Мразь

      Гук знает о них. Он осведомлен о том наблюдении. Они следят за каждым его шагом. Гук чувствует их наблюдение даже сидя на толчке. А тот, живущий в его запястьях, продолжает драть буквы изнутри и размазывать ненужную жидкость снаружи. У Чонгука сводит челюсть от постоянного скрежета. Он больше не чувствует собственного сердца и думает, что ну хоть что-то хорошее. Потому что хоть эта дико-заёбывающая его боль наконец поутихла. Или умерла? Без разницы. Главное — больше не беспокоит. У Гука и без того хватает проблем. У Чона раздражение переходит грани. Оно плавит изнутри. Он выходит из туалета и оседает в коридоре. До выделенной ему комнаты метров пять, но Гук не в силах до нее дойти. И, вообще-то, туалет есть и в комнате, но он зачем-то выходит в тот, что в коридоре. Ему кажется, что оно, то что в запястьях, словно размножилось внутри, взяло в руки наточенную до идеала косу и теперь со всего размаха бьет ею по его костям. По всем одновременно. Вот оно. Секундой назад в черепушке. Парень слышит звук ее тупых ударов, чувствует, как некто со всего размаха колотит по твердой поверхности, пытаясь проломить кости, словно то орех. Но выбравший, кажется, неправильный, твердый предмет для этого непростого дела. И тут же вот он: уже у ребра, у шестого слева и одиннадцатого справа, у таза, у бедренной кости, в коленях, у кости между пальцев и на мизинце, а там уж и вовсе пытается вывернуть кость. Все изнутри. Точно и больно до воя. Снаружи ничего этого не видно. Те издевательства внутри его тела не имеют свидетелей, и Гук знает, именно из-за этого ему не верят. Эти ебучие крысы расхаживающие туда-сюда, не понимают, что вдох снега мог бы облегчить тот процесс, снести лавиной облегчения этих тварей внутри. Никто этого не понимает. Они лишь наблюдают, словно Гук лабораторная крыса. Парень не может встать, и возникает чувство, что кто-то еще и надавливает сверху. Чон скребет по полу, по этому их паркету цвета шоколада. Или цвета грязи, а быть может и не цвет это вовсе, а и есть та самая грязь. Усмехающееся над ним болото, в котором прямо сейчас парень тонет. Неважно, Чонгук хочет передрать его к чертям, сука, весь пол или болото. Что это? Поебать, все это передрать. Разодрать. Уничтожить. Хочется кричать и плакать. А эти чертовы бинты, они снова красные и пахнут гребанными ягодами и порой кажется, что и не кровь это сочится под бинтами, а этот ненавистный парнем вишневый сок. «Когда же это уже кончится?»       Парень вдруг ощущает прикосновение. Гука, кажется, пытаются поднять с пола. Один из этих бугаев, ну точно он. Тот, что пытается помочь ему что ли? Чонгука трясет, как же он все это ненавидит. Ненавидит их всех. И потому он плюет на последствия. В прямом смысле выплевывает все свое раздражение в лицо человека, пытающегося отодрать его от пола. Ему нужен снег. Ему нужен свисток блаженства. Его райский кокс, а не эта лицемерная попытка помощи. Ему, сука, нужен его прежний глоток. Его все заебали, до тошноты, до нервных спазмов. Его тянет блевать от их рож. Он соскучился по своему любимому столу, по своим послушным игрушкам. Блять, он хочет хорошенько потрахаться, и с удовольствием трахнул бы сейчас пятерых, убежден он в мыслях, хотя и подняться в данный момент не способен. Он не может спать из-за всего этого. У него эта хрень, которую вроде называют бессонницей, а вроде нет, ведь то, что у парня — намного хуже, и поэтому в последнее время он рвет простыни. Потому что хуже, а никто не понимает. «Чего эти бляди, — во главе с его предками и этим уебком Намджуном, — добиваются?»       Он все валяется не то на полу, не то в болоте. Человек, пытающийся ранее ему помочь, оставляет его в покое. Кажется, сваливает вытереть лицо от смачного плевка Чона. А ведь Гук ожидал получить за тот жест хоть какой-то ответ. Всплеск. И пусть в виде удара. Хоть что-то, возвращающее из этого пустого, можно сказать мертвого сгнивания вживую. Нет, снова ничего. Перед ним все тот же пол, который он путает с болотом, все те же взмокшие бинты и «Мразь» на них, бьющая по каждой клеточке наточенной косой. По каждой, кроме сердца. По крайней мере его больше в нём нет. «Нет?»       