Особенная стать

Каждой истории полагается с чего-то начинаться. История Павла Андреевича Чехова, курсанта Государственной технической космической академии, которая повлекла за собой цепочку событий, изрядно встряхнувших Вселенную, началась с иллюминатора. Иллюминатора, за которым виднелась бело-голубая, сливающаяся с далёким морским горизонтом равнина маленькой холодной планеты, ставшей строгой приёмной матерью для человечества. Для той, несомненно лучшей, части человечества, что осталась от некогда великого Советского Союза. Триста лет назад переселенцы назвали эту незаселенную разумными существами, но живую и, хоть и скудную, но пригодную для жизни планету Россией и стали греться сердцем об это название. Первые годы нового мира были очень трудны. Тогда, в самом начале новейшей истории, пять тысяч человек, молодых, умных, честных и упорных, здоровых и по большей части красивых, полных сил и веры в будущее комсомольцев — лучших представителей Советского Союза отправились на экспериментальном межгалактическом корабле к далёкой планете возле звезды Феркад в созвездии Малой Медведицы. Эту планету открыли советские учёные незадолго до этого и предположили на ней возможность жизни. До исследовательской миссии в шестидесятых годах двадцатого века было ещё далеко, но был построен способный к такому перелёту корабль. Никто тогда всерьёз не мог поверить, что однажды пол Земли будет разрушено ядерной катастрофой, но такие опасения всё же существовали и поэтому путь отхода был продуман — и не зря. Корабль успел улететь с секретной арктической базы двенадцатого апреля тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года. У того корабля был один шанс из ста, что он преодолеет многолетний путь, но он добрался. Воздух новой планеты оказался пригодным для дыхания людей. Вода оказалась чистой. Но самое сложное только начиналось. Поселенцы столкнулись с тысячами проблем, с которыми не умели пока бороться — неведомые болезни, ядовитые растения, многочисленные опасности, подстерегающие на каждом шагу, жестокие бури, суровые зимы, метеоритные дожди… Из пяти тысяч поселенцев выжили и смогли приспособиться лишь несколько сотен — самых сильных, стойких, удачливых и упорных. Они положили начало новой эре и смогли сохранить своё культурное наследие, они сделали буквально невозможное и тем поразительнее их подвиг, что они подошли ко всему честно, преодолели все выпавшие на их долю испытания и вперёд пошли обновлёнными и справедливыми. Павел Чехов был горд, что является потомком тех людей. Каждый был горд… Но пока до звука будильника на датападе, который за годы напряжённой учёбы стал для Павла сигналом начала нового дня, оставалась ещё минута, и курсант, проснувшись до старой земной песни, позволял разуму отдохнуть и разглядывал родной и любимый вид в окно. Его Россия была по утрам голубой и светлой. — У моей России длинные косички, у моей России светлые реснички, у моей России голубые очи, на меня, Россия, ты похожа очень, — с будто бы извиняющейся за этот излишний сентиментализм улыбкой Чехов подпел куплету любимой неповторимой песни, которая многих, как и его, ласково будила по утрам на этой базе. У Чехова сегодня был последний экзамен в череде испытаний, пока преграждавших ему путь к мечте — службе на корабле «Восток-17» — то, к чему его готовили всю сознательную жизнь. Последние курсы были уже позади, впереди была только формальная проверка и дальше его ждал космос. Понимая, что минуту, пока чисто выводит слова детский голос, можно ещё полежать, Павел всмотрелся во тьму, простирающуюся над голубым морем. У этой планеты атмосфера была настолько прозрачной, что даже при свете Феркада небо у горизонта оставалось тёмно-синим и помигивало звёздами. Это напоминало о чём-то… Чехов передёрнул плечами — подстёгнутый и утомлённый хоть и распланированной, но всё же активной вчерашней подготовкой, его мозг ожидаемо выдал невозможный сон о другой планете. О планете