Когда Томас в полубессознательном состоянии вломился в квартиру, Ньют еще прощался с Минхо и Терезой внизу, облокотившись на крышу автомобиля и заглядывая в салон. Они все не могли решить, куда деть мотоцикл — завести к Ньюту и оставить в неком подобии кладовки, некогда совершенно не к месту выстроенной на заднем дворе, или же откатить в мастерскую. Минхо не хотел наворачивать лишние круги, то и дело позевывал, порядком взлохмаченный и покрасневший, Тереза тоже выглядела ничуть не бодрее, хотя переглядывались они, как два заговорщика, абсолютно заметно и сознательно, по известной им двоим причине. О чем друзья все-таки договорились, Томасу узнать не довелось: распрощался он сразу же, словно не желая более никого видеть, потянул было Ньюта за ворот футболки (совсем слабо и ненавязчиво) за собой, но Ньют только отмахнулся и заверил брюнета, что поднимется через пару минут.
В квартире все еще оставались следы тщательных и, судя по вываленным из шкафов и оставленным на полу вещам, вместе с тем неаккуратных поисков. В любой другой раз Томас кинулся бы прибираться (даже если уборка заключалась бы в небрежном запихивании одежды на полки одним большим комом), но сейчас он не был к этому готов ни морально, ни физически. Он подошел к окну, вылавливая Ньюта, но ни автомобиля, ни самого блондина у дома уже не было. Видимо, приятели все же пришли к консенсусу, Минхо распрощался, наверняка не удержавшись от чего-нибудь остроумного напоследок, и по-быстрому укатил.
Голова у Томаса не переставала кружиться с того самого момента, когда он, повинуясь чему-то пылкому и прежде ему незнакомому, предложил Ньюту остаться у него на ночь. Намек Ньютом был не просто понят, а схвачен на лету. Видимо, сам парень испытывал нечто похожее, и потому ответ его прозвучал нетерпеливо, на выдохе, как обычно бывает, когда рассудок перестает быть главной движущей силой и отключается.
То, что Ньют в конце концов поднялся в квартиру, Томас, лениво и безучастно перекатывавший ложку в стакане, сидя за стойкой в кухне-гостиной, понял по шуршанию шагов в коридоре. Ньют просунул голову в проем и помахал Томасу рукой, походя при этом на незнакомца, по ошибке зашедшего в чужой дом.
— У тебя футболки есть какие-нибудь? Хотя... Не надо. Ты ж не против, если я душ приму, да? — Ньют навалился плечом на косяк, перекрестив одну ногу с другой.
Томас мгновенно вскинул голову, посмотрел на Ньюта, будто бы не узнавая, и ответил:
— Иди, конечно. Полотенце чистое в ящичке наверху возьми.
Благодарить Ньют не стал. Томасу даже показалось, что Ньют спрашивал формальности ради и не будь он приверженцем хотя бы элементарных правил этикета, то точно молча прошествовал бы в сторону ванной, попутно сцапав что-нибудь из одежды. Ведь у тех, между кем все предельно ясно, так и бывает?
Томасу надоело гонять ложку по стакану. Какое-то время он вслушивался в накрывшую квартиру тишину, которая каким-то образом поглотила Ньюта. Спустя некоторое время знакомые шаги с легко угадывающимся ритмом хромоты прочертили пунктирную от одной двери до другой, щелкнул выключатель, все снова на мгновение замолчало, затем кран повернулся, и вода застучала по кафельной плитке. Томас продолжал сидеть, буравя взглядом обои на стене, где с давних пор отпечаталось некогда заметное, но теперь, после многочисленных попыток стереть его всеми возможными средствами, достаточно бледное винное пятно — результат одной из немногих дружеских посиделок. Друзья с той посиделки, как и подобает многим школьным друзьям, разъехались, в какой-то мере забылись и в жизни никогда больше не появлялись, ассоциируясь отныне только с алкогольным отпечатком на обоях. Томас удивлялся, как вообще могут столь незначительные вещи накапливать в себе воспоминания столь прочно, что при одном взгляде на них в голове словно что-то переключается, а картинки из прошлого начинают мелькать одна за одной. Он мог лишь догадываться, станет ли что-то столь же незначительное ключиком к воспоминаниям о сегодняшнем дне и еще не оконченном, а предстоящем вечере.
Томас поднялся, оставил стакан на краю раковины, заглянул в холодильник неизвестно зачем, пробежался беглым взглядом по скудно уставленным полкам. Заметил запоздало, что рука, впившаяся в дверку, трясется, а ей в такт — плеск воды в бутылках, коими заставлены были специальные ячейки. Наверное, реакция такая вполне ожидаема и, более того, вполне предсказуема. Но все равно не в его духе.
