Запрети меня

Черный церковной рясы скрывал рваные царапины неостриженных ногтей — красные полосы, срывающие тонкую кожу и мягкую плоть. Святой отец недовольно щурился, ругаясь сквозь зубы, когда взбалмошная девчонка прошлась рукой по его оголённой ноге, ударяя наотмашь оцепеневшими пальцами его мягкость, его святость, весь его свет. Дешевое перебродившее вино, которое он пил часом ранее вместо причастия, бурлило в крови кислотою всех его пороков — в глазах двоилось, и рыдающий подросток, доселе бывший воскресным прихожанином, давился слезами в углу пыльного отчего кабинета, сгребая пальцами когда-то важные промокшие бумаги и синтетику собственных колгот, натянутых по грудь и разорванных там же — резко, гневно, оставляя под порванной тканью и затяжками красные следы. «Это безумие…» — думает он и срывается на смех, практически роняя раскалённый докрасна металлический крест, который когда-то выливал своими руками, будучи ещё учеником священника. Безумие, конечно — но и он не помнит уже, как давно запирается в пропахшем ладаном кабинете, стягивает, путаясь, длинную рясу, и отлично доводит себя до блаженного пика едва не после каждого богослужения, вспоминая умильно податливые, послушные движения молодых женщин, что поджигали церковные свечи за упокой, и смотрели на него с надеждой, надеждой и желанием постигнуть таинство собственного бытия. Это такое успокоение — финансовая отчетность за прошедший месяц и открытая по закладке книга с молитвами пачкаются его семенем — Библий в кабинете он не держит, стыдясь порочить слабостью каждую святость, в которую был влюблён ещё восьмилетним мальчишкой. «Чёртово безумие…» — он затихает, тщетно пытаясь отвлечься под задушенные всхлипы, но всё же кривит тонкие сухие уста, дразнясь низким хриплым смехом над собой и всей этой ситуацией, путая пальцы в седеющих тёмных волосах, не так давно обожженных домашней краской из кофейных зёрен и сухой травы. Ему не нравится эта ошибочная глупость, но удовольствие практически тает под веками и на кончиках пальцев, раздражается внизу живота так сладко и тяжело, что он не может противиться — грешен, как и каждый. Сейчас перед ним просто потерявшаяся в безликих коридорах храма девчонка — не женщина даже, скрывающая тонкими руками нескладное тело, пока серое платье ниже колена тряпкой свисает к полу, опаленное крестом и чужой похотью, ошибкой, ошибкой дороже собственной жизни. На её теле, на молочно-белом шелке ванильной кожи — обожжённые металлическими крестами линии, алые подтёки верёвочных ран, синие ссадины, оставленные её Библией и чашей для вина. Святой отец смеётся, и слёзы падают с влажного заострённого подбородка подростка, в скупом освещении напоминая робко нераскрытые бутоны влажных цветов, сорванных ветром для моря. Изображение Девы Марии, напечатанное на ткани холста, кажется, смотрит на него недовольно, осуждающе — и он лишь кивает сам себе, глотая улыбку. — Невеста господа должна быть невинной, дорогая Мария. Невинной.