:
Их взводу было велено двигаться в сторону Хоабиня. Поутру они свернули свои палатки и двинулись в путь, приготовив оружие: шли волнения, что где-то здесь развелись китайские партизаны. Двигались они целый день и на пути не встретили ничего опасного. Ближе к закату на горизонте нарисовалась мрачная деревушка. Кто-то в отряде присвистнул: — Наконец-то веселуха. Бэкхён обреченно вздохнул. Эту часть с гражданскими лицами он едва переносил. Весь взвод приободрился и ускорил шаг (все чувствовали предвкушение от грядущей «веселухи»). Они ворвались в деревню с шумом. Из домов, куда забежали пару солдат, успели разнестись только напуганные вопли, которые были оборваны выстрелами. Через пять минут один из домов горел, и младший лейтенант Кан взревел над ухом Бэкхёна: — Какой хрен поджег дом?! Я отдавал приказ не жечь, мы ведь здесь ещё несколько дней должны остаться! — Товарищ лейтенант, — раздался голос солдата, — жители сами подожгли свой дом. Лейтенант смачно выругался, а Бэкхён невольно обрадовался. Ему хотя бы придется меньше работать — жертвы предпочитают отдаться огню, чем вторгшимся солдатам. Он двинулся дальше, в крайние дома деревни. Работал он обычно один и делал все тихо, без шума. Милостивым он не был, нет — в конце концов, он же не предатель своего народа. Стрелять что в северного вьетнамца, что в беременную женщину — ему было все равно. Единственное, что отличало его от остальных солдат, это то, что он делал все хладнокровно и без излишних жестокостей. Крики были везде, а в воздухе висел тяжелый запах гари и крови. Дым застилал глаза, вызывая горячие слезы, а нос забивался удушливым запахом смерти. Он ногой выбил дверь низкого домика, в котором не горел свет. В кухне он нашел старика, над которым уже учинили расправу. Бэкхён собирался покинуть дом, но подумал, что такой хилый старик один жить просто не мог — должен быть кто-то еще. Бэкхён вышел во двор и пошел к сараю. Обычно там прятались женщины или дети — старая уловка, которая даже над самым тупым не сработает. Но в сарае тоже никого не было. Он пошел прочь на улицу, но во дворе на него бросилась взявшаяся из ниоткуда собака. Она едва не укусила его за ногу, но он лягнул ее и двинулся на животное, как она попятилась, защищая свою будку. Щенков защищала. Бэкхён всадил ей пулю в лоб. Жалобно тявкнув, она безжизненно упала на пыльную землю. Он стал ждать, когда щенки выползут из будки, скуля об умершем родителе, но вместо этого Бэкхён заметил одну деталь. В будке сидел человек. Он увидел, как что-то, похожее на человеческую ногу, дёрнулось, когда он выстрелил в собаку. Бён подошел к будке и сел возле неё на корточки. Оттуда, из темноты, на него смотрели напуганные детские глаза, в зрачках которых отражались языки пламени горящего напротив дома. Это был мальчик; он сидел в будке скрючившись и сжавшись, пытаясь не выдать своего присутствия. Бэкхён смотрел на него пристально, словно упиваясь своей властью над жизнью этого мальчика. Поймав себя на том, что он даже ухмыляется, Бэкхёна передернуло. Он взглянул на эту картину со стороны: корейский солдат, скалящийся маленькому вьетнамцу, что настолько его боится, настолько забит жизнью и войной, что свернулся в клубок в собачей конуре, и нет у него больше ничего, кроме этой никчёмной защиты. Маленький ребенок, пытающийся спрятаться от ужаса войны, ухватиться за эту дерьмовую жизнь и глотнуть хоть немного воздуха, провонявшего гнилью мёртвых тел. Бэкхён на мгновение замер, внимательно смотря в большие глаза напротив. Он не моргал, также