Он бродил по квартире, поднимая те вещи, что валялись или висели абсолютно не к месту (например, посреди коридора, на книжной полке или дверной ручке). Внимание его привлекла фотография, просмотренная столько раз, что даже мельчайшие детали: фигура нагнувшегося за резиновой игрушкой мужчины, кусок ярко-красной футболки тренера, странный дельфинчик, искаженный водой, который выглядывал из-за спины мамы и которого после капитального ремонта в спортивном комплексе в бассейне больше не было, — запомнились на веки вечные. Тогда он занимался плаванием. Сначала потому, что мама настаивала на этом чисто из профилактических соображений («с твоей предрасположенностью к ССЗ тебе это только на пользу пойдет!»), а затем — потому, что втянулся. Ему это понравилось. Но, как нередко случается с горячо любимыми в детстве хобби, позже, когда к Томасу на цыпочках подкрался переходный возраст, с плаванием он порвал, несмотря на уверения тренера, что ему многого удалось бы добиться, стать профессиональным спортсменом, и слова мамы о том, что ему просто нужно хотя бы чем-то заниматься в жизни, а не слоняться бесцельно из угла в угол.
В какой-то момент, прямо перед выпуском из школы, Томас, не знавший, куда податься и что делать со своей жизнью, осознал правдивость маминых слов. Ему необходимо было делать хоть что-то. Учебу в колледже мама бы не потянула, и потому оставалось лишь работать в книжном и ждать, когда в жизни произойдет что-нибудь из ряда вон выходящее, что-то, что перевернет мир Томаса с ног на голову. Он, конечно, догадывался, но не был до конца уверен, что это самое «что-то» окажется на самом деле кем-то.
Томас снял фотографию с полки, провел ладонью по запыленному стеклу и снова в нее всмотрелся. Люди вокруг частенько говорили ему о поразительном сходстве с матерью. Лишь некоторые (таких было совсем мало) заявляли, что Томас чертовски похож на отца, похож настолько, что Томаса можно было назвать запоздавшим с рождением на почти три десятка лет близнецом. И сколько раз они ни смотрел на фотографию, заметить все те схожие черты, что ему и маме приписывались, не получалось. Было что-то, конечно, одинаковое во взглядах и том, как крошечные морщинки собираются в уголках прищуренных от улыбки глаз, но не более. А у отца фотографий из детства то ли не было, то ли от Томаса их намеренно прятали, подсовывая лишь самые новые, нередко сделанные незадолго до смерти, чтобы парень хотя бы имел представление об облике этого мужчины.
К нему, повернувшемуся ко входной двери лицом и все еще изучающему фотографию, подошли сзади. Еще мокрые и горячие руки обхватили Томаса за талию, голая, покрытая каплями грудь вжалась в спину, и Томас охнул, чуть не выронив рамку. Махровое полотенце терлось о скрытые едва доходящими до колен шортами ноги. И под полотенцем этим явно ничего не было — у Томаса сорвало бы крышу, подумай он об этом чуть дольше и не помешай ему Ньют отвлеченными разговорами.
— Вы очень похожи, — пробормотал Ньют. — Я это еще тогда заметил, когда во время грозы к тебе пришел, — он улыбнулся, тыча указательным пальцем сначала в лицо маленького Томаса, а затем его мамы.
И вот она, снова. Незначительная, казалось бы, вещь, накопившая в себе воспоминания, сохранившая в себе целый вечер, как фотопленка с бесчисленным множеством кадров.
— Правда? — отрешенно бросил Томас, отставляя рамку с фотографией обратно на полку и бросая на нее последний беглый взгляд. От прикосновений Ньюта на футболке оставались влажные пятна, и материя, прижимаемая сверху руками, липла к телу. Стук сердца, быстрый, нервный, доходил до ушей и, казалось, отчетливо слышался даже в других комнатах. Ньют если не улавливал его, то наверняка почувствовал, потому что стоило только Томасу вывернуться из объятий на долю секунды, его развернуло к Ньюту лицом.
Ньют смотрел на него из-под мокрых волос с долей насмешки, чуть прикусив кончиками передних зубов нижнюю губу, словно бы пряча за взглядом совсем легкое, невидимое и плавное движение ладони по спине Томаса. Последнему казалось, что длится это вот уже несколько минут, и от иллюзии этой становилось неловко, вплоть до румянца на щеках, которого в этой ситуации Томас только стыдился. По позвоночнику разбегался приятный холодок, мгновенно переходящий в жар, до того жгучий, что кости, казалось, могли расплавиться, как пластмассовые.
