***
Алби принадлежал к числу людей, знавших, куда подевался Ньют. Он не называл блондина неблагодарным идиотом, нервно хихикал над чьими-то глупыми предположениями о суициде и лишь загадочно отмалчивался, когда кто-то непосвященный (если непосвященный изначально, значит, должен таковым и остаться) пытался расспросить у него про местоположение бывшего члена байкерского клуба. Он старался писать как можно чаще, однако его «как можно чаще» в конце концов сократилось до минимума по очевидной причине — еще в конце прошлого года он встретил своего соулмейта, наимилейшую девушку, вызывавшую активное кровоизлияние из носа у половины клуба одной только улыбкой. Она забрала Алби у целого мира и ни за что не собиралась отдавать, а Алби, судя по всему, нравилось чувствовать себя украденной и спрятанной в неведомых землях принцессой. О семейном положении Ньюта он во время редких переговоров дальновидно не спрашивал: знал, какую реакцию это может вызвать. Несколько лет дружбы и десятки стычек в первое время, переходивших в активный мордобой, научили его помалкивать. Но в этот раз он не удержался. — Как на личном-то, мистер я-найду-кого-нибудь-сам? — шутливо болтал он, с кем-то попутно прощаясь и знакомо лязгая воротами. Ньют хотел съязвить или уклониться от ответа, но сдержался. — Более чем прекрасно, хочу сказать, но вдаваться в подробности не собираюсь, прости. — Заметано, — Алби помолчал, решаясь. — Так ты все-таки встретил кого-то или у тебя и одного «все прекрасно»? — Это уже подробности, — пробормотал Ньют. — Да, встретил. Больше ничего объяснять не буду. Я звоню вообще по другому поводу. Томас уехал несколько минут назад, в очередной раз выслушав тираду от начальника. Минхо и не возвращался. Наверняка остался выпить чаю и остыть немного в офисе под кондиционером. Туда, вообще-то, не позволялось приводить посторонних и уж тем более поить чем-нибудь, но этим двоим почему-то не отказывали. Никогда. Альянс Минхо и Терезы доводил окружающих до писка. Обыкновенно подобную реакцию вызывают щенки или котята, но, видимо, из их парочки очарование фонтанировало розовыми струями и затопляло все вокруг. И Минхо к тому же умел подлизываться, как считал Ньют, если ему так было нужно. Ньют расхаживал по мастерской, касаясь ладонью всего, что находилось в поле досягаемости. Тонкие дорожки, нарисованные пальцем, струились по покрышкам, так и не выброшенной порванной резине, капотам оставленных на ремонт авто, канистрам с бензином, уходили завитками на ворота, выделяли из пыли лица на фотографиях молодости Гилмора. Так Ньют пытался направить мысли в нужное русло, чтобы объяснить, что именно требуется от Алби. Приятель слушал его внимательно, настороженно, временами изрекая понимающее «угум», но воздерживаясь от всяких эмоциональных возгласов и комментариев. Чем больше Ньют говорил, тем сильнее напрягалось нутро. Он знал, что Алби не откажет, потому что никогда никому не отказывал, но все же ощущал себя крайне неуютно: не любил просить одолжения и вообще каким бы то ни было образом показывать, что не способен справиться самостоятельно. Своя уязвимость в некоторых случаях казалась слабостью, причем слабостью позорной, которую нужно прятать, запирать на все замки и никому не показывать. Стоило Ньюту закончить, как Алби демонстративно откашлялся, снова выкрикивая нечто обрывистое невидимому человеку. — Сделаем все, что в наших силах, — заверил он Ньюта, — своих не бросаем. И ты правильно решил устроить ей переезд к себе. Она дико переживала в первые месяцы после твоего отъезда, поверь, — в любой другой раз Ньют фыркнул бы скептично, но не сегодня, — сама не своя ходила. Я к ней частенько наведывался, когда еще… время имелось. Видок у нее такой был, будто она тебя схоронила два дня назад. Я догадывался, что что-то у нее в последние дни неладно, но она ничего не рассказывала. Сразу ясно, в кого ты такая зараза. — Пошел ты, — Ньют обернулся: на подъездную дорожку въехал Минхо, у которого изо всех окон, как обычно, орала музыка. — Не-не-не, это… друг с обеда вернулся. Как там остальные? Остальные полчаса Минхо не сводил с разговаривающего Ньюта