не моргал и мальчик. Бэкхёна передернуло из-за раздавшегося за спиной: — Бён, чисто? Он посмотрел на солдата, а потом вновь на мальчика в будке. Помешкав немного, он безразлично ответил: — Чисто. Здесь никого нет. — А чё сидишь там? — крикнул солдат. — Псина щенков оставила. Позабавлюсь немного, — он подмигнул товарищу той самой манерой, как обычно делают солдаты перед тем, как изнасиловать какую-нибудь женщину. — Странные у тебя предпочтения! Мужчина исчез. Гадкая ухмылка быстро исчезла с лица Бэкхёна, он вновь взглянул на мальчика в будке. Он не знал, что делать. Бэкхён был в настоящей растерянности. Что ему делать с этим существом? Убить ну очень жалко. — Как тебя зовут? — спросил он на вьетнамском. Мальчик не ответил. Его едва можно было разглядеть в конуре — он буквально сливался с темнотой. Бён огляделся по сторонам — солдат, кроме него, не было. — Вылезай. — Мальчик не шелохнулся. — Или убью. Ребенок, крупно дрожа, высунул босую ногу из будки. Бэкхён смотрел на него серьёзно и спокойно, но в груди творилась мясорубка. Мальчик сел на колени у будки, закрыв голову руками. По телосложению он был щуплым и худым, кожа была смуглая, а лицо и волосы в какой-то дряни, которую и грязью даже не назовешь. Бэкхён приказал ему убрать руки. Мальчик нервозно опустил чумазые руки, склонив голову. Бэкхён не поверил своим глазам. Перед ним был как будто кореец. Азиаты, быть может, и кажутся всем на одно лицо, но друг друга с легкостью отличают. А этот вьетнамский мальчишка... как будто совсем не из Вьетнама. Слишком не похож на местных жителей. Большие, перепуганные глаза на выкате, правильный нос и красивые черты лица, которые могли достаться аристократу, а не деревенскому мальчику из Северного Вьетнама. Из-под лохматых слипшихся волос торчали уши. Все в этом ребенке говорило о невообразимом страхе. — Как тебя зовут? — повторил свой вопрос Бэкхён требовательнее. Мальчик пролепетал что-то неразборчивое. — Сколько тебе лет? — Тринадцать, — еле выдавил он из себя. — Ты говоришь по-корейски? Он помотал головой. Бэкхён понятливо кивнул, как бы заверяя, что ничего страшного, что не говоришь. Он увидел в глазах ребенка блестящие слезы. Как никогда прежде он почувствовал себя отвратно. — На. — Он протянул ему свой грязный платок. — Успокойся, всё нормально. Какое, спрашивается, нормально? Как у ребёнка что-то может быть нормально, когда соседские дома горят, а треск пламени перекликивают последние вопли когда-то соседей и знакомых, когда дед лежит в доме мёртвый, и приходится забиться в собачью конуру, лишь бы спастись, но и здесь кровожадный корейский солдат находит тебя, убивая на глазах животное, которое пыталось тебя спасти? Господи... что Бэкхён делает? Сейчас же всадить пулю в живот — и всё! Что за чайные церемонии с сыном врагов? Что, если этот грязный вьетнамец похож на корейца, можно его жалеть? Чего тянуть мучения мальчишки, когда можно сделать все быстро и безболезненно? — С-спасибо, — сломанным голосом пролепетал мальчик. Кажется, это было самое смелое, на что он был способен. Оторвать язык от нёба, заставив высунуться из глотки неуклюжее, боязливое «спасибо» для человека, который в любую минуту готов отобрать последнее, что у него осталось — никчёмную жизнь. Бэкхёна как током прошибло. Он поднялся с корточек и приказал ему: — Пойдём. Спрячешься в сарае, пока никого нет. Мальчик неуклюже поднялся с земли. Он, сутулясь, подгоняемый суровым взглядом Бэкхёна, засеменил к сараю, быстро прошмыгнув внутрь. Бэкхён вошел за ним и прикрыл