Ньют, изображая ножки, протоптал пальцами дорожку Томасу по груди, смазал подушечками линию челюсти, плавно перевел руку на затылок, перебирая темные короткие волосы. И потянул Томаса на себя для поцелуя. Не такого нежного и нетребовательного, как в первый раз, не такого порывистого и вместе с тем осторожного, не переходящего определенную невидимую черту, как сегодня, там, на жесткой желтовато-зеленой пыльной траве, а гораздо более страстного, собственнического. Ньют позволил себе кусаться, оттягивать губы Томаса, пробовать, каковы они сейчас, в момент, близкий к зарождающемуся где-то внизу, под ногами, безумству. Он ухмылялся сквозь частые поцелуи, и Томас, зеркаля Ньюта, — тоже.
Спиной Томас оказался прижат к комоду, причем край его достаточно болезненно упирался прямо в поясницу. Томас высвободил одну руку, до того беспорядочно скользящую Ньюту по груди, отодвинул ближайший ящик и принялся там рыться, на ощупь распознавая все предметы, что он туда сваливал несколько месяцев подряд. Нашарил цилиндрическую баночку и упаковку с презервативом. Ньют снова усмехнулся.
Томас никогда не ощущал подобного. Такого, чтобы во всех направлениях по телу рассасывалось, подгоняемое кровью, новое чувство, описать которое одним словом было бы трудно. Не желание, не возбуждение, а смесь и того, и другого, смесь адская, ураганным ветром выметавшая многие эмоции, мысли. Они с Ньютом дошли до такого, хотя какое-то время назад, узнавая блондина получше, Томас убеждался все больше, что не получит и поцелуя. А зря. Сейчас он получал их буквально сотнями, сплетавшимися в одну словно бы нескончаемую прелюдию. И одно только осознание того, что через несколько минут у них выйдет нечто большее, доводило до дрожи.
Ньют увлекал Томаса за собой, в глубь квартиры, не прерывая поцелуев, врезаясь в стены и дверные косяки, чудом не сшибая статуэтки и небольшие стопки дисков с полок. Томаса то прижимали спиной к чему-нибудь, то он сам оказывался перед Ньютом, водил тому по бокам и груди незанятой рукой, целовал точно так же: жадно, прикусывая, облизывая. Траекторию их движения по квартире можно было легко отследить по все-таки упавшим на пол мелким предметам, умудрившимся не разлететься вдребезги, и мокрым отпечаткам ступней, и уходило это все в спальню, на входе в которую глаза у Ньюта растопырились удивленно от беспорядка.
— Ну и поросенок же ты, Томми, — Ньют оттолкнул ногой впившиеся пряжкой ремня в пятку джинсы. В комнату перед душем он, как оказалось, все-таки не заходил. — Убрался бы хоть.
Томас на его замечание буркнул равнодушное «потом», буквально выдул его с присвистом в лицо Ньюту, который обхватил брюнета за шею руками и от зубов которого губы начало саднить. Ньют мягко, совсем как антропоморфный кот из какого-нибудь мультфильма, рассмеялся.
Последний поворот напоминавшего единый организм переплетения тел и рук. Ньют, ойкнув, рухнул на кровать, двигаясь к изголовью и зарываясь в подушках, не то смущаясь, не то будучи не в силах больше терпеть. Томас, бросив рядом баночку с лубрикантом и презерватив и наскоро стянув футболку, уже совсем мокрую из-за Ньюта, свесился над ним, утыкаясь лбом блондину в лоб.
— Ты хоть знаешь, что с этим делать? — Ньют указал большим пальцем на баночку с полупрозрачной массой. Сомневался немного.
— Ну… — это неуверенное «ну…» мгновенно отразилось у Ньюта на лице: он нахмурил брови и прижал указательный палец к подбородку Томаса, не давая тому больше себя целовать и ожидая ответа. — Я читал. Много. Смотрел, — Томас отстранился и сел, склонив голову набок и опустив взгляд, которому некуда было деваться от смущения. — Чуть-чуть.
— Скажу, что я относительно спокоен, — Ньют улыбнулся как можно более ободрительно, вскочил, ухватил обеими руками Томаса за плечи и повалил на себя, целуя снова. Томас чувствовал тепло его тела на своем, заметно похолодевшем, застывшем, как чертова статуя. Тепло это грело лучше всякого солнца, впитывалось кожей и собиралось узлом в животе, оседая вниз.
Томас развязал полотенце на Ньюте. Почувствовал прикосновение горячего, твердого от возбуждения члена к коже и поежился. Ньют его едва заметное замешательство подхватил сразу и встретил очередной улыбкой. Он отстранился на секунду, не сводя взгляда с глаз Томаса и не прекращая прикусывать чертову нижнюю губу и выглядя при этом слишком развратно, слишком бессознательно, словно опьяненный или под кайфом, но немного иначе. Развязал переплетенные в бантик шнурки у Томаса на шортах, оттянул слабую резинку и настойчиво дернул вниз. В конце снимал их уже пальцами на ногах, по-детски хихикая. Боксеры Томас стянул сам.
