Запрети меня

В свои тридцать восемь он пришёл толи в среднюю школу для мальчиков, толи в выпускной класс колледжа учителем математики – строгим, грубым, временами излишне жестоким, вбивающим знания не то страхом, не то грубой силой. Память подводила его, в тёмные волосы уже тогда закралась первая седина, лишний вес давал о себе знать проблемами со здоровьем, и тёмное прошлое изредка беспокоило его звонками бывших учениц. Хрупкие, нежные, наивные – в их сердцах было море любви, в их телах было достаточно влаги, их мысли давно были сломлены. Он без зазрения совести оставлял их на дополнительные занятия после уроков – директор удовлетворённо кивала, хвалила за упорность и желание помочь детям, то и дело ставила в пример – и плавно переходил к горизонтальной форме обучения. Он любил помладше, восторгался ещё не до конца сформированным телом, с особым вожделением касался маленькой груди с тёмными ореолами сосков. Жаль, что этим ученицам было давно за двадцать, но для него подобное было хрупким, шатким подобием счастья – недолюбленный, недоласканный, ненужный в свои школьные годы, он пытался возместить всё в старшем возрасте. Перевес в силе, опыте, ухаживаниях – ему было, чем взять и что дать – во всех смыслах. Вот только неудачи терпят все – охранник заходит в самом начале, взрослый ребёнок плачется о совращении, он выплачивает едва не все деньги компенсацией, уезжает в другую часть страны спешно и нервно, устраивается на работу и не думает, что однажды продолжит маленькую шалость-игру. В свои сорок он сидит на крышке парты одного из учеников, пока последние лучи раннего заката касаются мятных стен, неторопливо ласкает свой член под строгой школьной юбкой, прерывисто дышит и забывает обо всём. На нём рубашка – девичья, нежная, тонкая, расшитая невесомыми цветами у кончиков самих рукавов – расшитая его пороком под стыдливые взгляды розового неба. У его учениц форма была совсем другая – чуть грубая тёмная ткань юбки натирала ему бёдра, бежевые колготки от неосторожности рвались, тёмный пиджак выглядел деревянным коконом для их тел. Он этого не любил, не понимал – раздражался, пока расстёгивал тонкую блузку, пока опрокидывал спиной на парту, пока раздвигал тонкие ещё, дрожащие ноги. Не любил – себе долго и чательно подбирал в интернет-магазине, сопоставлял размеры, забирал на почте буднично и совсем не нервно, мотыльком кружась вокруг заветной коробки. Мотыльком кружась – прохладный воздух неторопливо лижет его босые ступни, касается голых, чательно выбритых ног, забирается под юбку, касается до очередной сотни мурашек. Он шумно и прерывисто дышит, совершая поступательные движение рукой – в его мыслях сперма на тонких губах этого мальчонки, каждый раз садящегося за давно опороченную парту, каждый раз смотрящего на него из-под неопределённого цвета чёлки. И это чертовски, чертовски возбуждает. Он неторопливо ласкает себя – стрелка медленно переползает к пяти, поздней осенью в это время уже почти темно и, он почти уверен, никто из учеников не задержался в библиотеке, чтобы подготовиться к тестам. Он уверен – дверь в кабинет призывно скрипит, прежде чем отвориться – тонкой тенью ещё не мужчина проскальзывает в класс и замирает. Замирает, смотря на него – учителя в девичьей школьной форме, сидящего на крышке парты одного из учеников, ласкающего себя в темноте класса. Он не видит лица юноши – не различает в полоске света контуры лица, и вздрагивает, когда он закрывает за собой дверь торчащим в замке ключом. Соломенные дети, милые дети – в глазах звёзды и поцелуи неба на веках. Учитель любит и не любит таких – дай им единую искру, единый шанс, и они вспыхнут сокрушительным, неугасимым огнём. Недолюбленные, недоласканные, ненужные дети – он сам из таких, и знает горечь холодного чужого отношения, пустого взгляда, раздражённой пощёчины. Он видит в этом мальчишке чернящую соломенную тень, детские обиды и комплексы – видит в едва различимом контуре силуэта, слышит в тихих плавных шагах. Понимает. Он сам – та искра в каждом порочном движении, нервно-возбуждённом вздохе. Он чувствует холодные пальцы на своём бедре, чувствует чужое дыхание в десятке сантиметров и сдавленно выдыхает – испуганно зажмуривается, чувствуя уже непривычные чужие прикосновения на