глаз, в одиночестве пытаясь расковырять что-то под капотом допотопного пикапа. Ньюту докладывали обо всем, что произошло в байкерском клубе — раньше об этом он не спрашивал — за последние несколько месяцев. Кто-то систематически платил штрафы копам за нарушение скорости, некоторые особо бесстрашные личности устраивали гонки на улицах посреди рабочего дня, когда улицы перегружены, кто-то в пьяном состоянии влетал в столбы или съезжал в кювет. Про какие-либо серьезные происшествия — а такие наверняка случались не единожды — Алби отмалчивался, маскируясь под политкорректного. Рассказал о каких-то двух сумасшедших девчонках, покрытых татуировками, которые присоединились к клубу несколькими месяцами ранее, в ремонте байков разбирались не хуже самых опытных… и заострил на них свое внимание минут на пять. Настолько заострил, что Ньют последние восхищенные реплики слушал вполуха, тихо переговариваясь с Минхо. В целом его заверили, что все прекрасно, как раньше. Не забыв упомянуть, как многим не хватает Ньюта. О том, что он снова сел на мотоцикл, Ньют так и не осмелился рассказать. — Так значит, — Минхо вытер лицо относительно чистым полотенцем и потянулся за пачкой сигарет. — Все в ажуре? Они научат твоего папашу уму-разуму? — Ага, — Ньют выпрямился, потирая затекшую спину. Ему протянули сигарету, которую он долго сверлил взглядом, но все-таки не принял. — Правда, я не обговорил, каким образом это нужно сделать, — заметил он. Мрачно, с заговорщическим видом. — Оставлю это им самим. Но, мне кажется, их методы более чем действенные. Я бы даже сказал, убойные. Они заняли два ящика. Минхо — медленно и с наслаждением затягиваясь, Ньют — глазея на друга и о чем-то явно задумавшись. Азиат полез в карман, извлек оттуда новую пачку с ирисками. Повертел в руке, будто увидев впервые, загадочно хмыкнул и убрал упаковку обратно. Правда, она тут же вылетела и чуть было не упала в широкое горлышко открытой канистры — Минхо своевременно поймал ее. Ньют продолжал за ним наблюдать, ощущая себя ученым, который смотрит через экран за каким-нибудь диким африканским животным, которое домогается до сделанной на манер камня камеры. — Ну, и что теперь? — Минхо положил упаковку с ирисками на ящик рядом с собой. — Когда планируешь известить мать о положении вещей? — Пока не знаю, — пожал плечами Ньют. — Когда она согласится. — И ты говоришь «когда», а не «если», — подметил Минхо, указывая на блондина пепельным кончиком с будто бы надетым на него ярко-оранжевым тонким кольцом. — Именно. Мысли его заняло другое: переезд к Томасу. Это отныне казалось чем-то обязательным, неизбежным. Чем-то, что должно произойти в очень скором времени без какой-либо моральной или физической готовности Ньюта. Им двоим на самом деле не в новинку было жить вдвоем — вспомнить те несколько дней, что Томас охранял психическое состояние Ньюта, отгоняя всяческие приступы, панические атаки и прочее. Или те редкие, но тем не менее случавшиеся время от времени вечера, когда кто-то из них приходил к другому домой и задерживался не на час или два, а на всю ночь. И большую часть следующего дня в придачу. Переезд к Томасу поставит жирную точку. Все прежние вопросы обзаведутся наконец необходимыми ответами, недосказанности выльются в слова, пути сойдутся, чтобы никогда не расходиться. Хотел бы Ньют знать, от чего его трясет, пусть даже совсем слабо: от волнения ли, предвкушения чего-то безмерно счастливого или же, наоборот, от теперь кажущегося странным нервоза. Минхо, мгновенно заметив отразившееся на лице друга безмолвное переживание, толкнул его в плечо, угощая ириской. Он хоть и не обладал безошибочной телепатией или проницательностью, позволявшей прочитать все мысли и эмоции до единой по одному только изгибу бровей или морщинам на лбу, но попытался хотя бы на мгновение вырвать Ньюта из забытья: — Не боись, чувак, все образуется. И Ньют ему в этом верил.***