Он целовал Ньюта с той пылкостью, которая накапливалась в нем все это время. Целовал с неким трепетом, как нечто драгоценное, уберегаемое от него неизвестным невидимым существом и наконец предоставленное ему во владение с одним нерушимым условием — хранить его так же бережно и осторожно, как-то делалось прежде. И предоставь Томасу кто-нибудь шанс дать клятву такого рода, он сделал бы это без каких-либо препираний.
Томас целовал Ньюта в подбородок, шею, острые, нервно вздрагивающие плечи, все такую же мускулистую грудь, прикусывал нежную кожу и зализывал эти места, и темные отметины цепочкой следов проявлялись то тут, то там, цеплял языком соски и стискивал их губами, борясь с дрожью, что всякий раз пробивала тело, когда до ушей доносилось хриплое долгое «о-о-ох». Томас целовал Ньюта, осознавая, что вот оно, то самое, о чем красиво рассказывалось в книгах, о чем любили говорить люди, встретившие своих соулмейтов. И невольно Томас ловил себя на мысли, что рад совершенно не тому, что нашел наконец свою родственную душу, не тому, что мог быть с ней настолько близок, а что Ньют, тот Ньют, который не верил и все говорил, что оттолкнул бы любого, даже соулмейта, если бы не влюбился в него в ответ, сейчас с ним рядом, произносит, практически стонет, его, Томаса, имя, доверившись окончательно. Было в Ньюте что-то такое, что закрывало собой всю концепцию соулмейтов и оставляло лишь двух людей, которые все-таки влюбились друг в друга.
Когда Томас потянулся за смазкой, Ньют дернулся, останавливая его. Блондин согнул в локте руку с датой, до того ладонью вниз опустившуюся на простынь, обнажил свободный от татуировок прямоугольник на коже, в котором отпечатались цифры, такие же, как у Томаса. Брюнет облизнул покрывшиеся сухой коркой от волнения губы.
— Возьми меня за руку, — попросил Ньют почти шепотом, — пожалуйста.
И снова, во второй раз за день, Томас хотел завалить Ньюта однотипными вопросами. «А ты уверен?», «А ты готов?», «Может, не надо, а?». Он спрашивал у Ньюта это все молча, одними глазами, но не читал в карих радужках напротив ничего, кроме уверенного «Да. Да. Да», не терпящего никаких промедлений. Вдохнул как можно больше воздуха и шумно выдохнул, сжав губы в тонкую трубочку. Сердце колотилось даже сильнее, чем несколькими минутами ранее, когда он в предвкушении замирал в объятиях Ньюта с фотографией в руке.
Кисть неконтролируемо тряслась. Сначала Томас прикоснулся лишь подушечками к подушечкам, неощутимо даже для себя самого. Ньют следил за движением его руки пристально, словно боясь, что своя вот-вот оторвется и крошкой высыпется на постельное белье. И тоже облизывал губы, быстро-быстро вздымая грудь от частого дыхания. Ничего. Никаких электрических разрядов, света в конце тоннеля, розовых облаков и помутнения в глазах. Совсем ничего. Томас даже запаниковал немного, предвкушая скептичное торжество Ньюта. Он забыл совершенно, что они лежат друг на друге полностью голые. Волновало его совсем другое. То, чего он одновременно ждал и боялся.
И лишь когда Томас прижал ладонь к ладони полностью, переплетая пальцы, они оба почувствовали. Начиная от кончиков пальцев и до самого плеча под кожу словно выплеснули чан с кипятком. Кипяток этот лился, лился и лился, заполняя каждый сантиметр, перетекая по венам в грудь и будто стискивая раскаленными докрасна щипцами сердце. Томас ожидал всего, начиная пресловутыми электрическими разрядами и заканчивая вообще ничем, но не этого. Не такой мучительной боли, от которой зубы стискивались настолько крепко, что, казалось, при чуть большем усилии их можно выдавить к чертям. И Ньют чувствовал это тоже: он, зажмурившись поначалу, нашел в себе силы открыть глаза и посмотрел на Томаса со страхом. Наверное, именно так и выглядят люди, чьи убеждения рушатся, как взятая после года осады крепость.
Томас попытался убрать руку, но Ньют не позволил: пальцы его впились Томасу в костяшки крепче крабовых клешней. Оставалось только терпеть. Ньют шепнул что-то непонятное, в чем Томас успел разобрать лишь «Иди сюда», и послушно подался вперед, ловя своими губами губы Ньюта. Боль не отступала еще минуты две или три — они представлялись вечными, тяжкими, нестерпимыми, — и парни заглушали ее отчаянно-долгими поцелуями, словно мука эта, пульсирующая в ладонях
тех самых рук, могла просочиться с воздухом через рот. В горле скапливалась инородная горечь, как будто где-то в желудке подожгли кучу хвороста, а дым и копоть оседали на стенках глотки.