тоже голубой, история которой составляла изрядную часть учебников истории. Строчки в методичке и конспектах были сухи и строги, как и всё вокруг. Торжественность и восхваление коммунистического строя были отметены ещё в начале колонизации как вносящие разлад в умы граждан. Рациональность и дисциплина — вот на чём строилась политика теперь. Непредвзятость — вот на чём основывалось отношение к истории, главные аспекты которой были очень болезненны для новой России. Историю ведь пишут победители, а здесь её писали проигравшие. Но написали честно. Богатое воображение Чехова компенсировало недостаток эмоций в формулировках. Как это бывало не раз, взгляд на одну планету стал катализатором для того, чтобы сон о другой планете, оправданием которому были те же картинки из учебников, чётко всплыл в памяти: что-то нежно-синее, спокойное и тёплое, родное и желанное, переплетённое с зеленью и желтизной суши, и всё засыпанное белой пудрой облаков. В России облака были невидимы человеческому глазу. Будучи ребёнком, Чехов часто листал учебники (приверженность их расы к морально устаревшей бумаге не понимали ни клингоны, ни ромуланцы, но терпели) и думал, а каково это — однажды взглянуть в иллюминатор, расцвеченный вспышками взрывов, и слушать нарастающий рёв двигателей. Реквием твоему дому. И знаешь лишь одно — возвращаться некуда. Политики земного двадцатого века подписали людям смертный приговор и развязали войну, едва не уничтожив всю планету. Советские аналитики и учёные подтвердили, что европейская часть Земли отныне не пригодна для жизни, да и вообще дни несчастной планеты сочтены, а значит нужно оставить её врагу из Западного полушария, раз уж он оказался быстрее и сильнее, и двинуться куда-то дальше. Благо направление движения было. Эти образы отчаяния, боли поражения, позора и изгнания до сих причиняли боль. Даже тем, кто, как Чехов, был рождён много поколений после тех событий, в уже устоявшемся обществе и в благоприятной обстановке. Ненависть к оставленному позади врагу не культивировалась среди современной молодёжи. Их учили смотреть на ту кровавую Америку, захваченную на несколько лет развязавшим войну президентом-безумцем, как на тёмное прошлое. Естественным продолжением той Америки была Федерация, распространившая своё влияние на много световых лет вокруг. Собственно, всё должно было повториться по новой, когда старые враги снова встретились в открытом космосе. Поэтому очень важно было сохранять нейтралитет. Полномасштабная война никому не была нужна, потому что новых жертв никто не хотел, но и мирного соглашения Советский Союз позволить себе не мог. Оставалось только снова продолжать Холодную войну, вооружаться, быть сильнее, чтобы не быть уязвимым, и искать новых союзников. У Федерации союзников были тысячи, но самыми полезными и главными в Звёздном флоте продолжали оставаться люди. У Советского Союза были заключены соглашения с ромуланцами и клингонами. Чего стоило этого добиться дипломатам прошлого — не передать никакими учебниками. В России привыкли считать, что герои добились уважения таких воинственных и сильных союзников своей выносливостью, суровостью и непримиримостью. Чего, в свою очередь, это стоило? Очень многого. Когда клингоны пришли из космоса и впервые напали на Россию, это грозило полным уничтожением. Но и тогда, на заре двадцать второго века, у Советского Союза обнаружился особый козырь в рукаве. Учёные долгое время работали над способами генной модификации людей и, когда деваться стало некуда, применили её. Жертв этих экспериментов было очень много, но в итоге всё получилось. Тело обычного человека, даже и идеально здорового, было не подготовлено к борьбе с более мощными физически расами, а сыворотки и таблетки обладали лишь временным эффектом, черпая резервы организма и медленно его этим убивая. Найден был путь радикально новый — изменения на генном уровне. Увеличение скорости регенерации, прочности кожных покровов и