дверь, чтобы никто не дай бог не увидел. Ребенок тут же забился в угол, собравшись в комок и зажмурившись. Бэкхён понял, о чем он подумал: раз завёл в сарай, значит будет насиловать. Этот ребенок знает о войне всё. — Я не буду тебя трогать. Я сейчас уйду, а тебе лучше оставаться здесь: во всей деревне корейские солдаты. Попробуешь уйти — все равно заметят и убьют, так что лучше не высовывайся. Я вернусь сюда завтра. Бэкхён ушел, заперев за собой расшатанную дверь сарая. По деревне еще разносились чьи-то надрывные крики и последние предсмертные стоны, а откуда-то шел смех солдат и звучная корейская речь. Бэкхён, отряхнувшись, пошел в сторону знакомых голосов.:
— Приказали остановиться. Нам повезло, поэтому останемся здесь на четыре дня. Говорят, в районе есть вьетнамские отряды. Все вздохнули с облегчением, а кто-то пожаловался: — Знали б, что останемся здесь надолго, растянули удовольствие! Чем займемся, когда уже всю деревню перебили? — В резервуаре ведь женщин оставили, нет? — Да их там четверо, не больше! Да и то, одна из них мелкая слишком. Солдаты стали обсуждать этот крайне важный вопрос, а Бэкхён задумался. Он вроде бы рад остаться. Провести с тем пацаном время, что ли? Этому он рад? — Приведите в порядок оружие, — отдал приказ лейтенант. — Проверьте наличие всего нужного, сегодня на посту будут стоять Чжу, Ли... Бэкхён назван не был, а командующий сказал, что после всего этого у них будет свободное время. Когда он закончил, стояло пекло. Августовский полдень не щадил никого, и по вискам солдат стекал грязный темный пот, капающий с лица на загорелые чумазые руки. Едва Бён освободился, он первым делом пошёл купаться. В последний раз он мылся больше недели назад, и он очень боялся, что завшивел. Купаться в холодной свежей воде было непозволительной роскошью, но ему выпал джекпот. Было тихо и спокойно, словно это не здесь вчера разворачивались мясорубка и пожар. Как он и думал, у него завелись вши. Скорее всего, все в отряде уже заражены. Пришлось побриться. А жаль: Бэкхён любил свои волосы. Он вернулся в лагерь. Все, увидев его бритым, всё поняли и тоже отправились купаться, прихватив бритвы и ножи. Всё в Бэкхёне варилось на медленном огне, словно в ожидании чего-то волнительного, когда котелок закипит на полную. Всё из-за того, что он на свою голову спрятал вьетнамского мальчика. Что будет, если его разоблачат? Расправятся на месте как с предателем народа. Бэкхёна вновь посетила мысль скорее отправиться в тот ветхий сарай и убить ребёнка, но, вспомнив те большие заплаканные глаза, ему стало не по себе. Он собрался отправиться туда, но уже с другой целью, пока никто не заметил его отсутствия. Он прошелся по извилистой тропе к крайнему дому деревни. Все было также, как и вчера вечером: разрушено, мертво, тихо. Бэкхён надеялся, что мальчика там не найдёт. Что он либо умер уже, либо убежал. Он, быть может, и наказал не покидать сарая, но так хотел, чтобы этому маленькому вьетнамцу удалось выжить, удалось пролезть ночью и убежать, куда глаза глядят. Он про себя молился, что мальчишке хватило ума сбежать. Хватило же, ну? Дверь с протяжным скрипом отворилась. Было темно и тихо; никого не было. Бэкхён заглянул во все углы, но признаков жизни не обнаружил. Он с облегчением вздохнул: мальчик спасся. Бэкхён чуть не вскрикнул, увидев за дверью мальчика. Он был настолько незаметен, мал и тих, что сливался с обстановкой сарая, свернувшись эмбрионом на полу. — Что ты делаешь? — ... я не уз-знал вас сначала. Бэкхён приказал ему подняться. Его почему-то