члене, молящем о скорой разрядке – возбуждённом, болезненно чувствительном, налитом кровью члене, которого касаются пальцы неизвестного мальчонки. Анонимность возбуждает, и он позволяет мягко убрать свою руку, заменяя неторопливые ласки быстрыми движениями – уже на половине вздоха он готов кончить, на половине вздоха готов запятнать всё к чертям своей спермой и спокойно вздохнуть, но подросток умеет играть по его бывшим правилам – грубым натиском сминает его юбку, легко и непринуждённо толкает спиной на парту и нетерпеливо цокает языком. Учитель слышит, как гулко в тишине звучит раскрывшаяся бляшка ремня, как скользит молния на штанах, как съезжает с тихим шорохом ткань. Слышит – замирает и понимает, что настал конец. Мальчишка предпочитает не церемониться, растягивает его кое как, вставляя сразу три пальца и разводя их – он скулит и замолкает, слыша неторопливые шаги охранника в коридоре, медленные повороты ручки, удаляющееся маячащее заключение, от которого не откупиться на сей раз. По правде, он бы предпочёл с ласками и смазкой, как и любой другой, но довольствуется собственной слюной на длинных пальцах, и грубым резким толчком, от которого в уголках глазах собираются слёзы. Он легко минует сопротивление сфинктера, растягивает прямую кишку своим размером – Господи, слишком большим для него – и входит сразу до предела. Будто это обычное дело – разложить на столе учителя. – Ты конченный, чертовски конченный высокомерный ублюдок, дрочащий на парте своего ученика, учитель… – подросток выдыхает и кончает слишком быстро, буквально спустя пару толчков, словно не смотря на весь напор у него ни капли опыта. В нём он видит себя же и молчаливо смотрит в темноту – за шелухой страхов, за шелухой комплексов, за шелухой нулевого опыта у него слишком много грязи, слишком много порока, слишком много неоправданной неаккуратности. В их близости нет пафоса, нет мокрых поцелуев и горячих ласк – только пара минут удовлетворения – грубого и до крайности холодного – и проклятая боль, преследующая ещё неделю. Из этого состоит весь его мир последние месяцы. Его мир – сладко трепыхающаяся похоть, нежная, горькая, лишь распаляющая чувства. Он любит мягкость тонкой школьной блузки, белой и чуть прозрачной, прошитой десятком пуговиц сверху донизу. Он любит – натягивает её поверх утягивающего белья и улыбается. Любит, конечно – клетчатая юбка чуть выше колен так ему идёт, словно Боги благословляют в честь сорокалетия, и линии ткани, собранные в банты, которые он с осторожностью вплетает в свой парик – то, что ему необходимо. Как воздух. Всегда Со временем его любовник становится понятливее, уделяет несколько минут пустым ласкам – целует, бывало, мокро и грязно, заставляя задыхаться прямо там, в кабинке грязного школьного туалета; оставляет цепью засосы на шее, ключицах, бёдрах; касается горячим влажным языком его головки и отпрягает, смотря с насмешкой; чательно втирает в сжатый сфинктер смазку, растирает её по тонким стенкам прямой кишки, с характерным звуком глубоко и быстро входит, заставляя заскулить и прикусить себе ребро ладони, чтобы никто не услышал. Ему, по-правде, и этого хватает – минутной близости, горящих вздохов, грубых толчков и почти полного отсутствия собственного удовлетворения. Каждый раз он сам доводит себя до конца, расплескивает семя по животу и цепляется за его профиль недовольным взглядом. Он красивый, даже слишком, улыбается девушкам и смеётся с парнями. Ему пятнадцать или двадцать пять, и страх осознания этого мешает трезво думать. Он видит его секундой прежде, чем заснуть – цветочная пыльца на тонких пальцах, в уголках губ, на языке и гораздо глубже – он глотает её, он давится ей и смотрит прямо в глаза. Безукоризненный в глазах общества, грязный в его глазах. Подчинённый. Забываясь бесцветными кошмарами каждую ночь, на утро он не помнит ни снов, ни цветов – только его красноватое лицо, широко открытый рот и белесую пыльцу на тонких пальцах и в уголках губ. Этого ему хватает. Жаль, память подводит его, и точно сказать он не в силах – может, всё было двадцать лет назад, может, им было тридцать и семнадцать. Тысячи «может» – неловко спрашивать. Когда-то молодой любовник спит под боком, ему снятся цветные сны, он точно помнит дни и цифры.