили мой слух. Мой брат мертв, прокручивала я мысль у себя в голове, чувствуя, что ноги предательски подкашиваются и я постепенно падаю, обхватываю себя руками. Знаете, что такое душевная боль? Она, скажу вам честно, ничто по сравнению с пулевым ранением. Это словно кто-то вырвал душу из твоего тела, оголил её и растоптал на твоих глазах, радостно посмеиваясь. Мне было больно, но сколько бы я не пыталась расплакаться мне не удалось, словно у меня отняли эту возможность. Я посмотрела на свои руки не естественно бледного оттенка и приложила к груди, понимая, что не чувствую ладонью сердце биения, что мне больше не требуется дышать. Меня настигло странная мысль, будто если я сейчас разрежу кожу, то под ней не обнаружу ничего: ни вен, ни костей, ни органов. Только пустота... Медсестра в возрасте, она же блондинка среднего роста, ввела какой-то препарат в капельницу и ушла, оставляя маму совсем одну. Я подошла ближе, села на стул около её койки и взяла ее за руку, чувствуя, что прикосновение к другому человеку совсем неощутимо, будто сейчас я ничью ладонь и не сжимаю. -Мам,-я пыталась улыбнуться, вложить в это слово всю свою любовь, на которую только была способна, но вместо этого, вместо лживой надежды на лучшее, я передала ей только боль и скорбь. На другое я не была способна.-Я...я не знаю, что мне делать.-я посмотрела на маму, надеясь отыскать в ее лице какой-то ответ, но увидела лишь бинты, которыми была обмотана ее голова.-Это я виновата, мама, я и никто другой. Дернул меня черт идти к машине, нужно было ждать Ронни, а я испугалась, боялась стоять одна в темноте. И тот мужчина...не надо было ему помогать, сам бы мог собрать пакеты, но нет, я же добрая...так и знала, что доброта не к чему хорошему не приведет. Прости меня, мам, я так провинилась. Я ужасный человек! Все, что произошло в следующий момент напугало не только меня, но и врачей, которые стояли у деревянной стойки и что-то усердно записывали. Как я поняла, у мамы вновь начался некий приступ, её трясло так, будто через неё прошел не малый разряд тока, она громко кряхтела, мне казалось, что если бы не трубка в её горле, она бы закричала бы на всю больницу. Я тут же отошла в сторону, наблюдая как врачи пытались стабилизировать её состояние, доставая разные шприцы и лекарства, но я уже, сказать честно, не слышала, что говорили доктора, не слышала, что кричали медсестры, все было, как в замедленной съемке, складывалось впечатление, будто мир померк и остались только я и мама. Огибая какую-то женщину, — она как раз готовилась впрыснуть лекарство в капельницу — я подошла к маме и будто сквозь бинты увидела все ту же её привычную нежную улыбку или мне просто казалось, что я её вижу? Или мне просто хотелось ее увидеть? Мама выглядела измученной, если она очнется...когда она очнется, она, узнав о Ронни...может и обо мне...будет жалеть об этой поездке всю свою жизнь. Она будет несчастна. -Мама! Мамочка! Если ты меня слышишь, знай, я тебя отпускаю...-прошептала я и нежно, со всей любовь, которая была во мне поцеловала её в лоб. Мир неожиданно стал таким, каким был прежде. Молодой врач, пытающий протиснуться сквозь толпу, замер, кажется, мы оба знали, что спасать больше некого, тогда-то он и произнес самые ужасные слова, которые я когда либо слышала: -Запишите: смерть наступила пятого июня в двенадцать часов сорок две минуты. -Нет!-голос бабушки пронзил все здание. Все обернулись. Пожилая женщина кинулась к двери, дедушка крепко держал её, не позволяя той попасть в палату и увидеть маму такой, какой она была сейчас. Её крики, её плач казались вдвойне громче, вдвойне ужасней, пронизанные болью и опустошением. Боюсь представить, что она сейчас чувствует, узнав, что женщина, которая на протяжении двадцати лет была ей, как дочь, погибла. Наверное, узнать, что твой ребенок умер, куда больнее, чем узнать, что ты потерял родителей.