бесило, что мальчик вечно скрючен и сгорблен, и он даже был уверен, что тот провел в этом же положении всю ночь, не смыкая глаз. Он встал. Бэкхён был удивлен: мальчик был не по годам высок, пускай и худощав. Вьетнамцы народ по себе мелкий — редко он встречал кого выше себя. Корейцы ничем не лучше — тоже низкорослые, но этот мальчик был почти что одного роста с ним. — Выпрями спину. Тот сглотнул и вытянулся в струну. Бэкхён обошел его, разглядывая. — Где ты спал ночью? — На полу. — Ты ведь не думал о том, чтобы сбежать? Бэкхён знал, что ответ будет «нет». Ни один человек в здравом уме не признался бы ему в этом. Куда важнее ему было прочитать в глазах сомнение, что этот мальчишка, блин, думал о побеге, как всякий нормальный человек, что он хотя бы хотел сбежать. — Нет. «Господи, он действительно даже думать об этом не смел, он даже не собирался бежать!» — с отчаянием понял Бэкхён. Он уже представил, как мальчик, оставшись один в сарае, забился в угол и подогнул под себя исцарапанные ноги. Просидел так всю ночь, не осмеливаясь высунуть нос из сарая, ожидая неведомо чего, потому что слишком боялся. Бэкхён снова посмотрел на вьетнамца. Нет, слишком красивое лицо. Правда, как его угораздило родиться в такое время в таком месте? Бэкхён за все свои девятнадцать лет никогда не встречал таких аккуратных лиц. Всё портил страх на этом красивом ещё ребяческом лице. Каждая мимика, каждый жест — всё говорило о страхе перед Бэкхёном, о животной боязни быть в любой момент убитым. — Меня зовут Бэкхён. Бён Бэкхён. Мальчик кивнул, как будто понял, зачем ему знать имя солдата. Бэкхён был не очень хорош во вьетнамском, поэтому догадывался, что что-то из его речи остаётся непонятным для ребёнка. Повисла тишина. Вьетнамец разглядывал свои голые ступни, изредка поднимая взгляд на Бэкхёна, но, едва сталкиваясь с чужими глазами, спешно потуплялся. Бэкхён, терзаемый смутными мыслями, не выдержал, взвыл и выстонал на родном языке: — И что мне с тобой делать? Девать тебя некуда, сбежать ты не сможешь, а если не убью я, то убьют те отморозки!.. Мальчик смотрел на него ошарашенно, не понимая ни слова из корейской речи. — Ну и что ты смотришь на меня так? Не знаю я, что с тобой делать! Какого черта я тебя вчера не убил? Бэкхён, почувствовав прилив ненависти к мальчонке, достал из-за пазухи раскладной нож и наклонился к нему. Тот замер и перестал дышать. — Мне моя шкура дороже твоей. Уж прости, пацан, но это война, и здесь мы с тобой не друзья. Мальчик стал тихо плакать, не понимая ни слова, но зная, что это явно не признание в любви. Слезы скатывались по чумазым щекам и капали на ржавый ножик, приставленный к горлу. Он плакал немо и едва слышно, не моля прощения и жалости. Опять же, боялся даже просить об этом. Бэкхён выронил нож на грязный пол сарая и обнял подростка. Прижал к своей широкой груди щуплое ещё детское тело, содрогающееся от слёз, погладил шершавой ладонью по потному затылку, на котором ёжиком торчали темные короткие волосы. Чужой острый подбородок упал на его правое плечо, и он почувствовал, как ткань его майки промокает от льющихся слёз. — Прости. За что? Прости за убитого деда, что остался лежать в твоём когда-то доме на полу кухни? За убитую на глазах, возможно, любимую псину? За учинённый пожар, за литры пролитой крови? За то, что сейчас приставил нож к горлу? За всех изнасилованных женщин, за всех убитых детей? За каждую всаженную пулю, за каждый дикий предсмертный вопль, за истоптанную гордость и за животный страх? Прости за войну, за смерть