Странно, что оно вообще у него было. Впрочем, возможно то был лишь глюк, как фантомные боли человека, потерявшего конечность, но до сих пор ощущающие боль в прежде цельном месте. Вот и Гук, возможно, также. Потерял, где-то просрал свое сердце, затем испытывал фантомные боли в пустой дыре в том месте. И, наконец-то, вот. Как свыкся. Не то разумом, не то телом — всем существом. И вон оно, оказывается, как. Там в груди и нет ничего. И не было. А куда исчезло и когда — никто не знает.       У Чонгука день напоминает гной. Он сам нашел ему такое сравнение. Гной, брезгливо-отталкивающий. Такой, которому требуется операция. Выдавить самому нельзя. Вздутый, наполненный дрянью. В точности такой же, как теперь и Чонгуково время. Его операция, его спасение — это кокс, но никто не торопится везти его на встречу с ним, на процедуру, после которой он испытает облегчение, а та дрянь, наконец, пропадет. Никто ничего не делает. Ничего не видит или не хочет видеть. И потому гной нарастает, Гук чувствует, ещё немного и взорвется. И тогда дрянь расползется снаружи вместе с кровью, внутрь попадет ещё какая зараза, и она вновь разрастется, станет ещё больше, и ведь тогда ему и операция уже не поможет. Его ни кокс, ни шлюхи, ничего уже не спасет. Именно поэтому Чон не встает с постели целый день, сжимает в руках под одеялом свернутую в тайне от скрытых камер простыню и ждет. Он должен, он съебется отсюда. Плевать каким способом, он достанет желанную горку блаженства. И поебать на последствия, они сами его спровоцировали. Это они во всем виноваты, а Чону всего лишь нужен вдох. Всего лишь.       Как и ожидалось, за ним заходят в полдень. Кажется, в полдень, он не уверен. С понятием времени у Гука сейчас большой напряг. Кто это — ему поебать. Хоть хуй в пальто. До него дотрагиваются так, как будто на живность проверяют, и Чон в тот миг улавливает, что зашедший к нему не один. Но это никак не меняет задуманного. Гук соскакивает с постели, хватает человека, что дотронулся до него за руку, тянет к себе, резко оборачивает вокруг его шеи простыню, вставая позади, и тут же натягивает, начиная душить. Даже не понимает кто это, потому что будь это сейчас хоть его мать или отец, ему абсолютно поебать. Ему нужен снег. И сейчас он готов убить кого угодно, чтобы получить его. Человек в его руках начинает кряхтеть, задыхается падла. К слову, это один из местных санитаров. Из тех редких, что «не бугай». Ну что же, повезло, по крайней мере не собьет с размаха, когда будет дергаться в предсмертных судорогах. Гук стягивает простыню на чужой шее и не контролируя голоса, кричит, чтобы ему принесли кокса.       — Вдох! Сука, мне нужен вдох! Или я задушу эту тварь. Блять, я ему шею сломаю, — в подтверждении своих слов, сжимая концы простыни вокруг шеи санитара, нервно выкрикивает Чон. Зашедший с этим санитаром, как оказалось уже знакомый ему врач, пытается успокоить парня. Что-то говорит тому и лишь бесит. Ему не нужны слова мозгоправа. «Они его плохо понимают? Он плохо объясняет что ли? Плохой пример в руках сжимает? У человека в его руках закатываются глаза, но нет? Все ещё плохо видно, что он не шутит?» — не болтать, блять, он намерен.       «Мразь!» — доносится до него знакомый низкий голос. Но это вовсе не того врача и ещё пару забежавших в палату бугаев. «Откуда это?»       