силы было невозможно без внесения корректировок и во «внутренний мир» — отдельные органы в процессе этой искусственной эволюции увеличивались, как, к примеру, сердце, вынужденное перекачивать больше крови. Но в целом люди остались людьми. С клингонами удалось заключить соглашение. Затем и с ромуланцами. Последующие поколения советских людей подвергались всё меньшему воздействию генной модификации, но совсем от неё решили не отказываться. И правильно. Только через тысячу лет из природной памяти людей сотрутся огненные цвета зарева ядерного взрыва, в котором погибала некогда родная планета. Чехов выдохнул, успокаиваясь. Яркие эмоции следовало оставить древним приключенческим земным романам, которые он читал на досуге в детстве, когда носил на шее красный галстук и только учился быть идеальным… Да, снова обращаясь к памяти, детство было хорошим. Как и любое другое детство в России. Пионерский лагерь, дружные песни хором, удовлетворение и гордость от постижения предметов и наук, счастье от побед в соревнованиях, голубые закаты над бесконечным морем, верные товарищи, редкие встречи с родителями… — Для меня Россия — белые берёзы, для меня Россия — утренние росы. Для меня, Россия, ты всего дороже, до чего на маму ты мою похожа, — будильник замолчал и Чехов, размахнувшись ногами, поднялся с постели и отправился в ванную. Собственная отдельная комната — привилегия старших курсантов — появилась у него совсем недавно. До этого он жил, как и все учащиеся, в казарме. Теперь он имел возможность ни с кем не делить душевую и только своё лицо видеть в отражении зеркала. Льющаяся на голову ледяная вода как всегда сотворила маленькое утреннее чудо и вселила в Чехова запас жизнерадостности, окончательно вымыв из черепной коробки все лишние мечтательные мысли. Вместо них осталась лишь пара крепких выражений, произнести которые, фыркая и пыхтя, во весь голос, было ужасно приятно — ещё одна привилегия старших курсантов. Будто змея, меняющая шкуру, Чехов быстро преображался из вылезшего из постели милого ребёнка, ласково подпевающего утренним песням, в будущего члена команды «Восток-17». То есть в уравновешенного, строгого к себе и к окружающим, сильного и собранного, способного постоять за себя и за других сверхчеловека, чётко осознающего свою миссию. Но мало просто выглядеть уверенным. Уверенным нужно быть внутренне. В этом деле незаменимым является кофе. От кофе в нём одно название, в остальном же синеватая пенистая жидкость больше напоминает горькое молоко. Делают это кофе по особо секретной технологии и чего в него только не добавляют — Чехов не специалист в этой области. Он только испытывает на себе этот чудодейственный эффект. Это не больно, но и приятного мало. Это сравнимо с медленным электрическим разрядом — постепенно прошивающее всё тело осознание свершающейся чистоты. Не первозданной чистоты, а чистоты немного саднящей, покрасневшей от маленький царапин, оставляя которые, со внутренней стороны головы содрали всю грязь. Всю нечистоту бессвязных, ненужных, случайный и бесполезных мыслей, которые успели заселить голову, словно тараканы брошенную кухню, за прошлый вечер, за прошлую ночь, за прошлый день. Сколько бы времени ни прошло, стоит отдаться своей простой человеческой несовершенности, как разум погружается вразброд. Мысли цепляются одна за другую и тем самым множатся, как слабые, но быстро пожирающие виртуальную память компьютерные вирусы. Раньше люди как-то умудрялись жить с ними. С ними учиться. С ними добиваться успехов и даже управлять космическими кораблями… Впрочем, чего уж там, в Федерации, вроде бы, до сих пор умудряются. Им эти технологии не знакомы. Утренний синий кофе, выдаваемый курсантам строгими порциями, — изобретение Советского Союза. Он безопасен, почти приятен на вкус и воздействует на модифицированную нервную систему как ещё один холодный душ: сознание проясняется, становится более чётким и стройным, внимание обостряется и человек