Во время следующего звонка Алби обошелся одной фразой: «Мы все сделали». Причем прозвучала она загадочно, зловеще, будто где-то на улицах Лондона совершили жестокое убийство, а газеты, пытаясь переплюнуть друг друга в сенсационности передаваемой информации, пестрели заголовками, один красноречивее другого. Выведать подробности Ньюту не удалось: ему объяснили, что не стоит в них вдаваться, чтобы лишний раз не переживать. Парень, хоть и почуял что-то неладное, все-таки понадеялся на относительную сознательность бывших товарищей по клубу и постарался уверить самого себя, что ничего слишком серьезного с его отцом не произошло. При всей своей склонности к бесправию никто из байкеров не хотел попадать за решетку. — Он слишком борзо себя повел, — мрачно изрек Алби. — Не умеет язык за зубами держать, когда нужно. И, ты мне уж поверь, на него наши запугивания подействовали лишь временно. Поэтому лучше тебе поспешить. — Приму к сведению, — одним глазом Ньют смотрел в экран ноутбука, где высвечивалось очередное сообщение от мамы. Теперь уже о недавних событиях, дошедших до нее практически сразу. Она, что удивительно, вовсе не злилась. Ньют ожидал худшего. — Желаю тебе удачи, приятель. Не пропадай надолго, хорошо? Ответного прощания Алби не дождался и отключился. Ньют слушал короткие гудки в трубке, пялился в экран, не замечая букв, которые расплылись по белому фону змейками неразборчивых изречений, напоминавших какую-то абракадабру на незнакомом языке. Вот оно, значит, как? Он убежал от прошлого: от прежней жизни, друзей, матери, — а теперь вот оно, стоит себе у порога, как родственник, которого никто не ждал, но и выгнать за дверь нельзя. Дышит в затылок, навалившись сзади на спинку стула, будит в голове казавшиеся ненужными, излишними воспоминания. Только теперь Ньют его не боялся, не отталкивал, не сторонился, а принимал. Сколько он ни старался вычеркнуть то, что оставил за спиной, оно всегда находилось запредельно близко, готовое в нужный момент проявиться. Ньют поднялся, оставив ноутбук на столе. Затекшие ноги взвыли тягучей болью в мышцах, а та, что прихрамывала, и вовсе, наверное, собиралась по-быстрому окоченеть и отвалиться. Парень проковылял к ящичку, где в пустой баночке из-под специй находилась старая фотография. Какие только глупости не совершишь по пьяни, доказывая самому себе, что делаешь нечто важное, значимое! Ньют подцепил пальцами крышку баночки и извлек фотографию, покрывшуюся остатками некогда хранимых в емкости специй. На месте сгиба образовалась длинная, морщинистая белая полоска, отсекавшая изображенному Ньюту половину руки и заодно отделявшая приятелей друг от друга. Ньют потер ее о джинсы. Он все еще виделся совершенно другим самому себе, но для чего, если не для сохранения образов прошлого, которые кажутся чуть привлекательнее тех, что живут в настоящем, нужны фотографии? «Если Томас не воспротивится, я точно снова отращу волосы», — пробубнил Ньют, закрывая шкафчик. Фотографию он решил вернуть обратно на полку. Только сначала вложить ее в книгу потолще и выпрямить хоть немного. О недочитанном сообщении он вспомнил лишь когда ноутбук тренькнул, извещая о близкой гибели аккумулятора. Ньюту пришлось повозиться с поиском кабеля и подключением ноутбука к розетке, и только после всех этих нехитрых махинаций ему удалось-таки завалиться на диван, укутавшись в плед, и продолжить чтение. До мамы известия, как оказалось, дошли практически сразу: Алби недолго думая заявился к ней в ювелирный и разложил по полочкам всю ситуацию. Терпеливо выслушал все причитания, бессмысленные угрозы и эпитеты, красочно описавшие его поступок, а в конце не пожадничал и подставил крепкое плечо для слезоизлияния. Ему многое наговорили, многое поведали. Многое из того, что не должно было дойти до кого-либо еще, даже до Ньюта. Под конец, когда напускной гнев улетучился, все грубое выпарилось, Алби долго и не переставая благодарили. «Я тебе не рассказывала об этом, но твой отец угрожал мне. Говорил, что связи у него еще сохранились, что я с его легкой руки потеряла бы работу, если бы не давала ему деньги. И я теперь так боюсь, что меня начнут искать! Я не знаю, что с ним сотворили твои дружки из клуба, но я правда боюсь, Ньют. Я бы очень хотела, чтобы ты приехал, но примерно догадываюсь, что не сможешь.» Ньют хотел было сразу же, не дочитывая, написать ответ, поведать