Мразь

      Гук сидит на скамейке во дворе, когда улавливает среди посещающих знакомое лицо. И это не его родители, не Намджун, и даже не кто-то из ближайшего приближения. Это одна из его игрушек. Та самая, что «Шмара». У Чонгука кружится голова, но он все же встает со скамейки, на которой сидел, и тихонько идет в сторону ограды, за которой главная дорога на свободу. Тут же краем глаз улавливает, что бугаи, стоящие неподалеку, следят за каждым его шагом. Чонгук старательно делает вид, что просто прогуливается и остановливается у ограды, лишь для того, чтобы передохнуть: сил-то отчего-то в последнее время совсем мало. «Будто в рыхлого старика превратился, не иначе», — сплюнув, недовольно размышляет Чон.       Дотронувшись до поверхности, за которой живет его вдох, высматривает ту самую «Шмару», околачивающуюся там у главного входа. Интересно, что она тут делает? Как не крути, а эта клиника дорогого сорта, не её, как помнится Гуку, уровня. Шлюха бы вряд ли нашла столько денег, чтобы позволить запереть себя в эту разрисованную клетку. А вот сам Гук с удовольствием бы сейчас поменялся с ней местами. И ещё бы денег подкинул, лишь бы оказаться по ту сторону ограды. Увы.       Гук осторожно прислоняется лбом к холодной ограде, стараясь все также не привлекать внимания, затем тихо посвистывает, типа просто так. Что ему, свистеть что ли нельзя? С этим свистом по собственной груди разносится пустое эхо. Та самая «Шмара» по началу не обращает на это внимание, затем как-то отвлекается, все же оборачивается, замечает по ту сторону от ограды старого знакомого, если можно так сказать. Удивленно приподнимает брови, затем обращает внимание на бугаев с той же стороны, делает вид, что останавливается неподалеку от ограды, поправить шнурки на сапогах. И ждет того, что скажет ей Гук. Сама не говорит ни слова, ведь раньше такого права ей не давалось. И пусть сейчас Чонгук для нее, конечно уже, не совсем клиент. Тем не менее, нарываться на неприятности девушке совсем не хочется.       Чон понимает с чем связано ее молчание. Да, открой она рот раньше, ей бы быстро его закрыли, и не мудрено, что, возможно, и навсегда. Но, не сейчас. Сейчас свободна именно она, в отличие от Чонгука. Теперь тут затыкают его самого. Кучей всяких бессмысленных «заменителей» и ещё хуй пойми чего.       Нога, на которую он опирается, быстро немеет. Парень хватается за ограду, меняет ногу, на которую взваливал основной вес, а эту растирает, не теряя из виду бывшую игрушку.       — Можешь больше не молчать, — как можно тихо, но слышно для опонента, говорит Гук. — Мы с тобой теперь, знаешь ли, очень похожи, — Чон замечает, как девушка на этих словах застывает, видимо не совсем понимая, чем это они там могут быть похожи. Если, конечно, тот не говорит ей сейчас о любви к сексу, потому как если это, то да, они конечно же похожи. Парень же переводит взгляд на свои бинты. Удивительно, в кой-то веки они наконец не кровоточат. Поразительно, блять.       — Чем? — бесстрашно бросает девушка, уже в том же нагловатом тоне, что и сам Гук. И, помнится, раньше ей бы за это уже прилетело. Раньше. Но теперь-то они по разную сторону, и, видимо, «Шмара» тоже это понимает. Ну, или же то вырвалось ненароком от этакого удивления. В любом случае, сейчас Чону это даже нравится. Они похожи, и, кажется, даже больше, чем он думал.       — Ты — «Шмара, я — «Мразь», — усмехается Чонгук. — Прямо потерянные брат и сестра, не находишь? — девушка перестает копаться с обувью, поднимает на Чона глаза, затем переводит свой взгляд на его бинты. Кажется, она хочет что-то спросить, но так и не спрашивает, отворачивается, прислоняясь к ограде спиной, и смотрит куда-то в сторону ворот.       — Тебе от меня что-то нужно, я права? — уточняет девица, заставляя Гука улыбнуться шире. Ему по душе такие вот, как он их называет, четкие люди, говорящие без лишнего, прямо, по делу. Не зря эта девка была в числе его игрушек. Понятливая сучка.       — Умница, — коротко кидает Гук, обращает внимание на особо следящего за ними бугая, и тут же продолжает не теряя времени. — Однако, увы, съебаться отсюда ты вряд ли сможешь мне помочь. Тем не менее, ты могла бы подкинуть мне немного рая, детка. Обещаю, я щедро отблагодарю тебя за это позже, — с непонятно откуда взявшейся одышкой по итогу, еле договаривает Чон и немного откашливается.       — Кажется, ты прав, мы и правда, очень похожи, — не смотря на него, говорит она и, ничего более не добавляя, уходит. Чон провожает ее краем глаз, слегка улыбается, сам не зная чему, и движется в здание. Заебала его эта прогулка. И если ещё немного будет иметь радость лицезреть рожи этих «недохалков», из Гука вместе с блевотиной все кишки наружу полезут. Так они его, сука, бесят, что уже даже внутренние органы наружу рвутся. И не сомневается парень, то чувство взаимно. А ещё запах этот. Воздух вновь отравлен ненавистными ягодами. Блять, да когда же это закончится?       Чон больше не звонит матери. Та ему по-любому не ответит. Ну надо же, как обиделась-то? По началу Гуку от этого осознания хочется рыдать, забившись в какой-нибудь угол, словно капризный ребенок. Затем смеяться так, чтобы задрожали стены, а затем все и вовсе сменяется старым знакомым раздражением. «Да пошла она нахуй, — пофигистично думает Чон. — Пусть всей стаей съебывают в пизду. Поебать вообще.» * * *       — Умри, пожалуйста, — шепчет он ему в спину. — Умри, пожалуйста.       В воздухе витает аромат ягод, воздух пропитан им до основания. Он травит его. У Гука чешется лицо и немеют, мерзнут пальцы на ногах, пусть те и скрыты под теплым одеялом — это не помогает. Он вытаскивает руки из-под одеяла и начинает царапать ими свое лицо. Лицо зудит, как вскоре и кора головы. А еще эти волосы на голове, их хочется отрезать. Они его жутко раздражают. Чон ощущает, как тот, кто заразил воздух ароматом ягод, прожигает ему спину. Да, он там, за его спиной, сдирает с нее кожу и улыбается, наблюдая, как Гук истекает кровью. Парень в этом уверен. Тем не менее Чонгук не оборачивается. Он не хочет его видеть. Ему вдруг кажется, будто в тумбочке у его кровати завелись мыши и теперь те скребутся там, желая вырваться и убежать. Ему также кажется, что в том шкафу у противоположной стены, кто-то есть и тот скребет с той стороны когтями. Он тоже хочет выйти. Он тоже желает убежать. Гук чувствует, что все они незримо следят за ним. Что и на потолке, там, за светодиодными лампами, кто-то наблюдает за ним. Тычет в него пальцами. И Гуку, до возникшей у него чесотки, хочется сломать тому пальцы. Медленно. С хрустом.       Он ощущает чье-то прикосновение, то спускается вдоль позвоночника по спине к пояснице, затем уходит к тазу, огибает его, заползает под резинку брюк, проползает под боксеры и останавливается. Будто раздумывает, затем продолжает свой поход. Проходится вдоль вялого члена, вылезает через ткань ниже и уходит дальше, вдоль левой ноги. Чонгук прокусывает губу до крови. Неважно сейчас, что это такое, его это возбуждает. Он чувствует как становится тесно в области паха, как тело начинает гореть. И безумно хочется потрахаться, или хотя бы подрочить. Он опускает руку к своему члену и начинает двигать по нему в нетерпеливых движениях. Гук не в силах встать, дойти до той двери неподалеку, за которым расположена ванна и ублажить за ней себя, как следует. Ему нужно разобраться с этим прямо здесь и сейчас. Он чувствует, что нечто позади него подражает ему, тяжело дышит, иногда постанывает. Выдыхает ему в спину и снова шепчет уже знакомое: Умри.       