— Я не хочу это даже обсуждать, — пробормотал Ньют. Руку он больше не стискивал так сильно, но и не собирался выпускать явно.
— Я тоже, — кивнул Томас, встряхивая головой и слизывая капельки пота. Он поднялся, усаживаясь у Ньюта на бедрах, и снова потянулся за смазкой. — Мне продолжать?
Ньют только кивнул, ерзая по все еще лежащему под ним полотенцу.
Дальше все повторилось — поцелуи от губ до живота, все те же вздохи, ласкающие слух лучше всяких прикосновений, даже самых бесстыжих. Томас открывал смазку, усевшись Ньюту на бедра и уронив крышку, затем снова опускался, запуская в банку дрожащие пальцы, наконец освободившиеся от хватки и не облитые как будто кипящей кислотой или щелочью. Ньют медленно развел в стороны ноги, упершись ими, согнутыми в коленях, в матрас, местами голый, потому что простынь с него сдвинули постоянными телодвижениями.
Ньют услышал приглушенное «Тшш», подхваченное слухом с опозданием в секунду или две. Томас ввел первый палец, прижав свободную руку Ньюту к щеке и размазывая по ней пот. Нервничал и боялся точно не меньше. Ньюта попросили расслабиться, но мышцы не поддавались никак, и тогда его снова начали целовать, шептать что-то любовное и по канону действующее как успокоительное — Ньют только морщился и сжимал ступни. Томас двигал пальцем внутри Ньюта плавно, давая тому привыкнуть и наконец перестать сжиматься, что у блондина все же получилось, пусть и не сразу.
Второй палец Ньют пережил гораздо терпеливее и, сам того не замечая, уже двигал бедрами, вызывая у Томаса невиданную ранее ухмылку. Он цеплялся брюнету за бока, шикал ему в ухо, улавливал дребезжащее в воздухе «тшш», словно заевшее, как на старом граммофоне, но тем не менее дико возбуждающее. Он терялся в незнакомых ощущениях, поддавался каждому из них отдельно и всем им в целом, не стеснялся больше выстанывать просьбы попробовать чуть глубже и только потом, либо осмелев, либо обезумев окончательно, прикусив Томаса за мочку уха, процедил: «И какого хрена ты медлишь?». Томас его услышал.
Член, пусть и вошедший медленно и не полностью, чувствовался совсем не так, как два довольно-таки тонких пальца, и Ньюту пришлось вспомнить несколько неприятных первых минут. Он даже ущипнул Томаса за плечо от слишком старательных попыток больше не напрягаться.
— По тебе и не скажешь, что ты говорил на полном серьезе, — попытался съязвить Томас. Он не спешил двигаться дальше и продолжал смахивать тыльной стороной ладони капли пота Ньюту с лица. Ньют фыркнул.
— Знаешь, — парировал блондин, — когда ты окажешься на моем месте, я погляжу на тебя.
Томаса перспектива заменить когда-нибудь Ньюта, видимо, обрадовала не совсем. Он отсмеялся насилу, целуя Ньюта в подбородок.
Чем дольше Томас двигал бедрами с осторожностью и практически нежностью, тем быстрее Ньют привыкал к этому, тем приятнее это для него становилось и тем охотнее начинал он насаживаться самостоятельно, попутно теряясь в постоянных «быстрее…», «черт, еще…». Воздух в комнате накалился, будто кипяток, что растекался по венам после прикосновения, выпарился из тела. Томас, красный, скользкий от пота с макушки до пят, толкался быстрее, бедра их шлепали друг о друга, и имя Ньюта в потоке неразборчивого рычания, перемешанного со стонами, повторялось настолько часто, что язык будто завязывался в узел и коверкал буквы и слоги на все лады.
В какой-то момент Ньют отнял от щеки горячую влажную руку Томаса, накрывая ее своей, и обхватил этим неуклюжим переплетением член, нуждаясь именно в таких прикосновениях, желая кончить уже наконец, чтобы справиться с истомой, отдающей сладкой болью. Он провел один раз, второй, снова потонул в собственном стоне, когда Томас пальцем прошелся по головке и задал нужный ему ритм. Именно последние минуты показались Ньюту приятными до безумия, до помутнения в глазах и расплывчатых силуэтов, до чертовых звездочек, фейерверками стреляющих прямо в затылок. Он осыпался этими самыми звездочками, растекся по кровати в попытках восстановить дыхание, и гладил по голове Томаса, улегшегося ему на грудь.
— Твою же мать, — пробурчал Томас, снова переплетая
те самые руки.