ей о своих планах насчет переезда. Но его внимание привлек следующий абзац, совсем короткий, но колючий, как шипы у розы. «И ты был прав, во всем прав. Нет никаких соулмейтов… или, может, все же есть, но не так, как у меня. У меня все как-то неправильно. Не так, как должно быть на самом деле. Теперь я прекрасно понимаю, почему ты называл это все чушью. Прости, что осуждала тебя за это.» Ньют ожидал, конечно, что из-за ситуации с отцом в маме многое переменится. Но не мог и подозревать, что она откажется от того, во что слепо, по-детски наивно и преданно верила все эти годы. Несколькими месяцами ранее такая фраза потешила бы его самолюбие, но явно не сейчас, когда уверения его самого дали трещину и держались неизвестно на чем. Ньют заулыбался, набирая ответ. «Мне очень многое нужно тебе рассказать.»***
Переезд матери Ньюта запланировали на начало декабря. «Почти ровно через год после тебя, Ньют!», — комментировал Гилмор, в один из дней заглянувший в мастерскую. Мужчина долго и восторженно разговаривал сам с собой, прохаживаясь взад-вперед по своим владениям, и нахваливал работу, проделанную Минхо и Ньютом. Облюбовал отремонтированный с нуля мотоцикл, напрочь забыв о том, что некогда был солидарен с Томасом по поводу столь сумасбродной идеи. Снова напомнил Ньюту о гражданстве. — Может, раз вы съезжаетесь, поженитесь сразу? — хихикнул Минхо, уворачиваясь от метившей ему в лицо тряпки. Мистер Гилмор опустился в кресло, тоже посмеиваясь. — А что? Это, конечно, не факт, но грин-карту можно получить быстрее. — Пошел ты, — фыркнул Ньют. — Кто так делает ради гражданства? — Хочешь, чтобы по любви, да? «В болезни и здравии, в горе и в радости…»? — Иди нахрен, Минхо, — Ньют отвернулся, скрывая улыбку, так и норовившую расцвести на лице. С переездом же к Томасу Ньют временить не стал. Ноябрь обещал быть загруженным донельзя. Последние недели курсов, последние зачеты, нескончаемая практика, получение липового сертификата, который можно было использовать, разве что, вместо подставки под горячее в обеденное время — все навалится разом и в огромных количествах, не оставляя места для житейских мелочей. В декабре из Англии прилетала мама, и более-менее уняться и успокоиться все должно было ближе к Рождеству. От всего этого у Ньюта постоянно болела голова, он слишком мало спал, озадаченный всем тем, что ему предстояло, бесконечно нервничал, злился, и переезд к Томасу стал некой отдушиной. Присутствие Томаса успокаивало, отрезвляло. И Ньют, казалось, не мог и мечтать о большем. В один из дней, когда Ньют появился у Томаса на пороге с последними сумками, набитыми как попало всем, что можно было вынести и казалось Ньюту достаточно важным, он столкнулся в коридоре с женщиной, которую видел лишь дважды на одной и той же фотографии, стоявшей на полке. Ньют узнал ее сразу же, несмотря на то, что годы забрали многие признаки ее молодости. Ее выдала улыбка, отразившаяся на покрытом морщинками лице, повторявшая улыбку Томаса, такую же яркую и обворожительную. — О, ты, наверное, Ньют? Ну, что ты топчешься на входе, проходи-проходи! Я тебя, наверное, врасплох застала, но ничего, я так, на пару дней заглянула! — и она, беспечно махнув рукой, скрылась в ванной. За ней стелился приятный запах парфюма и выпечки. Ньют проводил ее удивленным взглядом, не замечая усталости и ноющей боли в руках, по-прежнему стискивавших неудобные матерчатые ручки сумок. Ньют заглянул в кухню-гостиную, где Томас, закинув ноги на стул по правую сторону от себя, прожигал взглядом телевизор. Заметив Ньюта, брюнет подскочил, чуть было не смахнув со стола фужер с чем-то темно-красным — наверняка вином, — и кинулся помогать. Он выхватил одну сумку у Ньюта из рук и поволок в спальню, громко тараторя: — Прости, что не сказал, мама совершенно внезапно приехала. Думал, что для тебя это приятным сюрпризом будет. Она на пару дней всего. Правда, потом снова приедет. На День Благодарения — обещала же. Не смогла совладать с любопытством. Ты, надеюсь, не злишься? — Томас поставил сумку на пол и обернулся. Ньют отрицательно помотал головой. — Вовсе нет, — блондин пожал плечами, оглядывая