Особенная стать

Новая миссия Энтерпрайза началась совсем недавно. Со всеми почестями и приличествующей моменту торжественностью корабль покинул околоземную космическую гавань и отправился туда, куда не ступала нога человека. Капитаном корабля был Кристофер Пайк. Он был назначен заранее, ещё до начала строительства Энтерпрайза. Его авторитет и жизненный опыт никем не оспаривались. Его слово было решающим в укомплектовании экипажа и он мог сам выдвигать начальству условия, поэтому он смог устроить себе двух помощников: Спока и Джеймса Кирка — дуралея, за которым Пайк с такими теплотой и заботой приглядывал, что предпочитал держать при себе, чем оставлять без присмотра. Кирк сам, пусть и не озвучивал этого желания, очень хотел оказаться в космосе, но должности пока не получал, а без этого на Земле всенепременно нашёл бы себе неприятностей. Должность навигатора Энтерпрайза занимал Хан Нуньен Сингх, сверхчеловек из числа тех, кого Федерация взяла на вооружение по причине возрастающей коммунистической угрозы. В остальном же экипаж был совершенно обыкновенным, дружным и сплочённым. Даже Хан пытался вести себя адекватно и порой выглядел даже менее бесстрастным и отстранённым, чем Спок. Все на корабле занимались в первую очередь своими обязанностями, но с течением миссии время для становящихся более насущными личных дел неотвратимо увеличивалось. Капитан Пайк дружелюбно, без давления и просто, как настоящий мастер человеческих отношений, поддерживал на корабле полнейшую дисциплину, при которой никто не чувствовал себя неловко. Все находились на своём месте, но всё равно через несколько месяцев началась новая жизнь, оставившая далеко за бортом жизнь старую. Половина корабля переживала за отношения Спока и лейтенанта Ухуры больше, чем за свои, хоть эти двое не выставляли ничего напоказ. В этой скрытой гласности была заслуга Джеймса Кирка. Оставшись практически без постоянных обязанностей на корабле, он применял свои усилия куда мог, развлекался сам и развлекал всех остальных своим непосредственных участием в личных делах. Можно было смело с улыбкой говорить, что Кирк занимает на Энтерпрайзе должность психолога. Причём психолога прескверного, с собственной жизнью совершенно неустроенной. Мало от кого (кроме самого Кирка) укрывалось то, что ему нравится Спок. Только сам Джим мог не замечать, какими глазами провожает каждое его появление, с какими чувственными интонациями обращается к нему, как по любому поводу пытается задеть, но так, чтобы было не больно, как нервничает и кидается к нему чуть что. Спок ко всему оставался слеп и непробиваем. Ухура хмурилась и держала Спока близко. А Джим уходил и отсиживался в медицинском отсеке, у своего лучшего друга-доктора, чья личная жизнь тоже оставалась неустроенной, но Маккоя хотя бы не напрягала. У Леонарда было полно забот и он был занят в первую очередь тем, что берёг Джима и его постоянно подвергающееся опасности физическое и душевное здоровье. Неумелые сплетники на корабле могли даже заключить, что они слишком много времени проводят вместе: их посиделки в медотсеке напоминают двух заботящихся о чистоте шерсти друг у друга кошек, они вместе ходят, едят, пьют по вечерам, потихоньку друг друга ревнуют к другим друзьям и живут в одной каюте — по привычке с академии и потому что Кирку своей каюты не полагалось. Так же Джеймс Кирк в свободное время занимался тем, что пытался вывести на чистую воду Хана. Или, по крайней мере, был негласно назначен первым заметить, если Хан задумает недоброе. Полного доверия к сверхчеловеку ни у кого не было, но в его математических способностях корабль нуждался. Поэтому Хан в своё время и оказался на мостике — потому что был гением, который был нужен. Холодный, немного задумчивый и неясный — от него так и веяло опасностью, поэтому даже капитан Пайк не решался говорить с ним в той шутливо-снисходительной отцовской манере, в какой говорил со всеми. Что было внутри у Хана не знал никто, кроме него самого. А он внутри тосковал. Работа занимала его разум лишь на треть. И он думал о гаснущих звёздах, о прошлой земной войне и о своих товарищах по модернизированию, которых тоже рассадили по кораблям Звёздного флота, создав иллюзию, что сверхлюди могут находиться под контролем людей обычных. На самом деле ничто Хана не контролировало. И ничем, кроме собственных туманных целей, он не руководствовался. А цели его не могли быть иными, кроме как воссоединиться со своими собратьями. Хан знал, что с ними всё в порядке, что они служат на других кораблях и что для общего блага им запрещено слишком часто