получает контроль над своим разумом, а именно способность выбрасывать из головы ненужное и управлять потоком мыслей, проявлениями чувств и даже, при особо развитом умении, органами чувств. Чехов, например, уже научился после кофе отключать обоняние, если оно ему мешает. Вернее, не отключать его, а просто не воспринимать запахи, что при от природы обострённом нюхе порой весьма полезно. Так же можно отключить слух, чтобы полностью сосредоточиться на математических расчётах, но это уже сложнее. Сегодня от Чехова ничего трудного не требуется. У него сегодня последний экзамен. Это всё ещё называлось экзаменом, но на самом деле это просто последняя проверка на лояльность. Комиссия должна убедиться в адекватности, последовательности и правильности его способа мышления. Тогда его повысят в звании, дадут ему степень допуска и он отправится служить на «Восток-17». Сейчас, когда он контролирует свои мысли, предстоящая служба представляется ему желательной, почётной и достойной. Если бы не кофе, то Чехов бы, как вчера вечером во время отдыха, валялся бы на кровати, свесив с края голову, и мечтательно бы улыбался, фантазируя о том, как много всего прекрасного и удивительного его ждёт. Главное — это возможность отдать долг родине, а родина там, где дом. Возможность стать кем-то значительным, оправдать своё существование, увидеть то, что никогда не видел. И, конечно, не обмануть надежды родителей. Родителей Чехов видел всего несколько раз раз в год, но так и было правильно. Его отец и мать служили на другом военном корабле, а Чехов, как и другие дети, воспитывался в лагере на планете. В лагере его научили безмерно уважать и любить родителей, но в то же время испытывать к ним чувство благородной зависти, что значит, раз уж они достойны уважения, то и он тоже должен быть достоин. И вот, свежий и идеально одетый, он вышел из своей комнаты. Для этой проверки, как и для других экзаменов, полагалось одевать форму древнего образца — милая дань старым традициям, сентиментальность, к потерянному прошлому, которой все в России немного грешат. Этот грех простителен и эта форма — знак уважения и благодарности великим героям прошлого. На Чехове буро-зелёная гимнастёрка, галифе, непривычные высокие сапоги и пилотка с красной звездой. Раньше так воевали на земле, а теперь эта форма считается парадной. В ней получают награды и принимают присягу. Поскрипывая, позвякивая и чётко топая, он прошёл по крытым галереям и переходам, направляясь к штабу академии и на ходу гордо улыбаясь знакомым. Голова его была предельно ясна. Он нисколько в себе не сомневается, потому что не видел причин для волнения. Любить и уважать себя — искусство, которым русские наконец-то овладели. Если бы не кофе, к мыслям Чехова жалобно пристроилась бы одна, неподобающая. О том, что он не так высок, как большинство его товарищей. Генная модификация, проводимая на стадии беременности их матерей, добавляет им в будущем физической выносливости и силы, но в случае с Чеховым природа оказалась сильнее. Он вырос невысоким, хоть и очень сильным, но всё же выглядящим не как идеал советского человека. Однако в коммунистическом обществе, где все равны, это не играло роли. Если кто и замечал, что Чехов недостаточно высок, то только он сам. Да и вообще, сейчас он способен был не думать об этом. Он остановился в белом мраморном зале, чьё убранство было с любовью обработано под старину — ещё одна сентиментальная дань земному прошлому, давно ставшему историей, но не забытому: пластиковый паркет, выглядящий, как дубовый, резные панели на стенах, высокие белые колонны, укутанные наверху драпировками алой ткани, и красные знамёна. Конечно же не настоящие, но всё же навевающие, даже в предельно чистую голову, мысли о величии и славе советской власти. Чехов чинно прошёл через зал и остановился у длинного стола. Лишний официоз некому не был нужен, экзаменаторы были людьми занятыми и пришли бы точно по времени. Это Чехову