***
— Чай, кофе? — Томас улыбнулся Ньюту, который, перерыв основательно кучу одежды, разбросанной по спальне, появился в гостиной, облаченный в длинную футболку и явно тесные чужие боксеры.
Ньют невразумительно дернул головой. Проковылял вразвалочку, словно ступая по углям, к стойке — видимо, к уже привычной нездоровой ноге прибавилась и саднящая боль в заднице, поэтому ходить стало еще труднее — и приземлился на стул, слабо поморщившись.
— Покрепче нет ничего? — с сомнением спросил он, положив голову на кулак. Томас цокнул, задумавшись. Как будто где-то в закромах у него могла остаться бутылка виски пятилетней выдержки.
— Не-а, — Томас пожал плечами. — Я вообще-то стараюсь не пить много.
Ньют с пониманием кивнул.
— Тогда давай чай, — он помолчал, сверля взглядом спину Томаса, кружившую вдоль подвесных кухонных ящичков. Парень доставал то одно, то другое, читал надписи на упаковках, едва-едва шевеля губами, отставлял что-то в сторону, что-то перекладывал на стойку. Достал два стакана с разводами капель на прозрачных стенках, бросил в них по пакетику, попутно выдергивая из розетки плюющийся паром электрический чайник, который только что щелкнул, выключившись. — Только вот я одного не понял, — Томас остановился и напрягся — рука его повисла в воздухе, не дотянувшись до чайника. Ожидал, что Ньют собирался сказать, наверняка догадываясь, о чем пойдет речь. — Какого хрена это было?
Томас все-таки обернулся, ухватив чайник за широкую пластиковую ручку. Ньют положил на столешницу руку датой вверх и осмотрел ее, будто впервые увидев.
— Минхо говорил, что такое может быть, — на этих словах Ньют недоверчиво хмыкнул, кривя уголок губ. — У всех по-разному. Так что? — Томас налил в чашки кипяток, опасливо ежась: слишком отчетливо вспоминалась нестерпимая боль, вызванная прикосновением. И, каким бы смешным это ни казалось, горячая вода отныне всегда будет напоминать ему об этом вечере — Томас знал наверняка. Поставив чай на столешницу и уселся напротив Ньюта, наматывая ниточку от пакетика на палец и тем самым себя успокаивая. — Все еще не веришь?
Ньют цокнул, навалившись головой на ладонь и улыбнувшись снисходительно.
— Так и знал, что спросишь, засранец, — он притянул к себе чашку, бросил туда кубик сахара и принялся разглядывать, как тот рассыпается белой полужидкой массой на дно. — Я… я не могу точно сказать. Из-за истории с матерью и… одного случая (ныл я в тот вечер именно из-за него, не буду рассказывать сейчас) я как-то стал уверен, что все это чушь. С самого начала меня преследовал страх ошибиться, как она, который перерос в обыкновенный скептицизм — с этим я уже из принципа не хотел расставаться, — он снова улыбнулся, как будто заканчивая пересказывать сказку с приторно счастливым концом, — а теперь я даже не знаю, что и думать. Может, и неспроста это все болело, и мы с тобой реально уготованы друг другу судьбой… — Ньют поймал на себе внимательный взгляд, — но я до сих пор уверен, что ко всему… этому мы пришли сами. Безо всей этой галиматьи с соулмейтами. Я влюбился в тебя, ты в меня. Все просто. И цифры на руках тут были не при чем.
— Так даже лучше, — мечтательно заметил Томас, который все не осмеливался отпить горячий, дышащий в лицо паром напиток. — Красивее, что ли. Ну, за нас? — он поднял свою чашку, вытянул руку с ней чуть вперед. Ньют сделал то же самое и стукнул одним стеклянным боком о другой.
— Ага. За нас.
Правда, чай не остыл совсем, и прикоснуться к нему губами, искусанными, измятыми, исцелованными, оба они не особо хотели.
Телефон Томаса назойливо тренькнул и зазвенел незамысловатой мелодией ксилофона. Брюнет вытянул шею, глядя на номер, обозначенный как «МАМА», удивленно вытаращил глаза и провел по экрану пальцем. Ньют, заметивший четыре заглавные буквы, вскинул брови: последний раз мать пользовалась функцией звонка для общения с ним, когда снова пересеклась с его отцом. Хотя и тогда посчитала, что сообщения по электронной почте вполне достаточно для объявления столь радостных известий. Томас не распространялся никогда, какие отношения были с матерью у него, и потому Ньют не мог не заинтересоваться.
Томас вышел из-за стола и плюхнулся в кресло — колени его при этом полностью закрыли лицо. Сперва он отвечал ей коротко, дежурно. «Да, мам. Нет, мам. Хорошо, мам». Но вскоре женщина, чей звонкий голос просачивался сквозь динамик и механическим шипением, непохожим на членораздельную речь, доносился до ушей Ньюта, спросила нечто такое, от чего Томас мгновенно зарделся и засмущался, переводя взгляд со своих ног на Ньюта и обратно. Томас закрыл отверстие микрофона ладонью и прохрипел едва слышно, но так, чтобы Ньют мог различить:
— Могу я ей про тебя рассказать? — Ньют кивнул. — А на громкую связь поставить?