Уже заебавшее до невозможности: Мразь.       Гуку поебать, он занят. Парень не отвлекается, на уже давно ему понятное. Пусть подражает, шепчет, пусть смотрит. Пусть все они смотрят. Кончики его пальцев теперь горят, он, прикрыв ненадолго глаза, протяжно простонав, кончает в трусы. Вытаскивает руку и бессовестно вытирает ее об одеяло. Ничего. Постирают. Чон восстанавливает дыхание и поворачивается к стене. Туда, где кто-то шепчет ему свое: Умри.       Тут же сталкивается с блеском смутно знакомых глаз, слегка отодвигается назад, а потом и вовсе падает с кровати. Тот парень, которого он принимал за непонятное нечто, встает с постели, склоняется к нему, протягивает руку. И Гуку в тот момент хочется позорно закричать. Его начинает бить истерика. Он снова хочет позвонить маме. Хочет кричать ей в трубку: «Спаси меня! Забери меня отсюда!» Чон пытается отодвинуться, он боится его. С рук того парня стекает грязь. Оно стекает с надписей на его запястьях. С тех, что «Шлюха». Чон вновь пытается закричать, снова и снова открывает рот в бестолковых попытках. Ни звука. Под ним собирается грязь. Она заполняет его. Впитывается в его одежду, заползает под кожу. Тот парень одной рукой хватает его за шею и смыкает свои длинные пальцы на ней. Он режет его взглядом, словно нарезает готовое мясо острым ножом. Гук пытается отодрать его руку от своей шеи, воздух начинает застревать в его глотке, злосчастные ягоды бьют по голове. Те руки на шее превращаются в кожаный ремень. Он так это ощущает. Оно натирает шею до крови. Гуку, кажется, слышится хруст, он не успевает додумать о том, что, похоже, ему сломали шею. Потому что тот парень вдруг испаряется. Но его руки не исчезают. Они продолжают сдавливать его горло. Резкий свет режет глаза, Гук продолжает давиться, у него закатываются глаза, и что-то снова хрустит. Кто-то дергает его, пытается убрать его собственные руки от шеи и не только их, но и что-то ещё. Чон не понимает, помощь то или наоборот желание поскорее удавить. Его встряхивают, кажется. Кажется снова что-то колят. Кажется все же, нихуя они ему не помогают.       Мразь растекается по его рукам. «Мразь», — повторяет низкий голос в его голове.       — Умри, пожалуйста. * * *       Он не тот человек, кого долгие размышления могли бы привести к правильным выводам. Нет, к выводам они, конечно, приводят, но все к тем же, почти всегда единоличным, эгоистичным. Немного, иногда, разве что разбавленным толикой надежды на лучшее. Однако, не особо стойкими в отношении этого, последнего понятия.       Он растирает по коже кровавые выступы. Бинты валяются совсем неподалеку. Никто уже больше не придет, чтобы перевязать ему руки. Потому что он уже всех задолбал, так заебал, как никто раньше не заебывал. Гук знает об этом. Он этого и добивался. Чон видит в окне свою мать. И быть может то — очередной глюк, он не уверен, тем не менее не сомневается, рано или поздно она точно придет. Она или кто-то из окружения семьи. Чон обводит буквы пальцами, надавливает на них, слизывает капельку крови. Ему теперь уже даже нравится эта надпись, в какой-то мере он ею даже гордится. Хотя гордость эта к вечеру, отчего-то, превращается в истерику. Превращается в ужас. Тревогу, от которой хочется рвать волосы на голове. Иногда парню кажется, что он — бессмертный, он думает так каждый раз, когда у того, кто к нему приходит, не получается добить Чона. Когда все эти уебы, что следят за ним, лишь обламываются. А Гук даже, вроде как почти утонув в этом болоте, умудряется сделать спасительный вдох и за что-то зацепиться. Он опускает руки и обращает внимание на открывшуюся дверь. Все же не глюки: на пороге стоит его мать. Чону хочется подорваться и обнять ее, хочеться рыдать и шептать ей «прости» и тут же, в разрез тому, хочется послать ее нахуй, сказать, чтобы уебывала. Гук смотрит на ее лиловое платье, на ее красиво уложенные волосы и молчит. Что-то колет, сначала на кончиках пальцев, затем в локтевом сгибе, затем в зияющей дыре в груди. Чон игнорирует эти ощущения и переводит взгляд на свои запястья.       — Собирайся, — говорит ему родной голос и прикрывает за собой дверь. * * *       Он нежно обводит любимую мебель, легкими движениями скользит по стеклянной поверхности. Намджун стоит рядом и наблюдает за этим. В тот момент Гук кажется ему даже ещё более неадекватным, нежели был раньше. Чон с ним не разговаривает, если только совсем редко обращается, так сказать, по «делу». Впрочем, какие теперь у него могут быть дела?       Намджуна же приставляют к нему тенью. В случае одного неправильного движения парня, Киму лишь нужно будет сделать звонок и Гука тут же вернут туда, куда тот возвращаться больше не хочет, ни в коем случае. И потому согласен на все, лишь бы ему дали шанс. Он слез со своей зависимости? Нет, конечно. Сейчас это не так его ломает, как в первое время. Уже не хочеться резать всем вокруг глотки, затем рыдать, кричать и хотеть убить и себя. Стало, вроде как, полегче это воспринимать. Но Чон все ещё дико желает запретного вдоха. Всего лишь еще один, небольшой свисток в этой унылой тишине. И тут же отдергивает себя на этой мысли, понимает ведь, что сделай он вдох, вернется туда, куда он совсем не хочет больше возвращаться, считая, лучше уж тогда по-тихому подохнуть нахрен.       Чон проводит по небольшой ранее замеченной трещине на любимом столе и улыбается. Ему хочется как раньше в этот момент сказать, чтобы Намджун заказал ему шлюх. Но он больше не имеет таких прав. И это заставляет неосознанно сжать кулаки. В воздухе, как и там в клинике, да и впрочем куда бы Гук не шел, пахнет ягодами. Чертовой вишней, если быть конкретнее. И Чон почти привык, так что его уже почти и не тошнит от этого аромата, он даже практически не раздражается на это. Хотя, кого он обманывает? Парень откидывается на диван, проводит по обивке, вот только теперь она не кажется ему такой приятной на ощупь, какой была раньше. В ней нет ничего необычного. Обивка как обивка. Потолок как потолок. Багет как багет. Все опять же до тошноты обыденно. Однообразно. Скучно.       В дверь кто-то легонько стучится и Гук сразу же отвлекается на этот звук, с неким замиранием сердца следит за тем, как та дверь приоткрывается. Ему вдруг становится жарко, хотя пальцы на ногах по-прежнему мерзнут, а под клапанами что-то хрустит. К разочарованию Чонгука на пороге появляется один из охранников, он что-то шепчет Намджуну и тут же удаляется. А Чон так и смотрит на ту дверь. И сам не совсем понимает, кого ожидал за ней увидеть.       — Тэхен. Ким Тэхен, — говорит вдруг Намджун, обращаясь к нему.       — Я разве… — не отрывая взгляда от двери, начинает было Гук, но Джун его перебивает.       — Запомни это имя. Напоминание о том будет с тобой до конца твоей жизни, — добавляет он и выходит из кабинета, оставляя Чона наедине с собой.       Гук поджимает губы, откидывается на диване и закрывает глаза. Когда же они уже перестанут трахать ему мозги? Молчи. Уйди. Сгинь уже. Не снись мне больше, — повторяет про себя Чон, словно мантру каждый вечер. Ну да. Оставит он его, как же. * * *       Чон засыпает прямо на диване. Он не идет домой, тут ему, если можно так сказать, спокойнее. За дверью охрана, так что пусть себе спит где хочет.       