***
Чехов сидел над интересной статьёй по межгалактическому праву — это был не его профиль, но юриспруденция в качестве увлечения могла оказаться полезной, и ел искусственное яблоко, когда корабль ощутимо тряхнуло. Следом взвыла сирена. Чехов отбросил падд, вскакивая. Учебных тревог в его жизни хватало, но эта явно была настоящей. На бегу пристёгивая к поясу лазерный пистолет, лейтенант понёсся на мостик, хоть смена была не его и он не принимал проясняющих сознание препаратов — поэтому и понёсся как на пожар. В коридоре ему встречались немногочисленные сотрудники других отделов, которые без нервозности, по протоколу, спешно двигались к установленным в правилах на случай тревоги местам. На мостике явно случилось что-то непредвиденное. Народу там было больше, чем обычно, и на большинстве лиц отражалась растерянность. Не успев как следует затормозить, впрочем и не попытавшись, Чехов мягко столкнулся с девушкой, о которой самонадеянно сделал предположение, что со временем её полюбит. Конечно если кто-то другой его не опередит. Алиса была чуть старше, она была, как и Гущин, из крайне уважаемой семьи, но так же, как и Гущин, своё присутствие на корабле полностью оправдывала своими личными заслугами. Она была главой научного отдела. Сейчас от случайной близости к ней Чехов снова почувствовал приятное обещание того, что ещё пара таких столкновений и он научится наслаждаться видом этой девушки как подарком судьбы. А то, что случилось на прошлой неделе, если случится снова, будет считаться событием, ради которого, как в итоге потом окажется, он и отправился в космос, да и вообще появился на свет — чтобы сидеть с ней за обедом за одним столом, любоваться её мягкой, ребяческой и весёлой красотой, ловить звуки её голоса и перья, которые несчастная гибридная птичка, почти всегда сидящая на плече Алисы, печально роняла всем в тарелки. — Что случилось? — Чехов обратился именно к ней, чувствуя, что пока ещё способен мыслить здраво и думать не только о том, какое чудо эта девушка. — Произошло столкновение. Двигатель повреждён, — Алиса успела испугано улыбнуться, но кто-то оттеснил её в сторону и Чехов, избавившись от предчувствия наваждения, метнулся к своему месту и вклинился под руку к своему напарнику, которого заслужено считал менее подготовленным. На компьютерных экранах, показывающих состояние корабля, правая силовая установка мигала красным. Очевидно было, что в них кто-то врезался, и явно не безжизненное космическое тело, избегать контакта с которыми «Восток-17» мог автоматически. Это был неизвестный корабль, внезапно вышедший из варпа в опасной близости. Теперь сквозь экран из сверхпрочного стекла был виден чужой корабль. Уже через минуту удалось наладить видеосвязь. Все застыли в нервном молчании. Все и так понимали, кто это и что это значит.3. Для рождённых для бесстрашия
14 августа 2016 г. в 04:34
Прошло три месяца с того момента, как космолёт «Восток-17» оставил орбиту родной планеты и отправился открывать новые границы и обеспечивать безопасность старых. В миссию корабля входили патрулирование дальних рубежей, доставка грузов на колонизируемые планеты и самое сложное — отработка совместных боевых действий с кораблями клингонов, но как раз это прошло успешно и осталось позади.
Для экипажа корабля время первых впечатлений и знакомств уже прошло, эмоции улеглись, и жизнь начала понемногу входить в своё русло, которое пока ещё не успело смертельно наскучить. Павел Чехов быстро нашёл своё место в новой команде и обрёл знакомых, которые по всем прогнозам должны были стать его друзьями. Ответственная должность навигатора позволяла Чехову каждый день находиться на мостике, в самом сердце звездолёта, что давало ему повод для гордости и для всех остальных — повод для уважения к нему.
Вообще на корабле царили доброжелательность и взаимопомощь, но с неизменным оттенком вежливого холодка — так было принято. Вкладываемые в детские головы идеалы о дружбе и восхищённом преклонении перед всем, что является родиной, теперь, следуя возрасту, уже отступили и главное место занял разумный расчёт и спокойное желание послужить своей стране, но при этом служить как можно дольше и лучше, а для этого нужно было беречь себя и создавать комфортные условия для жизни. Поэтому на корабле не было тех, кто был слишком увлечён своей работой, как не было и тех, кто относился бы к ней легкомысленно. Излишняя эмоциональность в поведении не приветствовалась, как и вынесение своих симпатий к кому-либо за пределы закрытых дверей. Недостаток социального тепла был тем испытанием, с которым каждый боролся по-своему.