тысяч невинных? Прости за что? — Прости меня, прости всех нас. Это всё ужасно. И в этот момент, прижимая к себе щуплого вьетнамского мальчика, Бэкхён как никогда больше ненавидит эту войну, ненавидит себя и свой отряд, ненавидит оружие и вечно пыльное небо над головой из-за свистящих в воздухе выстрелов, ненавидит американцев. Мальчик из собачей конуры стал для Бэкхёна лицом войны, а точнее — лицом, на котором она оставила неизгладимый след. Как изуродовала кукольные черты лица ребёнка страхом, как измазала щеки запекшейся кровью родных, забилась внутрь легких ядовитым дымом сожженных домов. А Бэкхён — посол этой самой войны, её верный слуга, который гордо возносит флаг смерти. Прошло с четверть часа, прежде чем на майку Бэкхёна перестали капать слёзы. Мальчик всё это время беззвучно хныкал, безвольно находясь в руках Бёна: не отталкивал (а как бы он посмел?) и не обнимал в ответ. Спустя долгое время Бэкхён спросил: — Ты жил с дедом? Был кто-то ещё? — Сестра. Вчера она... до того, как вы пришли, она пошла в соседский дом. Бэкхён с горечью подумал, что сестру этого мальчика либо изнасиловали или убили, либо насилуют прямо сейчас: она вполне могла оказаться одной из четырёх «оставленных на десерт» женщин. Бэкхёну не нужно было говорить, что родные умерли. Мальчик уже знал это, и он даже успел смириться с этим фактом. Вдруг на всё помещение раздалось жалостливое урчание живота. Бэкхён отнялся от мальчика и внимательно взглянул на него. — Я принесу тебе еды. Если сейчас не вернусь, тогда приду либо вечером, либо ночью. Потерпишь? — Да. Бэкхён пошел к двери, а мальчик, оставшись на полу, проводил его грустным взглядом. Он больше не прятал глаза, как вчера, и Бэкхёну от этого было чуточку теплее на душе.:
Когда он вернулся к месту, где их отряд разбил маленький лагерь, то, как он и ожидал, все остальные солдаты успели вернуться. Бэкхёна бы заподозрили, если бы он, взяв еду, снова развернулся и пошёл прочь. Придётся ждать вечера. Мужчины, теперь уже все бритые и чистые, оживлённо разговаривали и обедали. Бэкхён в беседу особо вовлечён не был: он, честно признать, ни с кем в отряде уж очень близок не был. Он догадывался, что его считают не от мира сего, и в какой-то момент возник риск того, что он станет в отряде заменой для вьетнамских женщин, когда тех нет поблизости, а солдатам уж очень хочется удовлетворить свои потребности. Одной из причин, что над Бэкхёном нависла подобная угроза, было то, что сам он женщин не насиловал. Ну просто мерзко ему было, вот и всё; а солдаты расценили это как принадлежность к «той самой» категории мужчин. Чтобы развеять подобное мнение о себе, Бэкхёну приходилось иногда проявлять мнимый интерес к сексу. Женщин солдаты обычно пускали по очереди на каждого, где-нибудь в укромном уголке, и, когда очередь доходила до Бэкхёна, он просто вставал рядом с жертвой и тихо грозился: — Кричи, как до этого, и я трогать тебя не буду. И это спасло Бэкхёна. Становиться козлом отпущения в отряде он не собирался, но и быть душой компании ему было ни к чему. Он просто числился в отряде, исполнял приказы с верхов, воевал за родину (хотя зачем Южная Корея помогала Америке — он не знал), да и потом, если он выберется из войны живым, то по возвращении домой ему будут предоставляться льготы как ветерану. Ветеран в девятнадцать лет — смешно, конечно, но так уж сложилась у Бэкхёна жизнь. Лишь бы ветераном стать, а не числиться среди погибших в войне. Лишь бы дожить. Вернуться скорее домой, с победой или нет — неважно, просто лечь в