На виду

      — Деб, ты сама как? — хрипит в трубку парень, затягиваясь. Настроение поганое, проблемы градом накладываются друг на друга, и приезд родителей всё только усложняет.       Девушка по ту сторону дышит размеренно, глубоко. За её спиной — тысячи огней, калейдоскоп человеческих чувств, и она чувствует, как мало времени ей остается и просто участливо угукает. Дебра прочищает горло, и ей кажется, что это сейчас — такой тоскливый момент, как будто прошли годы с тех пор, как все её едкие, но нужные слова сказаны, и уже не осталось ни злости, ни сил. Только смирение и общие воспоминания. Что да, когда-то они любили, а потом проебались по всем фронтам, и теперь расхлебывают за милую душу.       Её обнажённую спину обнимает нежно-розовый палантин, и ей хочется, как ребёнку закутаться в него посильнее, чтобы не достали, не поняли, не приняли попытки спасать. Ведь как можно спасти человека, который не хочет быть спасённым?       Они обмениваются парой слов, немного молчат между диалогами. Кастиэль ненавязчиво щёлкает зажигалкой и затягивается ещё пару раз, прежде чем бросить трубку. Он нервничает. Дебры нет в городе уже неделю, и эта её привычка пропадать, а потом возвращаться так просто, словно ничего и не было, ему совсем не нравится. Но проблема в том, что Кастиэль к её отсутствию приспосабливается. Привыкает.       В последнее время между ними творится что-то не то. Недосказанное. Тупое. Кастиэль пытается быть нежным — говорят, это не так трудно, если ты любишь, но чёрт-с два! Он репетирует, учится, спотыкается, но реакция Дебры не меняется. Она просто всегда такая: невероятно сильная и ласковая, принимающая каждую его трещинку на губе, отдающая всю себя. Заблудшая дочь Матери Терезы на этом празднике.       И Кастиэль был бы полным кретином, если бы не понимал этого, не чувствовал. Не чувствовать с Деброй вообще трудно. Она то и дело ковыряет и раскрывает тебе то, что, казалось бы, давно уже умерло. Непонятая обида, злость от незнания, надежда на ласку, те детские чувства: быть нужным, любимым.       Но Кастиэль — тупая скотина, недолюбленный детством желторотик, которого рано пнули в самостоятельную жизнь без авторитетов и устоев. Он подчиняется силе и совсем не верит в эту брошенную когда-то Мелиссой фразу «Тот, кто умеет обижать — был обижен, и это нормально». Неприласканный ребёнок, нашедший успокоение в боли, радость в хриплом смехе и любовь в её, на первый взгляд, хрупких плечах.       Не было времени учить тактичности, а оно утекло, привычки грубить прижились и прилипли ко рту. Не было времени учить любви, всё на авось: сам вырастет, разберется, поймет, нужно ли ему это вообще? А потом мальчик, сидящий на кухне с родителями говорит: «когда вы уезжаете?». И без дрожи в голосе, без сожаления, без печали, с упреком, а потом чуть-чуть и       — Мне уже шестнадцать, я знаю, как это работает, валите, пожалуйста, из моей жизни и оправдывайтесь дальше своей работой.       Кастиэль — тупая скотина. Он боится. Не то, что других — себя, боится, что снова проебётся. Кастиэль во всём видит подвох и с острой болью, словно повторяя мантру, ждёт, когда его разоблачат. Ведь он — овца в шкуре мёртвого волка. Ни больше, ни меньше.       Но когда её руки так нежно, так ласково обвивают его — он теряется, расслабляется. Первое время — боялся, конечно, страшно её боялся, что Дебра его использует, душу заставит обнажить и потом собственноручно распять на кресте своей совести. Но Дебра, боже, она такая… Кастиэль ей верит даже больше, чем мог бы верить себе.       Кастиэль видит в её глазах такую силу, такую поддержку, какую никогда не видел в глазах — а была ли возможность? — матери, отца, друга. И ему очень хочется верить, что всё это — правда, что всё это — его.       А Дебра всё видит, всего его наизусть выучила, каждую рану зализала, каждый шрам разгладила. Из дворняги он стал походить на ухоженного домашнего пса. Ведь глубоко внутри всё, что связано с ним — это избиение щенят, он пищит, царапается больно-больно, «прости, я не умею быть большим, чем я, прости, я ничего-ничего не умею, но очень хочу, чтобы ты гладила меня и обещала быть до конца, даже если всё это большая ложь, и я умру от бешенства».       Дебра сбрасывает звонки, забивает на совесть. Вечером она звонит Мелиссе и говорит, что на днях она заберёт документы из школы и перейдет на домашнее обучение. Та отвечает что-то вроде «вот значит как» и «мне будет тебя не хватать», Дебра как-то мило усмехается в трубку и       — Позаботься о нём, хорошо?       Никому не нужно прояснять, о ком идёт речь. Мелисса отвечает почти сразу.       — Не переживай, — у неё на фоне футбол и матерящаяся мать, сегодня играет сборная или что-то вроде того, — Можешь на меня рассчитывать.       — Спасибо… — на полувздохе отвечает Деб.       — Опять куришь? Перед записью альбома? И не стыдно тебе?       Та отзывается глухим смехом, Мел выходит на балкон и смотрит, как во дворе соседские мальчуганы пинают мяч.       — Посмотрите-ка, кто включил режим тётки Люси.       — Ой, иди в пень. Откуда сигареты-то, у Каса стащила?       Мел говорит шёпотом, зная, что её семья вообще плохо относится к Дебре, как и к сигаретам, мату, алкоголю и прочему, чем любит забавляться молодежь.       — Не, я встретилась с Беном, он мне и купил. Вишневые, кстати, шикую.       — Он как, не обижается больше?       — А? Нет, боже. Сказал, что я парней выбирать не умею, а так не злится. — смех получился какой-то вымученный.       Особо азартный мальчишка кричит на весь двор: «ГОООООЛ!», и следом какой-то старикан ворчит, чтобы тот «не орал, как резанный». Разговор девушек плавно перетекает в обсуждение дальнейших планов. Дебра что-то там говорит про альбом, про очередную истерику матери, про вещи, которые она забыла у Каса, и как ей хреново от одной мысли, что её ждёт столько всего. Хлопот, в частности. Мелисса пытается поддержать подругу, но выходит как-то паршиво. Слова изо рта летят пластмассовые и лживые. Для простых и честных разговор еще не время, потом как-нибудь, когда внутренности давить перестанет. У обеих.       Диалог обрывается неожиданно — на балкон приходит мать Мелиссы, и той не остается ничего другого, как в испуге бросить трубку.       — Там посуду надо помыть, со стола убрать. Уберешь, да? Я так устала, сил нет, этот обормот снова пришёл нам кран чинить, кое-как его выпроводила, честное слово, следующий раз я его просто метлой отсюда прогоню! Сил моих нет. Уберешь, да? Я пойду отдохну, там сын Люси приходил… — без конца говорит мать, жестикулируя и затем закрывает за собой дверь.       Из соседней комнаты всё равно слышен матч, ещё — ругань людей, пахнет жареным луком и мясом. Включён тусклый свет, и Мел совершенно лениво и не хочется убираться.       Мел быстро набирает сообщение: «Mi scusi» и «Давай позже напишу? Спокойной». Остаток вечера она коротает с грязной посудой под тихое звучание соседского радио. Когда она слышит отрывок из песни популярного мюзикла «Я сплю на розах» , ей становится не по себе. Перед глазами то и дело всплывает лицо Лизандра.