Чон нервно вертит головой, не понимает откуда доносится тот голос. Слов врача же он и вовсе не улавливает, а голос повторяет:       — Мразь! — тот голос запускает сердце. Нет, не сердце, а те фантомные боли, и они сбивают Чона с ног. Гук теряет свою жертву, простынь соскальзывает с его рук, человек, которого он душил, кажется, тоже оседает на пол. А Чонгук и вовсе скручивается на нем. На него смотрят сверху вниз, и, кажется, один из бугаев качает головой. И поебать на это, но на то, что в груди… Так просто не плюнуть. Он не уверен, но, возможно, кричит. Там под клапанами горит ад. Туда будто влили кислоту, и она разъедает мясо. Именно мясо, ведь ну не было же там сердца. То мясо жарится, подгорает, а потом и вовсе расщепляется на бывшие соединяя ДНК.       — Мразь! — повторяет голос в голове. Сука, ну какой же он громкий. И не убавить его, и не удавить. Пальцы на ногах неожиданно скручиваются, как после сильнейшего оргазма, только то, теперь от судорог. Таких сильных, что кажется у Чонгука сейчас глаза вылезут из глазниц. У него, кажется, хрустит челюсть, и парень точно не уверен, но возможно тот хруст означает, что он ее сломал, слишком широко раскрыв в то ли немом, то ли слышном, диком крике боли. Ему, кажется, что-то вкалывают, и Чон даже на грани безумия, как казалось бы на пороге смерти думает, что эти твари издеваются. Ему не помогают их хуевы заменители, почему они этого не понимают? Ему нужен кокс. И только он. Его белый спасительный рай. Все тело резко немеет, Чон так и не может закрыть рот. Изо рта идут слюни, он не может их сглотнуть. Он ничего не может. И только запястья, словно кипящие жерла вулкана, продолжают гореть. Продолжают повторять в его голове ненавистное: «Мразь!» * * *       Цвета теряют свои краски или вдруг взрываются в резком мерцании. Он потихоньку привыкает к этим неустойчивым ощущениям. Чон больше не пытается успокоить дрожь в руках. Он больше не обращает на них внимание. Даже не раздражается почти. Пока. И от чего-то всё чаще нажимает на вызов.       — Мама, ответь мне, пожалуйста, — «Ух, ты, теперь ему понадобилась мать?» Гук не знает. Не знает, зачем звонит ей, в те десять минут на которые ему вернули телефон. — Мне плохо, мам. Спаси меня, — он просит. Он, оказывается, умеет просить. Ну или как это называть? «А у того есть название?»       После того, как очнулся. После буйства, с ним долго разговаривает тот самый врач. О чем он говорит, если честно, Гук мало улавливает, но головой тем не менее в согласии кивает. Лишь бы тот скорее ушел. Потому что все также тошнит Чона от его рожи и слов. За попытку задушить санитара его никто не отчитывает. Не наказывает. Не пичкает этими их «заменителями», «облегчающими таблетками». Может тут такое не редкость, поэтому? Хрен знает. По-любому Чонгуку на это плевать. Ни угрызений совести, ни вины он не испытывает. И сердце… Точнее, дыра в груди у него больше не болит. Его состояние он не смог бы никак сейчас описать. Потому что, чтобы описать то, нужна фантазия, речь и логика, а у него лишь гниль, что в голове, что в теле. И непонятно ничего. Вспышки какие-то, и хочется подохнуть. Просто, сука, сдохнуть. Никого душить или трахать уже нет ни настроя, ни сил. Просто дайте ему лезвие и выйдите. Впрочем, можете остаться, ему же похер. Так или иначе, все это невозможно. Они все, как надписи на его запястьях. И не сгинуть, и вздохнуть нормально не дадут, и на худой конец даже сдохнуть не дают. Ничего. Зато любезно позволяют тянуть подобия дней и еще больше растить в себе ту гниль. И да, он понял, операции ему уже не дождаться. Снегу больше не выпасть в его треснутом, как и любимый стол, мире.       — Мам, я так подохну, — вновь звонит и говорит он в автоответчик. И отчего-то в тот момент просто хочет услышать ее голос. Пусть даже и рассерженный, разочарованный в нем, обиженный — любой. Лишь бы ее. Ему это так нужно. Что блять. Пусть и тошнит от этого осознания, что мамуля видите ли понадобилась, но да, так. Хотя бы голос. Пожалуйста. Он не понимает этого чувства сейчас, честно не понимает, но оно рвется наружу обреченными, да черт бы их побрал, умоляющими словами:       — Алло, мам? Я не знаю зачем говорю это… Но. Прости.