Гук просыпается посреди ночи и тут же натыкается на него. На Тэхена. Он отчетливо запомнил его имя, пусть и не хотел. Парень сидит с краю на диване, у ног Чона, и молча смотрит на стеклянный стол перед собой. Чон ему уже не удивляется, лишь опускает ноги с дивана и поглядывает на парня краем глаз. Сегодня все идет совсем не по тому сценарию, что раньше. Он больше не шепчет ему «Мразь», врываясь в сознание, не повторяет это извне. Молчит. Даже не смотрит. Гук обращает внимание на свои запястья, но они не кровоточат, не болят и даже не зудят. Лишь хрустит что-то, но то не кости и не пустота под клапанами в груди, тот хруст исходит от его предназначенного. Хотя тот вроде как не делает ни единого движения. Неосознанно Чону вдруг хочет до него дотронуться. Хотя раньше он бы продал душу, лишь бы тот к нему, как сейчас, не приближался, не смотрел, не говорил. Лишь бы исчез. А теперь вот сам желает то, отчего так хотел убежать. Гук не чувствует прежнего страха. Пододвигается поближе и кажется не ведает в тот миг, что творит. Протягивает к нему руку и… Должен бы дотронуться, но не может. Он тянется, но ничего не получается. Его рука проходит сквозь, будто парень голограмма. Очень реалистичная такая голограмма. Чон цокает, садится совсем близко, но так и не может его почувствовать. А тот все молчит и не смотрит на него. Он неотрывно смотрит на стеклянный стол.       — Посмотри на меня, — почти просит Чон, не узнавая собственного голоса. — Скажи что-нибудь, — продолжает он. — Сделай что-нибудь, хоть что-то… «Зачем ему это?» «Совсем что ли спятил?»       Он не знает. Не знает. Не знает. Но хочет, хоть чего-нибудь с его стороны. Блять, это бесит, снова раздражает, но ему нужно это — хоть что-то.       Чон встает и со всей силы пинает тот стеклянный стол. Переворачивает, отбрасывает его. Прочное стекло не разбивается, даже трещину, как таковую, не дает, и потому Чон хватает стул, стоящий неподалеку, и бьет им по стеклянной, некогда любимой, поверхности. Он, как одержимый, все долбит по ней, но стекло так и не разбивается. Чон отбрасывает стул в сторону, пинает стол еще раз и вдруг кричит от бессилия. Он переводит взгляд на диван, но на нем уже никого не оказывается. Позади него хлопает дверь. Он слышит, как Намджун спрашивает у него, что случилось. А Чон не знает что. Не знает. Он возвращается на диван и ложится на него, отворачиваясь от Кима.       — Уничтожь его. Больше никогда не хочу его видеть, — имея в виду стол, раздраженно выдает Гук. — Ненавижу, — тихо добавляет он и зажмуривает глаза. Говори. Посмотри на меня. Сделай что-нибудь. Блять, умоляю, хоть что-то… — повторяет парень про себя, свою новую мантру. Непонятную смыслом и себе самому. * * *       Он становится похожим на человека. Так по крайней мере говорит ему Джун. Гук старается помогать отцу, как-то исправиться что ли. И пусть ему ещё мало что доверяют, но Чон вроде как старается. Прикладывает усилия и окружающие его люди это видят. Даже мать порой вновь заходит к нему в кабинет и улыбается, глядя на него. Будто тот маленький и делает первые шаги, а не пытается, вроде как, начать все сначала. Чон меняет обивку дивана на вишневый. И ненавидит стеклянные столы. Если что, работает как все деловые люди за рабочим столом, сидя на стуле, а не на диване, как то было раньше. «Мразь» на его запястьях больше не нуждается в перевязывании. Она больше не кровоточит. Не болит и не зудит. У него все также немеют конечности, иногда раздражают волосы на голове и что-то хрустит. Уже и непонятно где. Но то теперь кажется таким пустяком по сравнению с тем, что было раньше. Тот голос больше не просит его умереть. Да и сам Гук о смерти больше не задумывается и вообще не желает вспоминать о том. Все это не значит, что Чон вдруг становится хорошим человеком, он просто не хочет больше погружаться в старое болото. Не желает в нем тонуть, пусть соблазн подойти к нему, все еще тешится где-то внутри него. И он все также чувствует скуку, что нарастает по прошествию очередного, занудного отчасти дня.       