Ньют протестующе замахал руками, но Томас, похоже, спрашивал лишь из вежливости, на деле намереваясь поступить по своему усмотрению. Он тыкнул в экран пальцем и опустил руку с телефоном.
— Как у
вас дела, Том? — вечно жизнерадостный мамин голос разнесся по комнате, отчетливо выделяя это самое «вас» на фоне других слов. — У тебя и Ньюта все хорошо? О, я не забыла его имя, представляешь?! Значит, все точно должно быть хорошо.
Томас закрыл свободной рукой лицо, избегая испепеляющего взгляда — Ньют, казалось, лазерами вот-вот начнет стрелять. Блондин, может, и не слишком удивился, узнав, что Томас говорил о них двоих с мамой — она все-таки родной, самый близкий человек, имеет право знать, — но явно не ожидал, что сейчас, в эту минуту, им будут задавать подобного рода вопросы. На которые он хоть и мог теперь ответить утвердительно, но все же постеснялся бы.
— Да, — Томас выглянул из-за коленок и ладони и улыбнулся Ньюту, — у нас все прекрасно, — он поманил Ньюта пальцем к себе, и тот, не зная, чего ожидать, послушно подошел и присел на подлокотник дивана. — Он сейчас со мной.
— Ах, пра-а-а-авда? — воскликнула женщина. — Как же я рада, солнышко, Господи, как я рада! Передай ему привет от меня!
Томас уворачивался от диванной подушки, метившей ему в лицо.
— Он счастлив его получить.
— Помнишь, я говорила тебе, что ваша история ну никак не может плохо закончиться? — Ньют, оставив в покое подушку и по-хозяйски навалившись Томасу на плечи, внимательно слушал. Ему уже нравилась мама Томаса, даже если он не обмолвился ни словом. Безграничная любовь к сыну чувствовалась в ее голосе, очаровательном смехе и всех этих обрадованных возгласах и умилительных комментариях. Нет, Ньют не завидовал. Ему просто этого не хватало. Ведь его мать, поглощенная в свою якобы утерянную любовь, не находила ни времени, ни сил, ни желания выражать никакие чувства к нему. Если те, конечно, вообще существовали.
— Мам, давай не будем… — попытался остановить ее Томас, чьи глаза все еще упирались в голые колени и стеснялись встретиться с глазами Ньюта.
— В каком смысле «не будем»? Я не могу за вас порадоваться? Все, Том, — будь она здесь, в этой комнате, она точно топнула бы ногой. — Я бронирую билет на самолет и лечу к вам на Хеллоуин. Если не получится, то на День благодарения буду точно. — Томас попытался было возразить, но его остановили. — Я тебя уже почти двадцать три года знаю! Пока я сама не приеду, ты так и будешь откладывать мое знакомство с любовью всей твоей жизни! — последнее она произнесла лишь в шутку, это читалось в голосе. Но Ньют все равно немного умилился и шепотом назвал Томаса маменьким сынком. В хорошем смысле.
— Ма-а-а-м, я не думаю, что Нью… — Томас умолк: к губам его прижался указательный палец. Ньют сначала помотал головой, а потом несколько раз кивнул, добавляя шелестящее «Пусть-пусть. Я буду только рад», — Ладно. Приезжай.
— Ты мне еще одолжения делаешь? — шутливо возмутилась мама. — Тогда останусь до Рождества, и вы не сможете творить друг с другом всякие непристойные вещи.
— Мама! — Ньют беззвучно захохотал и повалился на диван. Внезапно насторожился, прислушиваясь, и, резко вскочив, ушел в прихожую, где на комоде остался его мобильный. Томас проводил его взглядом, слегка нахмурившись, но мама вновь увлекла его разговорами, расспрашивая уже о чем-то другом. Томас прирос к креслу, прислушиваясь. На нижних этажах орала музыка, орала безбожно громко и оказалась на редкость дерьмовой и надоедливой — такого рода композиции слушаешь пару раз и забываешь быстро, стоит тем выйти из моды и сползти вниз по строчкам чартов. Она вибрировала в стенах, барабанила невидимыми пальцами в дверь, норовила выбить стекла. Ньют так и не появился. Никаких отзвуков жизнедеятельности из другой половины квартиры не доносилось.