родную кровать и заснуть безмятежным сном, не дёргаясь от любого звука. — Эй, Бён, ночью ты сторожишь, — окликнул его один из солдат. Бэкхён тут же подумал, что ему немного не везёт: он-то собирался под покровом ночи, пока все спят, улизнуть, наведаться к маленькому вьетнамцу и неторопливо поговорить с ним. Ну и еды принести, конечно. Бэкхён понуро кивнул. То, что он был слишком угрюм для своих девятнадцати, заметили все. Обычно такие молодые на войне были самыми отважными, больными на голову, ведомые идиотской идеей отстоять за родину и вернуться домой с медалями. Все молодые такие, а Бэкхён какой-то старик. Не ворчит, конечно, но исполняет только официальные приказы и остальных сторонится. Но ночью, когда Бэкхён дежурил, его посетила позитивная мысль: если мальчик все же решится сбежать (а Бэкхён молился, чтобы ему хватило на это смелости), то единственным, кто это наверняка заметит, будет только Бэкхён. А он, конечно, сделает вид, что ничего не видел. Однако ночью признаки жизни подавала только колышущаяся на ветру трава и журчание воды недалеко от деревни, да гнусавый храп солдат. Ночь прошла быстро, а Бэкхён даже не почувствовал сонливости. К рассвету он отчего-то чувствовал себя уставшим, и, едва остальные поднялись, передал дежурство и повалился в спальный мешок, только вот долго не мог заснуть. Его тревожила мысль, что он не накормил ребёнка, а уйти ото всех незамеченным днём будет невозможно. В итоге он заснул крепким сном, проснувшись только к закату. Он побродил немного, а когда раздавали ужин, припрятал кусок чёрствого хлеба за пазуху и спрятал мясо с небольшой картофелиной в свою сумку на поясе. Никто не заметил, как он сделал это. Солнце спряталось за горизонтом, мужчины до поздней ночи разговаривали и смеялись, а Бэкхён притворился, словно давно заснул. Он пролежал в спальнике, навострив уши, очень долго, пока последние голоса не утихли насовсем. Чувствуя учащённое сердцебиение и тяжесть в животе, он тихо поднялся и вынырнул на тропу. Ноги так и норовили побежать на всех парах к тому сараю на окраине деревни, но разум панически верещал: «Ты предатель; ты спасаешь врага, ты убиваешь себя!» Бэкхён толкнул дверь сарая. Темно и тихо: все осталось так же, как и позавчера. Мальчик снова сидел на полу, подогнув под себя ноги и втянув голову в плечи. Не сбежал. Было темно, но Бэкхён сразу узнал его, а вот мальчик Бэкхёна — нет. Он не двигался, надеясь на то, что его не видят. — Эй, — шепотом окликнул Бэкхён, сделав шаг вперед, — это я. Мальчик кивнул в темноте. Бэкхён присел на корточки рядом с ним и вытащил еду, вслепую протягивая ее мальчику. Тот, едва услышав запах еды, неуверенно потянулся, но не видел, что именно ему протягивают. Он взял локоть Бэкхёна и тут же одернул руку в испуге. Бэкхён удивился, какая у него была теплая и мягкая кожа. Он нашёл мальчишечьи руки в темноте, что затрепетали, едва он их коснулся, и аккуратно вложил в них хлеб, мясо и картофель. Освободившись, он достал из сумки фонарик, посветив им на еду. — Это тебе. Ешь. Мальчик долго колебался, а действительно можно ли, и Бэкхён посмотрел на него хмуро и сурово, что тот под страхом стал скорее пихать еду в рот. Бэкхён очень хотел извиниться, что обманул его и не пришёл вчера, но он знал, что не должен: чем нежнее он будет с этим вьетнамцем, тем большей опасности подвергает себя. Если обращаться с ним, как с животным, то он привыкнет к этому и не будет даже пикать. Бэкхён молча сидел и смотрел, как мальчик кушает, когда его вдруг посетила мысль: а воду-то