комнату. За последние несколько дней она превратилась в настоящий склад разномастных коробок, пакетов, сумок. Ньют даже представить не мог, что вещей окажется настолько много, что перенести их одним разом не получится. И все то время, что он заполнял и без того не очень большую (а теперь и вовсе уменьшившуюся раза в два) квартиру Томаса своим добром, его не покидало странное, неописуемое чувство. Некое смятение, нерешительность — не слишком ли поспешили они с решениями? — и вместе с тем чудная, незнакомая радость. Словно он ждал этого с нетерпением не одно столетие и наконец-то получил желаемое. — Так значит… — Маргарет (она не позволила Ньюту называть себя по фамилии) отпила из своего бокала, — твоя мама переезжает сюда в декабре? Как жаль, что я тому времени уже вернусь в Нью-Йорк. Но, надеюсь, мы сможем устроить какой-нибудь семейный ужин на Рождество. Что может быть лучше знакомства с новыми членами семьи в такой замечательный праздник, правда, Том? — Хватит меня так называть, — проворчал Томас. Он налил вина и Ньюту, который поначалу отказывался, но под очень убедительным давлением мамы Томаса все же сдался. На один бокал. — Да ладно тебе! Он, между прочим, — она обратилась к Ньюту, шутливо понизив голос до шепота, — стал канючить совсем недавно. В детстве он очень любил, когда я его так называла. Небось, — она улыбнулась и снова посмотрела на сына, — когда Ньют так тебя зовет, ты млеешь, да? Томас откашлялся. — Он зовет меня Томми, — выдал он, замечая краем глаза, как Ньют медленно сползает под стол, пряча лицо за бокалом и делая вид, что разглядывает в нем вино. — Как это очаровательно! — воскликнула Маргарет, смахивая с лица темные, слегка волнистые волосы. — Нет, ну правда, очаровательно! С Маргарет невозможно было долго молчать. Если тишина держалась дольше десяти секунд, женщина обязательно спрашивала что-нибудь такое, что легко развивалось в долгую, непринужденную беседу. Лишь изредка, правда, ей удавалось произнести что-нибудь такое, от чего Томас и Ньют неловко переглядывались, надеясь, что вспышки красного не покроют щеки. И рядом с ней, с Томасом, который незаметно взял его за руку под столом и поглаживал большими пальцами костяшки, Ньют чувствовал себя как ребенок, окруженный любящей семьей. Вино, хоть Ньют и не любил его, казалось на редкость хорошим, бордовый вечер плескался в нем и пах привезенными с крошечной кухни в домике, расположенном в пригороде Большого Яблока, булочками с корицей. Ньют млел и старался не закрывать глаза надолго, чтобы не уснуть ненароком, успокоенный миролюбивыми разговорами. Ему хорошо. Им хорошо. И будет хорошо еще долго.***
Jason Gray — Good To Be Alive
— Даже не вздумай, — Ньют помешал Томасу затянуться, забрав у того сигарету. Вместо этого закурил сам, с пафосом выдыхая дым, — у тебя же сердце. — Когда это ты мне в няньки нанимался, я не понял? — Томас, фыркнув, достал вторую сигарету. Ньют не стал ему мешать. С балкона взору представал кутавшийся в рваную шаль сумерек город. Кромка океана цеплялась за горизонт на самом его краю, освещенная прибрежными фонарями набережных и пляжей. Огни вспыхивали, как фейерверки под Новый Год, целыми группками, похожими на упавшие и приклеившиеся к зданиям расплющенные до формы прямоугольников звезды. Вывески магазинов, улицы, узкие переулки, деревья украшались к Хеллоуину. Люди бежали по тротуарам, нагруженные пакетами, откуда нередко выглядывали кончики ведьминских шляп, светлые ткани для костюмов призраков и прочие необходимые для праздника вещи. Томас пообещал потащить Ньюта в один знакомый магазинчик, где он всегда отоваривался перед Хеллоуином, и нарядить во что-нибудь среднее между «чрезмерно очаровательным» и «пугающим до усрачки». Ньют не противился, хоть и не понимал, что общего может быть между этими двумя понятиями и какое безобразие получится, если их соединить. — Холодает что-то, — Ньют поежился. Потянулся было за кофтой, оставленной на ручке старого кресла-качалки (оно едва помещалось в узкое пространство балкона и оттого не могло качаться совершенно), но Томас опередил его: накинул на плечи колючее одеяло, которым