Томас заметил Ньюта сразу: тот сидел на комоде, постукивая по нему пятками и с нескрываемой злобой во взгляде буравя стену. Телефон лежал тут же, на полу, выпавший из беспомощно опущенной на бедро руки. Томас оперся плечом на косяк. Молча спрашивал, что случилось, потому что не осмеливался заговорить вслух: мало ли какие новости дошли до Ньюта и мало ли что произойдет.
— Это… это «отец» был, — Ньют осклабился, выплевывая слова. Едко, хищно. Руки его, сцепленные в замок, крепче впиявились пальцами друг в друга, будто намереваясь выдавить кости совсем, — говорит, ему нужны деньги. Говорит, я как сын должен оказать ему материальную поддержку. Вот же мудак, а.
Ньют закусил губу. Томас со вздохом присел с ним рядом, бесцельно перебирая пальцы.
— Он заявился к матери, надавил ей на жалость. Сказал, что его поганой семейке нечего жрать, потому что бизнес, которым он некогда занимался, прогорел нахрен. Мать повелась. Она писала мне несколько раз с просьбами перечислить немного. Я думал, может, у нее случилось что. А она все ему. От большой, мать ее, любви, — Томас продолжал отмалчиваться и только, замешкавшись сперва, положил руку Ньюту на плечо. Позволял блондину выговориться и прекратить плеваться ядом. — И я не могу полететь к ней, чтобы набить ему морду. Я не думаю, что мне хватит на билет туда и обратно. Да и что делать-то в такой ситуации я, по правде говоря, тоже не знаю.
— Придумаем что-нибудь, не парься. Ты же его, так полагаю послал? — спросил Томас.
— Нет, побежал брать кредит и перечислять ему на карточку, — съязвил в ответ Ньют. — Послал конечно.
— Ну, значит, все образуется. Я обещаю, — и Томас, легко спрыгнув с невысокого комода, исчез в гостиной.
***
— Я бы предложила скинуться Ньюту на билеты, — Тереза дальновидно не садилась на старое дырявое кресло: волновалась о сохранности чистого офисного костюма, от которого все еще пахло бумагой, духами, кофе и кондиционерной прохладой. Она передала пакет с бургером Минхо и скрестила на груди руки. — Но что он может, по сути, сделать? Приехать, пригрозить пальцем, сказать, что так поступать нельзя? Он опять начнет терроризировать его маму…
Девушка рассуждала долго и громко, не забывая поглядывать на часы, чтобы не опоздать на работу к концу обеда. Парни сидели кружком на ящиках с одинаковыми озабоченно-кислыми лицами и жевали отдающие резиной бургеры. Ньют жевал особенно рьяно, не выпуская из рук телефон: несколько минут назад он, не сказав никому из друзей ни слова, отослал матери сообщение, довольно грубое, текст которого все еще визжал сиреной в голове. Впервые за всю свою жизнь он осмелился задать ей вопрос, кто важен ей больше: эфемерный соулмейт, который бросил ее, или родной сын. Столь провокационные вещи обыкновенно действовали на мать, как взрыв на атомной электростанции. Разрушающе. И Ньют с нетерпением, странным, похожим на мазохизм, ожидал последствий всех этих разрушений.
В Лондоне день уже подходил к концу, мать наверняка находилась дома после работы. С ее привычкой постоянно держать гаджеты поблизости сообщение остаться незамеченным до утра попросту не могло. И Ньют ждал. Ждал, слушая Терезу лишь вполуха, хотя та не единожды высказывала довольно дельные идеи и, замечая невнимательность блондина, к которому большей частью и обращалась, стискивала губы.
— Погоди-ка, Ньют… — Тереза вытащила Ньюта, пустившего корни в собственных мыслях, из раздумий, требовательно потянув за рукав футболки, — у тебя же остались приятели в Лондоне?
Ньют задумчиво промычал, косясь на телефон. Изображал крайнюю задумчивость. И наверняка переигрывал.
— Конечно остались. Правда, я не связывался с ними вот уже несколько месяцев… и что с того?
Тереза хмыкнула, будто недовольная, что Ньют не понял столь очевидные вещи.
— Пришло время снова налаживать контакты, — она отряхнула плечо белой блузки, с подозрением поглядывая на невысокую стойку рядом, заваленную инструментами и полупустыми канистрами с маслянистыми темными жидкостями. — Конечно, не очень-то хорошо это — втягивать в семейные дела посторонних, но, думаю, если твоему отцу лица со стороны объяснят как можно понятнее, что соваться к твоей маме не стоит, он уступит. Ненадолго, может, но все-таки. А за это время мы по-быстрому переселим твою маму сюда, убедившись предварительно, что восстанавливать общение с этим человеком она больше не будет.
Ньют подскочил, уронил недоеденный бургер на пыльный каменный пол. Его дребезжащее «Чего-о-о-о?» окончательно уничтожило и без того хрупкую атмосферу всеобщего вынужденного спокойствия.