контактировать. Вместо этого им дали возможность ассимилироваться и кто-то из сверхлюдей, насколько Хан знал, уже успел найти себе место в жизни и унтер-подружку. Хану это не светило. Он хотел встретить кого-то равного себе, хотел настолько сильно, что сбежал бы с опостылевшего Энтерпрайза или перебил бы на нём всех, знал бы только куда бежать. Останавливало его только то, что Хан не хотел просто так навлекать проблемы на своих товарищей, которые бы тоже, в случае его диверсии, оказались бы под угрозой обвинений, а они, в большинстве своём куда более лояльные и миролюбивые, дорожили своим приобретённым местом в обществе. Хану, как только он снисходил до этого, порой казалось, что и он, если бы смертельно заскучал и вознамерился кого-нибудь обмануть и приблизить к себе, как собачонку, то смог бы легко провернуть это с Джеймсом Кирком. Потому что просчитать отношение Кирка было проще простого. Сантименты. И прикасаться к его горячим искрученным венами запястьям было не обязательно. Хан мог и по вибрациям воздуха определить, как часто начинает биться у Кирка пульс, когда они сталкиваются. Возможно, от страха и недоверия, но уж точно не от них, а от восхищения, у Кирка медленно, словно тёмные вспышки на солнце, расширялись зрачки ярко-голубых глаз. У Кирка торопливо сбивалось дыхание, таким же образом, как когда он говорил со Споком, но в случае со Споком, Джим хоть как-то, пусть и неосознанно, себя контролировал. И Спока Джим не боялся. Хан же чувствовал исходящие от Джима страх и преклонение, практически гнев за собственное несовершенство и желание, если не сблизиться и не подружиться, то хотя бы завоевать доверие и разгадать того, кто явно сильнее, и того, кого Джим мечтал бы видеть своим другом. Это бессмысленное противостояние Джеймса Кирка с чернейшей пустотой бесконечности едва ли не ежедневно выливалось во встречи тут и там и перепалки, из которых Хан всегда выходил бесстрастным победителем. Хану было только всё равно. А Джим сам со временем выдумал между ними эту презрительную холодную дружбу-противостояние и только им двоим понятную связь. Для Хана это было равносильно дружбе слона с муравьём. Для Кирка это было целым искусством, целью и средством, бесконечной игрой и охотой. Того, что они как-то раз постояли рядом у окна, и того, что Джим как-то без спроса, но по важному делу пролез в каюту Хана, Кирку хватало, чтоб считать себя его другом. А Хану не нужны были ни друзья, ни мнимые психологи. Кирк Хану был неинтересен, но приходилось терпеть его назойливое присутствие и его раздражающие голубые глаза. Где-то в недалёких планах, как только представиться возможность и повод, Хан планировал перебить половину Энтерпрайза — другая просто не стоила внимания, и Кирк, хоть он стоил внимания меньше всех, был первой из запланированных жертв. Все остальные Кирка любили. Он был молод, забавен и очарователен и пока ещё легко мирился с ролью милого талисмана корабля. Он для всех был другом, каждому готов был поднять настроение и каждого порадовать. Особенно капитана, которому каждый день не преминал высказать свою привязанность, благодарность и доверие, всё равно как своевольный, но нежно любящий хозяина домашний кот, выросший на улице. Поэтому Пайк и взял его с собой. Для Пайка Кирк имел особенную ценность. Пайк уже несколько лет считал своим приятным долгом оберегать и направлять Джима, делая это без улик и правильно: порой выпивая ним в баре и ненавязчиво вправляя ему мозги, порой без приглашения приходя к нему в гости и тем самым — своим укоризненным ласковым взглядом и мягкой, чуть огорчённой улыбкой — заставляя поддерживать свой дом и жизнь в относительном порядке. Пайк приглядывал за ним. Конечно стараясь, чтоб это не выглядело так, будто он пытается заменить Джиму отца. Конечно нет. Джорджа Кирка ничто и никогда не смогло бы заменить. Ведь он был неповторимым. Он был настоящим героем, особенно теперь, сквозь призму времени, через которую смотришь, тревожно оборачиваясь назад. Если посмотреть назад, то события давних лет покажутся просто строчками из отчётов. Безликими, потерявшими яркость эмоций и свежесть чувств, несущими только сжатую и безынтересную, перелитую водой информацию. Конечно стоит им отдаться, они оживут, откроются как старые раны, которые, хоть и заросли, но под мягкими побелевшими шрамами оставили разделённые надвое омертвелые ткани. Испытать они заставят только грусть и жалость от утраты. Просто много лет назад Пайк любил Джорджа Кирка. Очень сильно. И это казалось недолго взаимным. Но это было давно. Несколько славных лет в академии неспешно