Импрессионизм Бэдленда

Снайпер тушит самокрутку о подлокотник и не устает удивляться странностям Шпиона. Удивление — не его эмоция; их у него почти и нет, кроме глухого волнения в груди, когда по ту сторону трубки раздается тихое всхлипывание матери, и чего-то вроде удовлетворения от запаха напалма и бензина в воздухе. Отсюда и выказывание этого самого удивления наиболее незаметным для окружающих способом; царапанье грубой, заросшей жесткой щетиной, щеки, побелевшим ногтем большого пальца. В спину ему направлен острый, как край бритвы, взгляд. Снайпер думает, что Шпион не умеет смотреть на людей, или, по крайней мере, на него, по-человечески. Словно, по уже отработанному инстинкту, хочет проткнуть первым попавшимся под руку предметом насквозь, но сдерживается, пялясь ему куда-то между лопаток голодными и злыми глазами неудовлетворенного хищника. А ещё свято веря, что он, Снайпер, этого взора не замечает. Куда уж там, выросшим в глубинке австралийцам, до мастеров саботажа и скрытой игры. Воздух в ночном Бэдленде бывает морозным и колючим, либо сухим и спертым. Третьего не дано, а сегодня у руля был первый вариант. В Бэдленде не плохо, но скучно, до желания пустить себе парочку пуль в голову, что они, к слову, время от времени и делают. Вот Шпион, по-видимому, и развлекается всеми доступными ему средствами. Пусть пялится хоть до посинения, ему-то что? На балкон Снайпера вышвырнул, как это ни странно, Медик, завидев у него в руках самокрутку и что-то пронзительно крича на немецком. Его тощая вертлявая рука тут же демонстративно повернулась в сторону улицы, а нос был немедленно зажат между большим и указательным пальцем в красной лаковой перчатке. Эдакий монумент здоровью и протесту, грозящийся распилить его на части прямо здесь, если он не соизволит дымить в другом месте. Снайпер спорить не любил, а поэтому пожал плечами и молча вышел. Вслед за ним проскользнул и тонкий быстрый силуэт. Снайпер разминает, затекшие от долгого нахождения в одной позиции, плечи, и чужой взгляд холодным прикосновением скользит по ним, изучающее и нагло. Говорят, что при низких температурах человек теряет частицу своего обоняния, в связи с тем, что молекулы движутся медленнее. Снайпер, вопреки профессии, органы зрения ценит, но не сильно им доверяет, а вот все запахи ловит на ура; это не раз спасало ему шкуру. От Шпиона, хоть он и стоит на добром расстоянии нескольких метров, скрытый невидимостью, пахнет каким-то кислым, как разочарование, и паршивым, но дорогим парфюмом. Паршивым и дорогим, по мнению Снайпера, конечно же. Тому-то может, и впрямь, нравится, когда от него разит, как от обмазанного восточными благовониями дерева. Его синий коллега в этом плане поприятнее, там что-то вроде морского бриза, мяты и лимона. Не так всё плохо, яснее говоря. Шпион что-то там высматривает, выжидательно скользя блеклыми, цвета текучего льда, глазами по неровным изгибам чужой спины. У Снайпера терпения с вагон и грёбаную тележку, которую никто не хочет толкать, но даже у него оно не бесконечно. Поэтому он, с наслаждением выдохнув, неспешно и приязненно произносит: — Приятель, — воздух за его спиной вдруг колеблется и на секунду искрится ярко-синим, — Ты меня уже затрахал. Как начет того, чтобы пойти и найти себе развлечение получше, чем диагностирование моего сколиоза? Снайпер не может, по понятным причинам, видеть лица Шпиона, но догадывается, что тот сомнительно рад такому беззастенчивому вопросу. Ветер уносит с собой остатки потухших искр и любой намек на чье-либо постороннее присутствие. Обиделся, что ль? «Ну и хрен с ним, — думает Снайпер, — в следующий раз будет лучше шпионить». Становится холоднее.