Чехов читал. Это заняло его на первые месяцы полёта в те часы, когда организм не принимал сон, но требовал отдыха. Как дань традициям, на корабле присутствовала библиотека, состоящая из настоящих бумажных книг, точных копий тех, что были вывезены с Земли столетия назад. Таких тогда было не так уж много, но в цифровом виде всё лучшее из литературного наследия планеты удалось сохранить и воссоздать. Последней книгой, которую Чехов, не столько по собственному желанию, сколько по разработанной для молодёжи программе, прочёл, был «Понедельник начинается в субботу». Книга была странной и непонятной, но для себя, подсмотрев в помогающих докопаться до сути примечаниях, Чехов вынес сомнительную мораль: на Земле, в Советском Союзе, искренняя самоотдача делу в масштабах не одного человека, а целого предприятия, рассматривалось либо как редко встречающийся идеал, либо как утопия. Но в России новой этот идеал был достигнут и никем не оспаривался.
Капитан корабля, Леонид Саввич, в лучших традициях был очень строгим и неявно справедливым. Добиться от него похвалы не мог никто, а короткого угрюмого «плохо» удостаивался каждый неверный чих. Капитана никто особо не любил, но все уважали. Уважали настолько, что можно было поручиться, что нигде на корабле не было произнесено ни одного осуждающего слова в его адрес. Авторитет его был незыблем.
Его непреднамеренно оспаривал только Алексей Гущин, которого Зинченко назначил своим старшим помощником и, самим фактом того, что назначил, подвергал негласному сомнению свою беспристрастность. Гущин был далёк от идеала, при чём не от внешнего, а от внутреннего. Он был молод, показательно красив, немного сумасброден и не так безукоризненно подготовлен, как большинство экипажа. В нём было мало строгости и умения соблюдать правила. Он конечно проявлял должное уважение к старшим по званию и умел себя вести, но катастрофически не умел смиряться с обстоятельствами, не устраивающими его представления о справедливости, и молчать когда необходимо, то есть тогда, когда другие, более дисциплинированные, промолчали бы.
В Гущине было много живой эмоциональности, он не старался взять это под контроль, он этим чуть ли не гордился и даже хвалился иногда, что никакими стимуляторами внимательности и собранности не пользуется. Впрочем, Чехов мог не испытывать непривычного смущения по этому поводу — что кто-то считает достоинством, что не использует препараты, которые Чехов, как и во время обучения, на корабле продолжал принимать. Не потому, что не мог без них, а потому что знал, что без них его работоспособность снизится и он принесёт меньше пользы, чем мог бы. Как бы там ни было, считать себя хуже Гущина не было причин. Потому что Гущин казался другим, не подводимым под сравнения. Словно бы из другой касты. Это принималось и не осуждалось. А сам Гущин почти не замечал тех, кто по рангу стоял ниже него. Он не был высокомерен, но витал он слишком высоко, в основном возле командира. И смотрел вперёд с воодушевлением, решимостью и бесстрашием, которые можно было бы принять за переигрывание, если бы они в нём не были истинными. Они в нём были не приглушены, а наоборот, раздуты.
Гущин он один мог взять да и позволить себе на мостике рассмеяться, проявить агрессию или возмущение, а то и вовсе вступить в перепалку с командиром — что тот пресекал, но раз от раза терпел. Должно быть, вся модифицированная и улучшенная генетика в случае с Гущиным пошла в лицо и во внешние данные и ещё, наверное, в отчаянную храбрость. Главной причиной, по которой Гущина взяли на «Восток-17» считалось то, что он успел вместе с Зинченко послужить на другом корабле, куда менее претенциозном, но попавшем в беду с кораблями клингонов. Гущин проявил себя там как герой, более решительный и отчаянный, чем те, что прежде всего следуют правилам, а не зову своего сердца, как бы банально это ни звучало.
Так или иначе в тот раз храбрость Гущина и то, что ему очень повезло найти способ добиться расположения клингонов, буквально спасли российский корабль. Кроме всего прочего, Гущин происходил из очень уважаемой семьи. В России это играло роль, пусть и не главную, но на уровне традиций полагалось, что дети, изначально все воспитываемые в одинаковых условиях в лагере, должны впоследствии превосходить родителей, а родители, в свою очередь, должны своим детям в этом на законном основании способствовать — иначе они рискуют прослыть никудышными родителями. Отец Гущина был бывшим капитаном известного крейсера и теперь занимал должность в руководстве российской космонавтики.