вели к нескольким прекрасным неделям после. Всего-то и было. Кристофер Пайк и Джордж Кирк дружили во время учёбы. Их дружба стало таковой только на последнем году. До этого они медленно и будто нехотя сближались. У них было не так уж много общего и они вне занятий вращались в разных кругах. Кристофер был в те года хрупкий, нежный и потрясающе красивый, но при этом умный и совершенно самодостаточный. Что Пайк помнил о Джордже — что тот был тёплым и размытым шерстяным клубком света, беспечно катающимся по всем рукам и всех притягивающим, но отталкивающим по причине того, что ни на кого не разменял бы свою свободу и никому не смог бы принадлежать. Но влюбиться он мог. Что он и делал с разной степенью увлечения. Он не так, как впоследствии его безалаберный сын, менял девушек. Джордж делал это уважительно, увлечённо и с полной отдачей. Никто в те времена не судачил и не осуждал, что Джордж переспал с той-то или той-то. Охотники до разговоров только смешливо и с ласковой жалостью болтали, что Джордж снова влюбился. И снова делает свои очаровательные, знаменитые и безопасные глупости, выглядя при этом счастливым и согревая всех своим разгоревшимся светом, как погибающая дважды в год звезда. Джордж не превращал свою любовь в преследование, он просто не скрывал её и все могли её видеть, как славное кино. Он не скрывал и лучезарно улыбался, и старался быть рядом, помогал во всём, всегда становился на сторону того, кто ему нравился, и радостно позволял вить из себя самые причудливые верёвки. Многие девушки покупались на это его обожание и позволяли ему за собой ухаживать. Только так и было. Нельзя было ему ответить, можно было только позволить. Во-первых, потому, что было очевидно, что Джордж горит ярко, но не долго. Во-вторых потому, что ещё очевиднее было то, что ему, по сути, всё равно за кем гоняться и кем восхищаться, ему нужна только игрушка для любви, к ногам которой он самоотречённо сможет изливать свои чувства, будь то цветы по утрам, подарки в течение дня, стихи по вечерам и по ночам вода. В-третьих, ответить ему взаимностью, даже при всём желании, было трудно. Как только Джордж видел и чувствовал, что ему отвечают и принимают его благосклонно, он тут же усиливал напор, которым, будто бы даже осознанно, как океанский прибой, сносил все направленные на себя действия. Он конечно был счастлив, конечно был благодарен, но словно бы не позволял себя любить, сам находясь близко, но от себя держа на расстоянии. Таких девушек у него было несколько. Как-то так каждый раз получалось, что после месяца односторонних отношений они сами его бросали. Он вынуждал их это сделать, становясь невыносимым — слишком навязчивым и это доходило до предела, но опять же, только до его собственного. В какой-то момент Джордж будто перегорал и умирал. И становился совершенно безынициативным, погружённым только в учёбу и в свои никому не известные дела. Такое положение дел, особенно в сравнении с тем, что было до этого, мало кого устраивало, и его девушки, безрезультатно пропытавшись до него достучаться в течение недели или двух, поскорее решали найти себе утешение в ком-то более надёжном. Кирк безмолвно их отпускал, а потом ещё с месяц безразлично жаловался друзьям, что его-де снова бросили. Только сердце его, отпев положенный лимит, осталось целым и незадетым. Кристофер знал об этих шашнях, но ему не было совершенно никакого дела до этого до тех пор, пока Кирк не стал к нему приближаться. А это происходило неявно и нестрашно, само собой, как это бывает в старших классах школы — друзьями становятся те, кто много лет существовали рядом по отдельности, а потом, вот, меняющиеся модели поведения приносят их к одному берегу и становится вдруг странно и смешно, как много они друг о друге знают и в то же время не знают друг друга, а познакомиться стоило намного раньше. Им было хорошо вместе и в учёбе, и в отдыхе. Кирк в тот последний год никого не любил и был просто самим собой, приятным, немного скучным, но очень глубоким, самоценным и загадочным, стоило вывести его на личный разговор. Он оставался непонятным и неприкасаемым, но дарил неповторимое ощущение тёплого и спокойного уюта, которое воцарялось везде, где бы он ни находился. Все к нему тянулись, а Кристофер, как один из приближённых, умел ценить это тепло как бесплатный подарок ещё одного солнца. Чаще всего Кирк просто молчал. Часто он задрёмывал на ходу и исчезал где-то далеко, хоть продолжал быть рядом. Казалось иногда, он отдыхает и набирается сил перед тем, ради чего был рождён. То есть ради чего-то великого, чему его предыдущие