***

      — Твоя судьба скажет тебе разве что «Идиот»! — возмущается Чимин, сжимая порванные наушники. Поправка. Очередные сломанные наушники. Сломанные его лучшим другом. Ну сколько можно, а?       — А твоя — «Дурак», и будем мы потом «Идиот» и «Дурак», — смеется Тэхен, представляя как то будет выглядеть, к примеру, во время нового знакомства. Протягивает он такой человеку руку, а там «Идиот», следом остается только добавить «Приятно познакомиться». И это ведь и правда смешно.       — Черт, твой оптимизм вообще имеет границ? Я посмотрю на тебя, когда твоя половинка и правду скажет тебе что-то подобное. Тогда-то ты совсем по-другому запоешь, — наигранно хмурится Пак. Он просто шутит. Он и не подозревает, что через каких-то пять лет его предсказание, отчасти, сбудется. Да вот только ни капли не в смешном, а жестоком обороте.       Он не отвечает на вопросы. Не хочет разговаривать. Считает, наверное, что понятие «жив» как-то утешает его лучшего друга. Но тот факт не дает повода почувствовать спокойствие. Тэ кушает то, что приносит ему Чимин. Все съедает, честно, на автомате, как какой-то робот, и это заставляет Пака разве что только поджать губы. От этого всего, по-прежнему, совсем не легче. За всем этим теперь совсем не видно того, кем Тэ был раньше. «А кем он был? И Ким Тэхен, его лучший друг ли тот, что постоянно теперь сидит в своей комнате?» — Пак иногда задает себе эти дурацкие вопросы и сам же на них и отвечает, немного злясь на самого себя по итогу всех этих доводов.       Однажды вечером к ним приходят незнакомые люди. Чимин не собирается их впускать, но женщина, что просит его об этом, встав впереди какого-то парня, вызывает у Пака некую жалость. Впрочем жалость эта длится не больше десяти минут. Ведь она оказывается матерью того ублюдка, что сотворил с его лучшим другом такое. Пак сжимает кулаки, не в силах подобрать всех слов, что хотел бы высказать в лицо той женщине. А затем и вовсе остывает, отдергивает себя. Ведь это неправильно. Разве мать несет ответственность за поступки своего сына? Ему сказать «Воспитывать лучше надо было»? Нет. Человек — это ведь не собака, выполняющая твои команды на протяжении всей жизни. Это индивидуальность, со своими предпочтениями и виденьем мира. Увы, в случае сына той женщины, эти видения мира или что это у него там отвратительны, как, и не сомневается Пак, весь тот человек в целом. И в этом лишь его собственная вина.       Женщина говорит, что очень сожалеет и поет песню о том, что мол и предположить подобного не могла, что ее сынок, да такое, да со своим предназначенным. Как, впрочем, сказала бы любая мать о своем чаде. Да, как всегда это бывает, никто ничего не мог предположить. Не видел и поверить теперь в это не может. Как же так, да? Знакомый припев, повторяющейся из года в год в жизни, песне. Чимину эти ее объяснения ни к чему. Лучше пускай теперь подскажет волшебный способ вытащить из этого дерьма его лучшего друга. Но что она может? А вот, вещает, что мол отправит Тэ в какой-то там санаторий, что там о нем позаботятся, и он снова станет прежним. Как психушку рекламирует, ей богу. Да еще так, словно она знала Тэхена прежним, а ведь ещё ни раз даже в глаза его не видела. От этого Паку даже хочется посмеяться. Со стороны посмотреть, так трагикомедия какая-то получается.       