Ему снятся его бывшие игрушки. Во сне они стонут и просят брать их жестче. Они желают, чтобы Гук не сдерживался. Был с ними груб. Не проявлял жалости. Они тянутся к нему, просят отсосать у него. Они теперь не боятся говорить. И среди этих голосов и тел Гук как бы не старался, как бы не желал, не может отыскать тот, что и правда желает всем своим существом. Просто увидеть хотя-бы. Но его больше нет в его снах.       Чон может продолжать развлекаться, но удовлетворения от этого больше нет. Нет прежних желаний. Наслаждение будто перекрыто, а может и вовсе замуровано. Он может трахать кого угодно во сне, иногда не так часто, как раньше, и теперь, конечно, не в кабинете, но и не в реальности. Но это ничего не приносит в течении времени. Краски больше не искрят былыми ощущениями. Чон приходит к тому, что как бы не сопротивлялся этому, должен найти своего предназначенного. Увидеть. Поговорить. «Зачем?»       Он даже не знает, как это сделает. И дело тут вовсе не в стыде и не в вине, а в непонимании себя самого в отношении того парня. Тем не менее и это тоже он должен. Должен попросить прощения? Лучше поздно, чем никогда. Разве не так? Он ведь обязан это сделать. * * *       Намджун сам отвозит его к нему. Какой-то там санаторий. Оказывается, мать, как и говорила, нашла его тогда и постаралась по возможности помочь. Ким не рассказывает Гуку всего, просто говорит, что тот, вроде как в норме, теперь. Нет, не так. Если быть точнее — лучше, чем было. И мать Чонгука часто навещает его.       — Он теперь вновь говорит, — добавляет Намджун, съежая к воротам, так неприятно похожим на те ненавистные, что были при въезде в знакомую клинику. — А ещё недавно друг подарил ему щенка. И теперь он даже улыбается.       Чон не знает, зачем Ким ему это рассказывает. Он его об этом не просил. Это, конечно, важно, наверно, но не запоздало ли для Гука? Не бесполезна ли эта информация в его отношении? Отчасти, он ведь до сих пор даже не знает, зачем едет к нему. Что-то просто ведет его туда, но что? И все это снова кажется тупостью. Ведь есть вещи, которые не исправить. А можно сделать только хуже. «Так что же он делает?» — просто заебался уже спрашивать у себя самого. Может увидит того и полегчает, или еще чего.       Оказавшись на территории небольшого парка при санатории, Тэхена Гук находит почти сразу. Тот сидит у одной из скамеек в теньке под деревом и играет с белым щенком. Гук, направляясь в его сторону уже уверен, тот его тоже видит, как-то чувствует, и только делает вид, что не замечает. Даже когда Чон садится на другой край скамейки, парень продолжает вести себя так, словно кроме него и щенка рядом с ним никого больше нет. Чонгука не существует. Чон же наблюдает за каждым его движением. И не понимает, что сейчас творится у него внутри, его бросает в жар и тут же пробегает холодная стая мурашек. Его начинает немного мутить и тут же хочется выпить, съесть чего-нибудь и желательно, чтобы то было что-то сладкое. Эти ощущения вновь напоминают ему старое, что-то похожее на ломку, ему хочется убежать. Отчего-то хочется плакать, хочется кричать. Рыть землю, ломая ногти, и вдруг, посреди всего этого, просто пододвинуться поближе и обнять этого парня. Просить его простить, если надо, встать на колени. И что же из этого всего в итоге делает Гук? Конечно же ничего. Сидит и смотрит.       — Я… — начинает он и не знает, что дальше. Что «я»-то?       — Пахнет падалью, — неожиданно, ни к кому конкретно не обращаясь, говорит Тэхен и начинает чесать щенка за ушком.       — Я не имею права даже просить прощения, знаю, — наконец как есть начинает Чонгук и пытается поймать взгляд Тэхена на себе. Но тот его по-прежнему, словно и не видит. — То, что я сделал с тобой, это — низко, это было ужасной ошибкой с моей стороны, но я хочу попытаться исправить хоть что-то. Я все же человек, как бы не поступал, и правда сожалею о том, что сделал. Я… — Гук понимает, что некогда готовый сказать все, что угодно без единой заминки, сейчас он просто жестко тупит и говорит совсем не то, что хотел, вроде как сказать изначально. Сейчас выходит нечто размытое, прозрачное. За что самому себе хочется вмазать.       — Мне не видно человека, — глядя будто сквозь Чона, пусто изрекает парень. — Напротив меня лишь какая-то мразь, — затем он берет щенка на руки, прижимает его к себе, словно ребенок мягкую игрушку, и уходит. Гук так и сидит, провожая его взглядом. На телефон приходит «смс», по началу он на это не отвлекается, затем все же проверяет от кого оно. Ухмыляется по старинке, ещё раз смотрит в том направлении, куда ушел его предназначенный, и встает со скамейки, отряхивается. Посылает вызов на номер, с которого пришла «смс», прикладывает телефон к уху и медленно шагает туда, откуда ранее пришел.       — Забей, — бросает парень сходу, стоит только человеку с той стороны поднять трубку. — Слышала выражение «Каждой твари по паре?», — вроде как спрашивает Чон, и не дождавшись ответа продолжает. — Мне тут напомнили, кто я. А то ведь вовсе не тварь, — скользя взглядом по надписям на запястьях, как-то усмехается парень.— У таких, как я, нет пары. И посрать, если честно, зато у нас есть кое-что другое. И знаешь что, я тут подумал, пора уже заканчивать с этим цирком, ты права, зачем вести себя так, кем ты не являешься. Пора признать, что не делай… В этой жизни пиздец как не хватает снега. Так что? Наверстаем упущенное? — на этом его запястья вновь напоминают о себе, парень было думает, что они вновь кровоточат, опускает на них взгляд, но нет, то оказывается просто что-то вроде спазма. — Кстати, ты когда-нибудь встречала людей с надписью «Шрам»? Нет? А я встречал и даже, кажется, догадываюсь теперь, как они появились, — вдруг вспомнив, добавляет Чонгук.       Как удачно «Шмара» напоминает ему о себе. Как удачно он вновь вспоминает о том, кто он есть. Впрочем, когда это он об этом забывал?       Чонгук убирает телефон в карман, и проигнорировав главный выход, у которого его ожидает Намджун и машина, поворачивает в другую сторону, выходит через черный ход. Как не крути, без белого блаженства мир Гука бессмыслен. Скуден и скучен. Ему нужны былые краски. И пусть просроченные, те — его старые ощущения. Хоть ненадолго. Его, Тэхенов, осуждающий голос в своей голове. А не только проеденный им, напоминающий о себе каждую секунду, запах повсюду куда бы Гук не пошел. Ему нужна та близость, что однажды наконец позволит ему задохнуться. Простит ему его, не признаваемые даже самому себе, грехи. И быть может, по итогу, даже улыбнется той улыбкой о которой рассказывал ему Намджун. Быть может… Хотя всего этого, относительно, не только себя любимого, он так себе, наверно, никогда и не признает как следует.       Все по кругу. А у круга нет углов. Ему снова плевать на все, что связано с росписями судьбы, парню вновь просто хочется все послать. Ему поебать, лишь бы было «кайфово», ведь это самый удобный вариант.

Мы ничего не можем отменить в самих себе.©