Ты

Перекладывать вину за все на Чару — просто. За несделанную вовремя домашку. За разбитый цветочный горшок. За незаправленную по забывчивости кровать. Чара отвлекает. Чара толкает под руку. Чара слишком торопит по утрам. Фриск неважно, кого за это накажут старшие. Фриск важно, что можно сказать Чаре: "это твоя вина". Фриск ждет, когда Чаре это надоест, когда Чара взбунтуется. Но Чара только усмехается: иногда снисходительно, иногда зловеще. И тогда Фриск испытывает чувство удручающей беспомощности. Как будто Чара знает больше. Как будто Чара уже где-то далеко впереди, а Фриск плетется сзади. Как будто Чара взрослеет, а Фриск все еще ни на что не годный ребенок. Фриск берет в библиотеке словарь синонимов и ищет слова, похожие на "детский". Невинный. Инфантильный. Какое из этих — правильное? Сохраняет ли Фриск детскую невинность, когда хочет навсегда остаться добрым ребенком, который никогда не делает ничего плохого? Или инфантильно отрицает правду, когда не хочет верить, что уже слишком поздно? (Иногда Фриск снится покрасневшая вода в реке. Наутро подушка мокрая от слез.) Когда они остаются одни, иногда Чара достает из кармана камень в бурых пятнах и лениво перебрасывает его из ладони в ладонь. Иногда Фриск ненавидит Чару. Но кем станет Фриск без Чары? Просто одиноким ребенком, у которого нет никого на всем белом свете. Плохим ребенком, испорченным ребенком, испачканным ребенком; исчезнет связывающая их тайна, останется сухой факт: они соучастники в убийстве. Убийство. Это слово настолько же неправильное, насколько и неуместное. Фриск ищет синонимы в словаре. Резня. Бойня. Душегубство. (Фриск вспоминает Подземелье и борется с дурнотой. Фриск страшно. Фриск боится сухих фактов.) — Это все игра, — шепчет Фриск. — Всегда — игра. — Да что ты? — откликается Чара и долго, долго молчит. Чара знает о Фриск все. Но что знает Фриск о Чаре? Что Чара делает в приюте? Что было до этого? Чара никогда не говорит о настоящем прошлом, настоящих родителях. Чара говорит о падении с горы Эботт, об Асгоре и Ториэль. О своем названном брате. — Что было до горы Эботт? — спрашивает Фриск, надеясь выведать правду окольным путем. — История, — отвечает Чара и мрачнеет. В детских приютах не оказываются просто так. Другой приют, или смерть родителей, или жизнь уличного попрошайки, или жестокое обращение в семье — все эти варианты пропитаны болью и черной безысходностью. Фриск никогда бы и в голову не пришло винить кого-то за нежелание говорить о таком, но незнание начинает колоть неожиданно остро, когда Чара как будто отдаляется, как будто взрослея. Это снова вина Чары. Один раз в общей гостиной показывают страшный фильм: там много воды и много крови. Не выдержав, Фриск выскальзывает прочь и, пытаясь побороть колотящую все тело дрожь, стоит в полутемном коридоре, прерывисто дыша и зажав рот рукой. Чара появляется минутой позже. — Сколько можно? — спрашивает раздраженно. — Долго еще будешь переваривать, что чей-то труп проплыл вниз по реке у тебя на глазах? Фриск глушит страх злостью: — Как ты можешь так легко к этому относится? Человек мертв! И это твоя вина, так почему... — Знаешь, кто еще мертв? — перебивает Чара, сверкнув глазами. — Монстры Подземелья. Много, много раз. Почему ты так легко относишься к этому? Потому что их тела после смерти рассыпаются в пыль? Потому что не нужно прятать трупы? — Потому что они ненастоящие! Фриск впервые произносит эти слова вслух. Внутри что-то ломается, но Фриск не обращает внимания. Как никогда в жизни Фриск хочет от Чары признания своей неправоты. Но Чара откидывает голову назад и смеется. В темноте глаза похожи на черные провалы. — Почему ты веришь, что они — ненастоящие? — Чара почти задыхается от смеха, щеки горят нездоровым лихорадочным румянцем. — И ненастоящие для кого, Фриск? Что если я скажу, что они настоящие для меня? Фриск оглушено молчит. Догадка начинает брезжить на краю сознания, слишком страшная, чтобы оставаться с ней один на один. Фриск бежит от нее, по глупой, детской привычке ища защиты у Чары. "Под моей кроватью чудовище." — Тогда и тебя на самом деле не существует. "Там нет никакого чудовища, Фриск. Спи." Скажи, что нет никакого чудовища. Скажи, что я — не чудовище. — Меня не существует? — переспрашивает Чара медленно, смакуя каждое слово. — Как кого не существует, так сразу меня, да? Чара переводит дыхание. Фриск молча дрожит, боясь думать о чем-либо вообще. За Фриск справляется Чара. — Как стройно ложится: ты боишься взрослеть. Ты не можешь принять то, что ты вовсе не такой хороший человек, каким хочешь себя считать. Жестокость, эгоизм, апатия — эту часть своей натуры ты отторгаешь до того, что начинаешь думать о ней как о другом человеке. Твой лучший друг, твой злейший враг, единственное дорогое тебе существо и единственное существо, которое когда-либо тебя любило, — это все ты. — Замолчи, — шепчет Фриск. — Замолчи, пожалуйста, пожалуйста, замолчи. — Болезненное откровение, момент истины, — Чара качает головой. — Но правда ли это? Фриск замирает. Надежда оглушает, ослепительно яркая, обжигающе горячая. — Это правда, — говорит Чара. Фриск летит в пропасть. Но Чара продолжает: — Может быть, это твоя правда. Кто я, чтобы точно знать, что правда, а что нет? Я — только человек. Я — падший ребенок. И моя правда может отличаться от твоей. — Я не понимаю, — лепечет Фриск, а, может быть, молчит. — Знаешь, какая теория ложится не менее стройно? — Фриск уже знает. — Это не меня не существует. Не существует тебя. Глаза Чары закрыты. Улыбка трещиной пересекает лицо. — Может быть, это ты — то, что мной отторгалось. Моя наивность. Моя невинность. Моя инфантильность. Мое одиночество. То, что когда-то было светлым. То, что я порчу, пачкаю, ломаю своими руками. Потерянное существо, одно на всем свете. Которое не любит никто кроме меня. Мое детство. То, из чего растет Чара. Ребенок, о котором я забочусь, которого защищаю, которого развлекаю, воруя для него конфеты и показывая рождественские огни, ведь никто другой не делал этого для меня. Ребенок, которого я люблю и ненавижу. Ребенок, которого я учу жизни, зная, что это бесполезно, что он обречен на смерть, на падение. Зная, что этот ребенок умрет, как умрет мой лучший друг, как будут умирать целые миры. И единственное, что будет жить вечно, — моя жажда и мое одиночество. — Так что — правда? — Так что — правда? Кто из нас существует? Чей мир настоящий? — Я не знаю, — говорит Фриск потерянно. Чара улыбается, почти мягко; смотрит, почти с любовью; говорит, почти с ненавистью: — Я тоже. Фриск тянется к руке Чары, но понимает, что только одна из их рук настоящая: вторая бледнеет и оплывает, как воск на сжигающей саму себя свече. Открыв глаза, ты видишь перед собой зеркало. В нем — только ты.