Закончив с объяснением дальнейших действий того, что та хочет предпринять в отношении Тэхена, просит по итогу пройти к нему и поговорить наедине. Пак не хочет допускать все эти «тет-а-тет» с его, теперь не разговаривающим другом, но, а вдруг… «Эта женщина знает какие-то особенные слова способные вывести Тэ из его состояния?» «Чушь. Просто, может…» «Может что?» — Чим так и не может ответит себе на это «что», но женщину ту пропускает, не потому, что та его в чем-то убедила, просто он все еще не смог ответить себе на те «может» и «что». Она скрывается за дверью спальни Кима, а Пак в это время пьет чай с высоким парнем, что пришел с этой женщиной. Они даже парой слов не перебрасываются, всего лишь сидят и молча ждут когда женщина выйдет из спальни Тэхена. И хочет того или нет, Чимин все же замечает имя на чужих запястьях, аккуратное такое «Джин» и практически такое же аккуратно выведенное на своих «Ангел». И такое же красивое «Прекрасна» на запястье той женщины, которое Пак заметил ранее. И всему этому перечащее, неправильное совсем, уродливое, словно выбитое грязью «Шлюха» на Тэхеновых.       Женщина выходит из спальни только спустя полтора часа, и как ни странно не одна, а с Тэ. Чимин и предположить не может, что та ему сказала, но факт, что он вышел следуя за ней сам, никто его насильно не вытаскивал, имеет место быть. Он не говорит ни слова, лишь как-то брезгливо морщит лицо, взглянув на того парня позади Пака. И Чимин тут же догадывается почему. Неужели тогда в день получения надписей, тот высокий тоже был там? Пак кидает взгляд на лицо парня, чтобы убедится в своих догадках, и понимает, что так и есть. И сейчас на лице последнего неприкрытое сожаление и желание раствориться в окружающем их пространстве. У Чимина же чешутся руки, чтобы размазать то сожаление по его лицу, вбивая поглубже в нос. Чтобы на всю жизнь запомнил, что не помог. Что ничего не сделал. А он не сделал, на лице написано. Как на его, так и на Тэхеновом. Однако, ничего не происходит. Чимин лишь отводит взгляд и разжимает кулаки, его друг вряд ли оценит подобное поведение. Ему это уже никак не поможет.       Так толком и не объяснив «куда», эти люди вместе с Тэ покидают квартиру. Вот так просто. Место нахождения и все остальное. Обещают сообщить, как только пристроят парня. И Чим, пусть и не доверяет этим людям, верит обычному кивку Тэхена, говорящего, что все нормально. Нормально… Забавное слово в данной ситуации, а в случае Кима, так и вовсе смешное, до слез. Но он же уже взрослый, он справится, всегда так говорил, когда ещё разговаривал, и сейчас, этим обычным кивком, мысленно говорит Паку тоже самое. Чимин верит, хотя скрытого от глаз беспокойства от этого меньше не становится. Вещей его друг почти не берет. И у Пака возникает чувство, что тому абсолютно все равно, куда его там везут. Просто куда-то и ладно, и уже будто даже все равно, что с мало знакомыми людьми. Главное есть это «куда-то», а то совсем сгниет в четырех стенах. А так? Кажется, хуже уже все равно не станет. «Куда там ещё хуже-то?»