полагалось прибыть пораньше, привести себя в порядок, перебрать в памяти то, что он должен рассказать, и успокоиться. Потому что некое волнение всё же присутствовало. Но это было нормально. Это было воодушевление — тщательно контролируемое и приятное. Экзаменаторы появились, как только длинная стрелка на огромных ретровых часах подобралась вплотную к двенадцати. На России время шло не как когда-то на земле, но деление суток на часы здесь продолжало использоваться, только дни были несколько длиннее и вмещали в себя не 24, а 30 часов. Из-за этого и месяцы и годы тоже считались иначе. Живи Чехов на Земле, ему было бы не семнадцать. Но здесь, на его родине, его день рождения праздновался в компании нескольких друзей совсем недавно. На время праздника, кстати, принято было ослаблять контроль, напиваться и веселиться, и Чехов знатно покутил, перебил много стёкол и влез в несколько драк, но в вину ему это ставилось. «Праздники» полагались каждому, а праздник семнадцатилетия был сродни посвящению в рыцари. Чехов стоически выпил полагающуюся ему снарядную гильзу водки, его друзья тоже, но, в зависимости от возраста и физического развития, меньше или больше. Это испытание было не из лёгких, но пришедшие потом беспамятство, эйфория и весёлое счастье, перемежаемое агрессией, обещали запомниться. Осознанно позволив себе коснуться в памяти этого весёлого дня, Чехов отодвинул его подальше и поздоровался с экзаменаторами. Большинство из них Чехов знал — его преподаватели и несколько представителей начальства базы разной степени важности. Среди них был и капитан корабля, на который Чехов должен был отправиться служить. Именно капитан Леонид Саввич Зинченко должен был решить сегодня, подходит ли Чехов на должность навигатора. Зинченко был заранее назначен командиром нового «Союза-17», передового слова в межгалактических перелётах. Команда пока укомплектовывалась и в неё должны были войти лучшие из лучших. По инициативе руководства в этом случае давали дорогу молодым почти на всех постах, кроме капитанского. Чехов о Зинченко слышал. Всё-таки их советская база — всё, что осталось от некогда многомиллионного государства, была не такой большой, чтоб кто-то о ком-то никогда не слышал. Тем более что Зинченко был человек влиятельный. Чехов прошёлся по нему взглядом — лет под сорок, тоже далёк от советского идеала (впрочем, часто так получалось, что именно далёкие от идеала оказывались лучшими в своём деле), тёмен, серьёзен, явно суров, строг и хитёр, может даже жесток — что и должно быть присуще капитану боевого корабля, которому приходится вести дела с клингонами. Этому командиру не было причин портить молодому специалисту, идеально подготовленному по всем дисциплинам, карьеру, поэтому Чехов расправил плечи, чуть опустил лицо, смело заглянул ему в орехово-тёмные глаза, явно источающие вызов и угрозу, и едва заметно кивнул, почтительно, но упрямо, показывая, что знает, кто здесь главный, и принимает это. — Курсант Чехов, расскажите нам об истории. Что вы думаете о нашем прошлом? — один из экзаменаторов с ленивой лаской задал ему вопрос, явно выказывая к кадету такое доверие, что и ответ слушать не требуется, и занялся рассмотрением его личного дела. Остальные просто сочувственно, но в то же время требовательно уставились на Чехова, готовые делать пометки. — Наше прошлое было тяжёлым. В нём было много испытаний, но мы выстояли, потому что наше дело правое… — Чехов добавлял в голос сталь, отвечал, как надо, и прекрасно осознавал что экзаменаторы видят перед собой того, в ком видят своё достойное прошлое и своё великолепное будущее. Даже Зинченко, напряжённо слушавший его и при каждом ударении на верных словах сверкавший тёмными глазами, явно был удовлетворён. Под конец своей занявшей ровно две минуты речи, Чехов усилием воли напустил в глаза немного тумана, склонил голову и почтительно замолчал. Его приняли. Сам Зинченко пожал ему руку и поздравил с назначением.