недолгие одержимости были только репетициями, на которых он, к тому же, не очень старался, раз остался после них целым и даже не растасканным и потерянным, а обогащённым. Пайк чувствовал, что нравится ему, замечал это в мелочах и в тех оттенках развития отношения, которое было будто бы поставлено на минимум и приближенную к нулю скорость. Кирк ничего не торопил и, как казалось, вообще ничего не делал, но Пайк видел, что стал новым его объектом преклонения. А когда и с чего это началось — не было ясно. Как стало очевидно спустя годы, это был наивный и влюблённый самообман. Но спустя годы всё кажется очевидным. Джордж настолько не торопился, что Пайк сам до всего дошёл первым. До того, что досконально изучил внешность и повадки друга, привык к ним и научился ценить их как что-то прекрасное — это был первый тревожный знак, говорящий о том, что он влюбился. Дальше шла потребность всё время смотреть на Кирка и слушать его голос, невзначай прикасаться к нему и по кусочку завоёвывать себе право присутствовать в его жизни, по сантиметру — сокращать дистанцию при разговоре. Дальше оставалось только обожать его прекрасные волосы и неотвратимо впадать в зависимость от того, чтобы каждый день встречаться с ним, знать, чем был составлен его день и знать, что он чувствовал. Любовь приходила постепенно и безболезненно, она нарастала с каждым днём и захватывала душу. Вскоре стало очевидно, что никакая дальнейшая жизнь без Кирка никогда не будет столь же хорошей, как бесценные дни рядом с ним. И не так уж было важно, чем именно он был так хорош. Он мог бы быть любым, просто Кристофер вдруг осознал, что нечаянно, возможно даже случайно, просто выбрал его, как игрушку для любви. Когда это происходит в первый раз, назад дороги нет. Скрывать не было причин. Объяснений не потребовалось. Джордж, казалось, от воздуха всё узнал, как только у Кристофера появилось, в чём признаться и что предложить. Кирк воспринял это философски, со смущённой улыбкой, фыркающим выдохом и торопливым, немного неловким, будто первым поцелуем. Он спокойно это принял, позволил себя обнимать по ночам и обнимал сам. Собственно именно многочасовые валяния на мятой кровати с разговорами ни о чём, тихой музыкой и потрясающе удобной и идеально подогнанной одна под другую близостью и составляли большую часть их отношений, разворачивавшихся всегда в пределах одной комнаты. Джордж давал греться в своём куда более нежном и живительном, чем солнечное, тепле и всё делал на удивление правильно. Вообще этот переход от дружбы к тайным отношениям был очень лёгким и естественным. Никогда после Пайку не удавалось перейти этот высокий порог без неловкости и, как всегда с тех пор складывалось, без собственного упорного нежелания подпускать к себе кого-либо. С тех пор Пайк так и не нашёл себе другой любви. Не потому, что не встречал хороших людей, готовых идти ему навстречу, а потому, что ни к кому из этих людей не успевал привыкнут настолько, чтобы заново научиться чувствовать то, что он чувствовал с Кирком. Времени было всегда недостаточно и люди все были не те. У них кончалось терпение и они были не такими, как Джордж. В них не было ничего отчаянного и великого, обращённого куда-то в высоту неизвестности. А именно за это Кристофер его любил. И за то, что был для него только временным, только этапом. Их отношения были тайными, потому что Крик не хотел, чтобы кто-то заранее узнал. Он так и говорил «пока рано», «мне не нужно лишних вопросов, ты только мой», а Пайк почему-то не слышал, что за этим кроется «это не надолго» и «это без улик и обязательств», и отчего-то уверен был, что необходимое время когда-нибудь придёт. Просто это был единственный вариант, на который он мог согласиться: что когда-нибудь всё станет хорошо и Джордж полюбит его так, как только он умеет. И Пайк сможет достойно ему на это ответить и правильно это принять. Но Джордж окончательно повзрослел после выпуска. Стал серьёзнее, умереннее и ещё красивее. Он нашёл себе хорошую добрую девушку и нашёл необходимые слова для расставания, которое не стало сюрпризом и которое было практически безболезненным. С Пайком они остались друзьями. Только, опять же, не взаимными. Джордж принимал его присутствие, а Кристофер не мог прожить ни дня без него. Вернее, мог, но тогда день был бы пустым и бессмысленным. Скорее всего, если бы Джордж не погиб со своим кораблём, то Пайку было бы так же больно, но по-другому. По-другому, может быть, было бы даже хуже — если бы ему пришлось медленно терять то, что он любил, постепенно учиться жить без него, маленькими стежками