наверняка укрывал еще свои игрушки в возрасте лет этак трех. Томас потушил сигарету и, щелкнув пальцами, выбросил окурок. — В Лондоне же в это время холоднее, разве нет? — Ну, знаешь, — Ньют усмехнулся, — к хорошему быстро привыкаешь. Томас кивнул. Вот и думай теперь, что именно Ньют имел в виду. Действительно ли только погоду или еще что-то, более глубокое, тоже? Обстановка располагала к долгим, приторно-романтичным разговорам, но у них что-то не клеилось. Не клеилось, как и на протяжение тех нескольких месяцев, что они бегали друг от друга, словно бы невзначай сталкиваясь и врезаясь лбами до синяков, затем расходясь снова, а потом опять сталкиваясь. Любой нормальный человек наверняка покрутил бы у виска пальцем и задался риторическим вопросом «А на кой-черт оно надо?» (по крайней мере, окажись Томас сторонним наблюдателем, он точно бы так подумал), глядя на это безумие. Но оба они отчего-то не жалели, что все так сложилось и развернулось. К Ньюту вернулось прошлое. Алби звонил чаще. Мама писала тоже чаще, окрыленная идеей поскорее переехать в Америку. Весной Ньют намеревался снова сесть на байк и научить вождению Томаса. Воспоминания об аварии практически его не посещали, но если и зажигались в памяти, то больше как бенгальские огни: ярко, но безболезненно и на чудовищно короткий промежуток времени. И Ньют этого огня не боялся. В кои-то веки. Томас хотел сказать многое, но все никак не мог себя заставить. Думал, что это выйдет слишком сопливо, слишком сладко, как в фильмах, где романтика до того преувеличена, что никакой мечтатель не поверит, что такое и впрямь случается. Думал о том, как хочет испытать самое лучшее только с Ньютом. Фондю на пляже посреди ночи, путешествия в фургонах по всей Америке, дешевое пиво в придорожных пабах, зрелище Гранд-Каньона и Рождество. Настоящее, со снегом, жареной индейкой, Санта Клаусами в торговых центрах, смешными свитерами красно-белого цвета и кучей подарков. Как хочет увидеть и попробовать настолько много всего и сразу, что никакой жизни, даже самой долгой, не хватит. Со временем он обязательно выскажет все это Ньюту, заставит его умиленно улыбаться и в шутку обзывать его «чертовым идеалистом». Когда-нибудь потом, не сейчас. На желание Ньюта отрастить волосы Томас ответил уже некогда произнесенной шуткой про толстых мужиков с бородами до пупка и патлами до задницы. Но потом все же добавил, что с удовольствием бы поглядел на Ньюта в таком виде. Умолчал только, что хотел бы хотя бы иногда их подолгу расчесывать после душа. Оставил подобное до лучших времен, когда план Ньюта придет в исполнение. Ньют развернул левое предплечье запястьем вверх. Посмотрел на дату, опутанную, как лианами, стеной из татуировок. Бесцеремонно взял Томаса за руку и прижал его предплечье к своему так, чтобы абсолютно одинаковые даты, как две картинки рубрики «Найди отличие» в журнале, копировали одна другую. — Все еще думаешь, что это случайность? — осторожно поинтересовался Томас. — Не просто случайность, — поправил его Ньют, — а счастливая случайность. Пожалуй, самая счастливая из тех, которые когда-либо были и когда-либо будут. О том вечере они оба помнили по измятым в поцелуях губах, что впитали в себя запах никотина, по неуклюжему вальсу под что-то медленное, раздававшееся из машины, припаркованной внизу, мягкой ночи, медленно падавшей с небес. Каждый отдельно — по чему-то своему. Томас — по звездочкам в глазах Ньюта, колючему старому одеялу с подпаленным уголком, которым Ньют обмотал его, прижимая к себе, и по многочисленным прикосновениям, которые никто больше не ограничивал и не считал вероломным вторжением в личное пространство. Ньют — по теплым рукам, что наконец-то поймали его после долгого полета в глубину пропасти, по медово-сладкому шепоту, щекотавшему шею, и по ощущению необычайной легкости, словно нечто неподъемное, сдавливавшее плечи долгое время, рухнуло и разлетелось вдребезги, осыпав блестящими осколками темное небо. И вновь оба — по многократно произнесенному «спасибо», в которое каждый вложил свой смысл, понятный лишь им двоим. Наверное, именно так все и должно было быть, да?