* * * * Я еще долго просидела на маминой койке, мне казалось, что она до сих пор теплая и я чувствую тепло человека, которого я больше никогда не увижу, человека, который дарил мне самые незабываемые воспоминания, человека, который сам стал лишь воспоминанием... Вскоре в палату вошла медсестра, она начала стягивать старые простыни, чем согнала меня, и мне пришлось покинуть это место. Сейчас я хотела отыскать отца, мне хотелось увидеть его, убедится, что с ним все в порядке, но сколько бы я не блуждала коридорами, найти его мне так и не удалось. Тогда-то мне на помощь пришла карта, благодаря которой я мгновенно отыскала зал ожиданий, оказавшийся этажом ниже. Я проскочила в лифт, ожидая когда металлический ящик доставит меня туда, куда мне нужно было, и вышла на втором этаже, где увидела скопление семьи. Здесь были все: папа и Санни, дедушка и бабушка, мамина старшая сестра, её муж и двое ее детей, Лиз и Бенни (мой хороший школьный друг), даже Саманта — лучшая подруга Ронни — пришла сюда вместе со своими родителями. Все были убиты горем, бабушка продолжала истереть в объятьях дедушки, а Кейт, мамина сестра, сидела на полу, хватаясь руками за голову, впуская в длинные, темные волосы пальцы, сжимая их с такой силой, что казалось, будто она вырвет волосы вместе с кожей. Лиз и Бенни стояли в стороне, у подруги началась паника и она немедленно потянулась за своим ингалятором (она была астматиком), а парень в свою очередь пытался её обнять и не потому, что это была его мечта (он любил Лиз, но, увы, это было безответно), а потому, что она в этом нуждалась, как, в принципе, и он. Их боль была осязаема, она волнами исходила от каждого из них и я чувствовала каждой своей клеточкой горечь потери. Ужасно было то, что у каждого из них был человек, который мог поддержать, обнять и солгать, что все будет хорошо, но не у меня — я была одна и должна справляться со своей болью в одиночку. Ноги сами подкосились, я почувствовала сильную слабость и упала на пол, словно безжизненное тело, рыдая то ли от боли, то ли от одиночества, а может от того и того — не ясно. Мне нужно было отдышаться, нужен был свежий воздух (было крайне трудно привыкнуть к тому, что дышать я как раз таки не могу), но у меня совсем не было сил не то, чтобы подняться и уйти, сказать честно — у меня не было сил даже жить. Всю свою жизнь я подсознательно себя подготавливала к тому, что однажды и мама, и папа уйдут, но когда настал такой день, я не была готова. Наверное, к этому никогда не бываешь готов. Что чувствую я?-Не знаю. Мои чувства напоминают палитру из темных красок, которые окутали мое подсознание и постепенно его разрушают, подчиняя мой оптимизм пессимизму. Воспоминания о былом так и роились в голове, некоторые отрывки воссоздавали яркие картинки пред глазами, заставляя вспоминать самые отдаленные воспоминания из детства. Мама с папой всегда говорили, что смерть — это конец старого и начало чего-то нового, на это я и надеялась, когда мамино тело вывозили из корпуса, спуская его в морг. Сирота — это слово неожиданно всплыло у меня в голове. Вот, кто теперь я — сирота. Вот, кто теперь моя сестра... Впервые в жизни я не боялась кричать. Некогда бессмысленный ор в пустоту меня удивлял, казался глупым, сейчас срыв голосовых связок был для меня спасением. Горло уже заметно першило, начинало болеть, но я все равно продолжала кричать, продолжала даже тогда, когда кожа лица стала красной, как помидор, когда в глазах начало темнеть. Так оказалось проще — перевести свою боль на ненависть и долбиться кулаками в пол, надеясь разодрать, разбить, сломать костяшки своих небольших кулачков.