убеждать себя, что лучше становиться частью общества, чем быть невостребованной тенью с Кирком. И надо начинать искать кого-то другого, не такого идеально подходящего, но кого-то нового. Кем заменить не получиться, но кто хотя бы будет рядом. И кому придётся терпеть, что он всегда будет на последующем месте, после вечной памяти. Кирк исчез совершенно внезапно. В это ещё долго было трудно поверить, а потому не было больно. И не было больше обидно, что он бросил. Со временем даже сложилось впечатление, что он и не бросал вовсе. Его просто отнял космос и в этом нет вины Пайка, то есть в этом нет вины в собственной ненужности. То есть можно не пытаться его найти. Можно не пытаться снова и снова начинать сначала в нелепой надежде, что в этот раз что-то изменится — а именно Кристофер и намеревался делать всю жизнь. Так было намного лучше. Так Джорджа можно было простить и оставить в душе только самое хорошее о нём — то, каким он был мягким и тёплым. Размытые, кое-как заключенные в слова тепло и мягкость — вот и все воспоминания о нём. Ещё, если постараться, можно было припомнить, как утренний, пшенично-рыжий солнечный свет, из которого Джордж был сделан сам, каким-то неизвестным утром лежал на его лице, прямо на закрытых веках, и не мешал ему спокойно спать. У него были очень красивые руки и прекрасные волосы, которые при касании того же солнечного света или просто ночной лампы становились чем-то божественным. Кристофер и сам был в молодости совсем светлым, чем стал после встречи с Кирком гордиться и дорожить, но в себе он не видел этой однородности со звездой и родной землёй одновременно. И ещё с водой. Это было волшебством одной единственной ночи. Это случилось и вошло в сердце как самое особое и милое воспоминание, вообще как факт когда-либо случавшегося чуда. Кристофер не знал, со сколькими девушками Джордж это проделывал. Да хоть с каждой и каждый день, всё равно это было уникальным подарком… Пайк тогда просто сказал, что хочет пить. На что Джордж отреагировал после секундной задумчивости, пружинисто поднялся с кровати, и, да, в темноте ночной комнаты его тело, как и всё в нём, было безупречно. Он принёс нежную воду у себя во рту и, хоть передавая улыбался, не пролил ни капли. Именно тогда Кристофер решил, что лучше него никого никогда не встретит. Потому что так решили звёзды и так показалось на мгновение, да так и осталось. Потом Джордж исчез, но это ничего не изменило. Ничего не изменили и долгие-долгие годы без него, порой счастливые, порой интересные, но всегда одинокие и неисправимо обезвоженные. Пайк не забывал и даже искренне надеялся, что Кирк повторил себя в любимом сыне. Именно эта через чур тёплая надежда не давала Пайку раньше времени познакомиться с Джимом. Он не то чтобы боялся, что случайно снова полюбит и привяжется слишком сильно, так, как явно не следует, но просто не хотел торопить события. Хотел, на всякий случай, опоздать. Хотел быть уверен, что будет испытывать к этому мальчишке только отеческие чувства, и совсем не хотел попасться в ненароком расставленные сети глаз, которые, возможно, возьмут на себя смелость повторить неповторимые. Время было выбрано правильно. Пайк начал присутствовать в судьбе Джима тогда, когда уже поздно было в него влюбляться, сколько бы очаровательным и безотказным он ни был… Разве что, так, как дедушки влюбляются в неродных внучек: всё им позволяют, тратят на них деньги, искренне любят каждое их слово и возят кататься по озеру на лодке. Джим и не догадывался как много даёт Пайку смысла, красоты и цели жить. Джим не догадывался, сколько на самом деле раз Пайк спасал его от проблем, очень часто решая их ещё до того, как они до него доберутся. Порой Джим казался уж слишком несуразным — куда более несерьёзным и безответственным, чем его отец в его возрасте. Но чего было не отнять, так это того, что легко узнаваемой правдой было то, что Джим его сын. Джиму сполна передалась эта солнечная мягкость, которая была больше создающимся ощущением, чем внешним фактором. В Джиме она едва ощущалась, но Пайк знал, куда смотреть и какие органы чувств задействовать. И, да, Джим был точно таким же таким же светлым и, лишь иногда, таки же милым, и его одержимость была совсем другой, куда менее романтичной, — он просто спал со всеми подряд и везде, где мог, бедокурил. Пайк знал, что чтобы Кирк не учудил, всегда найдёт в себе уверенность, что должен встать на его сторону и сделать всё, чтобы его защитить. Это будет слишком малой платой за повторение основ того, кто был слишком щедро одарен судьбой, чтобы совершенство умерло с ним.