〤 〤 〤

      Он гладит её по волосам. То, чего так желал — так близко, что даже не на расстоянии вытянутой руки. Аромат её волос слегка будоражит. Лизандр наслаждается, краем глаза оглядывая парк аттракционов, в котором так много людей, но на лавочке, где они сейчас сидят — относительно тихо, спокойно, прохладно.       Лизандр любит такое. Хотя его жизнь в последнее время напоминает американские горки, и никогда не знаешь, когда из твоей кабины вылетит болт и всё — жизнь в руинах. Розалия что-то пишет в телефоне, периодически чистит сообщения.       — Перестань, а, у тебя руки грязные. — недовольно буркнула девушка, не отрывая взгляда от экрана.       — Хорошо… — опешил Лизандр и, словно обожжённый словами, отдернул руку, — Прости.       Роза угукает и ближайшие минут двадцать они проводят в тишине. Темнеет. Холод липкими лапами хватает парня за плечи, но он ни на секунду не жалеет, что отдал свой пиджак девушке. Та в свою очередь ёжится от холода и Лизандр случайно замечает, что пишет она Лею. Не желая показаться навязчивым пытается проигнорировать этот факт, ещё не зная, что будет вспоминать об этом каждую ночь перед сном.       Облокотившись на спинку старой скамейки, он расслабленно кладет руки перед собой. Напротив них колесо обозрения, загорающиеся цветными яркими огнями. Рядом стоит динамик с новым альбом Мэтра Гимса, девушки в парке танцуют и смеются. На какое-то время Лизандр забывает неприятную горечь этого свидания и отдыхает душой, наблюдая за людьми. Они, должно быть, счастливы и бесконечно прекрасны в своём счастье, думается ему, и от этой мысли становится как-то легче.       Ему не хочется уходить. Через час Лей закроет магазин. Лизандр надеется, что брат не сильно на него рассердится из-за отсутствия ужина на столе. Он бы всё равно не успел приготовить. Парень настолько расслабляется, что не замечает устремленного на него взгляда девушки. Розалия дуется, словно всё это время он думал о ком-то другом.       — Знаешь, я, наверное, пойду, мне пора. — Розалия встаёт и улыбается, будто до этого совсем не обижалась на парня, Лизандр говорит, что проводит её.       Они проходят мимо колеса обозрения, и Лизандр оглядывает его, как детскую мечту с толикой грусти. В последний раз он катался на подобном несколько лет назад, было бы неплохо, если бы Лей взял выходной, и они провели тут время вместе, как раньше. Но Лей взрослый, и ему давно не до детской тоски.       Они доходят до остановки, и всё становится каким-то неловким. Розалия в последний раз за вечер вдыхает его дурацкие Burberry London и, когда Лизандр стоит, не шевелясь, она целует его как-то смазано не то в щеку, не то в губы. Его руки неуклюже обнимают её за талию, и Роза через время терпеливо отстраняется, возвращая пиджак.       — Ам, ну, пока?       — Спокойной ночи, Роза       Лизандр стоит, неловко засунув руки в карманы брюк, и наблюдает, как она садится за свободное место у окна. Помахал на прощание, и пошёл своей дорогой. И только на середине пути он внезапно осознал, что автобус, на котором уехала Розалия, едет в противоположную от её дома сторону.