он забыл. Если пацан не высовывался из сарая, то, значит, он провёл двое суток без воды? — Пить хочешь? — спросил Бён. Мальчик замер и кивнул. У Бэкхёна не было с собой фляги, чтобы набрать и принести ему. В доме, быть может, есть, но... господи, там же на кухне уже третий день лежит труп старика. Бэкхён сморщился. Может... взять мальчика на реку? Прогуляется хоть. «Безумец! Совсем голову потерял?!» — тут же одёрнул он сам свои мысли. Он сам сходит и принесёт воды. Едва он встал, мальчик посмотрел на него со страхом и осмелился выпалить: — Вы уходите? Бэкхён взглянул на него, и стало ему так неописуемо жаль это существо, и снова он стал слаб перед этими большими глазами, опять размяк, что с тяжёлым вздохом произнес: — Пойдём, отведу тебя к реке.:
Все спали. Ночь была необычайно тиха, словно вся Вселенная решила подсобить им и помочь добраться до реки. Они шли нога в ногу, как какие-нибудь беглецы, а разум Бэкхёна тревожно верещал: «Что ты делаешь! Ты подвергаешь себя опасности из-за какого-то, какого-то...» — Искупайся, — презрительно сказал Бэкхён, когда нос совсем забился от зловония, что исходило от мальчишки. Тот шёл молча и смотрел в землю, что Бэкхёна такая покорность и исполнительность ужасно раздражали, хотя своими действиями он этого, вообще-то, и добивался. Река была спокойна, словно ждала их прихода. В траве пели серенады жабы и насекомые, а луна нарочно светила так ярко, чтобы можно было разглядеть всё. Бэкхён поторопил своего спутника стальным «поторапливайся, не то кто-то может увидеть». Мальчик по колено вошёл в воду, как Бэкхён остановил его: — Разденься сначала. Боже, как ты потом будешь сушить одежду? Ты в своем сарае ведь завшивеешь или умрешь от кашля. Мальчик помялся, и Бэкхён шикнул на него, чтобы тот поспешил снять с себя грязную одежду. Он остался нагим и бесшумно погрузился в воду; Бэкхён сидел на камне, регулярно оглядываясь, нет ли никого. Мальчик искупался быстро. Когда он выходил мокрый из воды, Бэкхён снова подумал о том, какой он высокий (и наверняка через пару лет вытянется ещё на голову). Худощавый, правда, но телом слаженный. Он натянул на себя одежду и кивнул Бэкхёну; он встал с насиженного места и жестом приказал двигаться по тропе, снова предупредив: — Тише воды, понял? Здесь недалеко солдаты. — Я... знаю дорогу короче. Он-на ведёт к самому дому. Бэкхён покосился на мальчика. Он подумал немного, а затем кивнул, мол, веди. Мальчик ориентировался в темноте прекрасно и шёл бесшумно, быстро, а Бэкхён только едва поспевал за ним. В какой-то момент Бэкхёну подумалось, что мальчик пытается его запутать и сбежать, поэтому Бэкхён остановился и присел, спрятавшись в высокой траве. Мальчик шёл и шёл, а потом, осознав, что никого рядом нет, засуетился и стал вертеться, сиплым голосом окликнув: — Где вы? — Никто не ответил, где-то вдали раздался крик диких птиц. — Б-бэкхён?.. Бэкхён притаился. Что, интересно, он будет делать дальше? — Я здесь! Где вы? — заслышались в чужом голосе нотки страха и паники. Молчание. Ветер прошёлся по высокой траве, и та откликнулась ответным шелестом. Мальчик соскочил с места и двинулся в обратную сторону, рассекая траву и зовя негромко, но отчаянно: — Бэкхён, где вы? Вы здесь? Бэкхён!.. Мальчик сновал туда-сюда, ища его в траве, а голос надрывался и звал в отчаянии, и Бэкхён решил выйти из укрытия, как услышал недалеко кашель. Он потянул мальчика за лохмотья на себя, что тот тоже упал на траву, и закрыл рот рукой. Кашель был далеко, и Бэкхён даже знал, кому он принадлежал — Джисону. Тот был заядлым курильщиком и всегда заходился в удушливом кашле. — Только посмей подать звук, и я тебя убью, — сказал Бэкхён мальчику. Но, увидев в детских глазах слёзы и необычайную радость видеть его, ему защемило сердце: ещё минутой ранее этот мальчик так отчаянно искал его, словно он был ему родной матерью. Бэкхён, забыв на время об угрозе, что нависла над ними, крепко обнял мальчика и погладил его по затылку, тихо-тихо шепнув: — Всё, я здесь, — боже, что ты, черт возьми, делаешь, Бён Бэкхён, утешаешь паршивого вьетнамского ребёнка, — ты испугался? Он кивнул, зажмурившись и ткнувшись носом Бэкхёну в шею. «Я угрожаю ему оружием, обещаю убить, морю голодом, и он после всего этого плачет, потеряв меня, и так наивно идет в объятия?» Кашель раздался снова. Бэкхён напрягся, крепче стиснув руки на чужих острых плечах и навострив уши. Голосов и звуков приближающихся шагов не было, значит, Джисон даже не заметил их. Надо просто подождать, пока он уйдёт. Скорее всего, он ходил на реку или по нужде, так что Бэкхён не был удивлён, что Джисон оказался здесь. Они довольно долго сидели в траве, пока Бэкхён точно не убедился, что больше никого не осталось. Они крадучись побрели дальше и быстро настигли дом с сараем, только теперь мальчик постоянно оглядывался назад, чтобы быть уверенным, что Бэкхён идёт за ним. Войдя в сарай, мальчишка сразу осел на пол и оперся о стену. После стольких дней безвылазного сидения подобное путешествие — большой стресс. Бэкхён отдышался и присел рядом с ним, нарушив довольно продолжительное молчание: — Ты говоришь моё имя неправильно. Скажи Бэкхён ещё раз. Мальчик помялся и что-то пролепетал, что Бэкхён потребовал снова. — Б-бёкхён. — Нет, ты произносишь с вьетнамским акцентом. Ещё раз, как я: Бэкхён. — Бэкх-х?.. — Бэк-хён. По слогам. — Бэк-хён. Бэкхён. — Да, правильно, — довольно сказал Бэкхён, поймав себя на том, что его губы тронула едва заметная полуулыбка. Мальчик повторил его имя ещё несколько раз, и получалось без акцента. Потом Бэкхён давал ещё какие-нибудь корейские слова, и тот произносил их почти без акцента. Далее они сидели молча. Бэкхён думал о том, почему мальчик так напугался, почему, вместо того, чтобы сбежать, кинулся в панике искать его? Что с этим ребёнком не так? — У вас здесь уже были корейские солдаты? — спросил он спустя долгое время молчания. Мальчик покачал головой, а затем добавил: — Один мужчина в корейской форме полгода назад попал к нам в деревню. Его убили. Бэкхён подумал, что этот счастливчик был либо дезертиром, либо единственным, кто выжил в своём отряде. — А его форма... вы оставили её? — Д-да. Дядя Куанг повесил её у себя дома, чтобы знать, как распознать... врагов. — В каком доме он жил? — В доме с железным забором. Эт-то через три двора отсюда. Бэкхён угукнул. Ему самому не нравилась идея, которая закралась в мозг, но остановить мыслительный процесс он уже не мог. Вдруг он понял, что начало светать. Пора скорее вернуться к остальным, пока не заметили его отсутствие. Он поднялся, а мальчик спросил: — Бэкхён, вы вернётесь? — Говори Бэкхён-хён. — Два «хён»? — Да. Я приду завтра ночью, если получится. Ребёнок кивнул. Бэкхён покинул сарай и пошёл по тропе. Отсчитав три двора, увидел низкий покатый домик с железным расшатанным забором. К счастью, он не был сожжён. Заслышав чириканье птиц, Бэкхён поторопился скорее к своим, чтобы спрятаться в мешок. А мысли о корейской форме в том доме плотно засели в его голове, и он уже не мог остановить развивающийся в его голове безумный план.