Это, возможно, повлияло бы на предпочтения какого-нибудь другого капитана, но не Зинченко. Об устройстве на корабль по блату не могло быть и речи… Иногда позволяя себе думать об этом, Чехов понимал теоретическую дальновидность замысла. Очевидно командиру, предельно собранному и суровому, нужен был поблизости кто-то, в сравнении с кем он бы мог чувствовать отрешённую и холодную правильность своих решений уравновешенной и одобренной искренностью и честностью, присущими здоровой эмоциональности, которая всегда знает, что есть хорошо, а что плохо на интуитивном уровне. Командир то и дело ставил Гущина на место самыми изощрёнными способами, но всё же внимательно прислушивался к нему и наверное его одного из всей команды действительно любил и уважал.
И полагался на его душевный суд, когда ловил себя на излишней жестокости и безразличии или когда готов был какого-нибудь провинившегося убить словами и пообещать по прибытии домой смерть настоящую — Гущин вступал с капитаном в спор и напоминал ему своим примером о благородстве и великодушии. В такие моменты иногда весь мостик тихонько выдыхал.
Совсем без человечности корабль полностью превратился бы в отлаженную машину. К этому и нужно было стремиться, но в этом и заключалась опасность. Всему экипажу, да и командиру тоже, спокойнее и теплее было от осознания, что в их машине есть сердце и оно бьётся, то быстрее, то чаще, с перепадами и перегревами… Ну, а может командиру просто требовался кто-то на роль щенка, вернее, на роль большой, преданной, лохматой и радостной псины, признающей только хозяина, которая будет его развлекать, самозабвенно портить мебель и показывать, как хорошо, что есть на свете породистая красота, попустительство и привязанность. Так жить намного приятнее, и командир, отдавший свою жизнь служению родине, имел право себе это позволить. И имел право не становиться объектом разговоров, что он-де кого-то себе завёл. Никто и не болтал.
Со временем во всех понемногу просыпалась потребность в дружбе и человеческом общении. Это приходило естественным путём. Чехов тоже нашёл себе приятеля, причём такого, с каким, на первый взгляд, его ничто не могло связывать. Просто Чехова отчего-то всегда тянуло в технические отсеки. Особенно на иногда затягивающихся стоянках, когда ни чем не занятого времени набирались целые дни. Механизм корабля был давно доведён до совершенства, всё делалось машинами и требовалось не так уж много людей, чтобы следить за тем, чтобы ничто не дало сбой. Достаточно было и одного человека, который знал бы всё о происходящих процессах. Но знать всё не мог никто, поэтому на большинстве российских кораблей имелась целая команда механиков. Но на «Востоке-17» в ней не было необходимости.
Капитан смог выбить для своего корабля лучшего специалиста, такого, который стоил сотни прочих инженеров. Совершенно особого и уникального, личность в России почти что легендарную. Гельмут Земо и был легендой, только предпочитал ото всех скрываться и примерно раз в столетие превращаться в миф, в который дети больше не верят, на что имел полное право. Ему было очень много лет. Позже, когда удалось заслужить его доверие и подружиться, Чехов услышал его историю из первых уст и полностью ей поверил.
Гельмут родился на Земле, в Европе, в Германии, которую прекрасно помнил, и был потомком богатого княжеского рода, что уже, конечно, не имело никакого значения. Первые опыты по созданию сверхлюдей происходили в середине двадцатого века, параллельно в Америке и в Германии, кто у кого тогда всеми силами заимствовал идеи, теперь было не важно тоже. Германия тогда называлась Третьим Рейхом и именно там опыты по улучшению человеческого организма зашли очень далеко. Но Вторая мировая война подходила к концу и в те времена сверхлюди ничего не изменили бы. Гельмут работал в этой программе, он был молодым учёным, очень талантливым, амбициозным и перспективным. Если бы у него был выбор, он бы сдался тогда американцам. Тогда он действительно так считал, хоть теперь, несколько сотен лет спустя, ни о чём не жалел. Тяжело раненным он достался Советам, как и другие нацистские учёные этого проекта, их лаборатории и оборудование. Конечно что-то досталось и американцам — что те тоже, скорее всего, сумели разумно использовать.
Ещё до окончания войны, чтобы сохранить свои знания и наработки, Гельмут добровольно согласился стать подопытным своего эксперимента, тем более что советские представители, взявшие под контроль его работу, активно его к этому подталкивали. В СССР тогда о подобных научных изысканиях ничего не знали, а потому русским приходилось доверять пленным бывшим врагам и соглашаться на их условия.
В случае с Гельмутом его эксперимент над собой прошёл успешно — он обрёл бессмертие, обусловленное повышенной регенерацией клеток. В дальнейшем его работа шла под строгим контролем, под его руководством были созданы и другие сверхлюди, но немного и по большей части для исследований. В СССР к этому относились с осторожностью и недоверием, или же дело попросту завязло в бюрократии и далеко не пошло. Но даже если бы пошло, вряд ли бы это предотвратило ядерную войну с США.
Катастрофа произошла и Гельмута Земо, как одну из самых больших ценностей, взяли на борт единственного корабля и вместе с остатками Советского Союза он добрался до новой планеты. До этого за ним, как за бывшим нацистом и вообще злостным немцем, тщательно следили и никакой свободы ему не давали, но в новых, крайне трудных условиях он казался незаменимым. За несколько первых, самых тяжёлых десятилетий на новой планете Гельмут превратился из пленного учёного едва ли не в лидера нового мира. Ему больше некуда было бежать и не о чем жалеть и он смирился с Россией, а она смирилась с ним и сделала его частью общества.
Гельмут не хотел становиться главным, но исторически так складывалось, что за несколько столетий он не раз становился вождём, не всегда официально назначенным, но всегда тем, кому доверяли и кто был в силах спасти положение и не умереть. Его опыт, ум и дальновидность не шли в сравнение ни с чьими. Однако диктатуры у него не получалось. Как только положение приходило в норму, он норовил уйти в тень, а то и вовсе исчезнуть. Так за многие годы он заслужил бесконечное уважение и статус неприкосновенного героя. Когда технический прогресс, который Гельмут в основном же и двигал, позволил, он вновь начал свои научные разработки. Ему удалось создать модель генного модифицирования, которая стала применяться ко всем людям. Бессмертия она не давала — чего правительством разумно было решено избегнуть, но увеличивала физический и умственный потенциал.
Ныне Гельмут, выглядящий всё так же тридцатилетним, работал на военных космических кораблях и вот, теперь, на «Востоке-17». Чехову, как и любому другому человеку на его месте, было непросто поверить и осознать, с кем рядом он находится — с тем, кто пережил Земную катастрофу, с тем, кто старше и умнее всех живущих, с тем, кому, в общем-то современная Россия обязана существованием. Практически с богом. И тем этот бог был потрясающе хорош и ценен, что каким-то образом умудрился избежать корысти, излишней самонадеянности, гордости и желания править миром, что, по сути, было бы логично. Вместо этого Гельмут выглядел и вёл себя как самый обыкновенный человек, разве что, тихий, многое скрывающий за своим молчанием и будто бы переживший в прошлом что-то очень тяжёлое. Так ведь и было. Чехову Гельмут казался грустным. Или, скорее, затравленным и усталым. Но при этом добрым, спокойным, уверенным в себе и держащим всё происходящее вокруг под наблюдательным контролем.
И ещё кое-что хорошее и действительно божественное Чехов угадывал в нём — такую неявную, но всё же присутствующую в его жизни снисходительную любовь ко всем людям, как к своим бесчисленным глупым детям… Поэтому не так уж удивительно было то, что Гельмут позволил Чехову стать своим другом. Чехов смотрел на себя со стороны и понимал, что он сам, молодой, очаровательный, преданный своему делу и искренний, вполне подходит на роль того, кто будет понемножку убеждать бога, что тот не зря всё это создал.
Поэтому Чехов считал своим долгом и приятной обязанностью навещать Гельмута, но только ни в коем случае не навязываться — раз в пару дней. Приходить к нему, пить с ним чай, играть в шахматы и каждый раз выигрывать, иногда преувеличивая свою наивность, заставлять его улыбаться и несмело спрашивать его обо всём на свете. Ведь Гельмут знал действительно всё. И он, должно быть, давно убедился в бессмысленности любого разговора, ведь он знал, что собеседник его умрёт и все сказанные слова вместе с ним, но всё же на Чехова он своё время тратил.
А Чехов в его присутствии мог наслаждаться уверенностью, что никакой ошибки или досадной оплошности не произойдёт. Ведь Гельмут живёт так долго, что все сценарии любой дружбы проходил помногу раз и он никогда не даст отношениям зайти туда, куда не следует. Смешливо восхищаться собой Гельмут позволял, но не позволил бы в себя влюбиться или привязаться слишком сильно. Чехов чувствовал себя игрушкой в его руках или котёнком, с которым от скуки играют фантиком на верёвочке и всецело принимал такое положение дел.