Запрети меня

В океане нежно-белых юбок платья, затянутая тугим расшитым корсетом, она была прекрасна красотой цветущей юности, нежного возраста, не утратившего свежесть и наивность взгляда. Прорисованные на веках острые стрелки напоминали цветочные капилляры, тонущие в розово-желтых лепестках косметики и нежности. Он своими руками пропустил сквозь туго завитые тёмные пряди завязки тонкой полупрозрачной фаты, и был по-своему счастлив избавиться от этого несчастья. Откровенно, он никогда не любил её — да и мог ли? Она была его пациенткой времён седой интернатуры, хрупкая, бледная, с вечно порезанными руками и раскрасневшимися щеками — одна из тех, кто пачку снотворного запьёт алкоголем и умрет, предусмотрительно запершись в ванной. Он не любил таких — головная боль, сплошная морока смотреть на их затравленный взгляд, на ломкие, слишком вынужденные движения. Вот она и ушла, как подобает уходить больным, на восьмом году его практики — просто и легко, оставляя ему лишь влажно-красные отпечатки стоп и полный букет, пронизанный синевой неба и маленьких бутонов, похожих на звёзды. А ему уходить было некуда — её истерично-звонкий голос снился ему ночами, он помнил, как пахнет космеей её горячая от лихорадки кожа, как доверчив её влажный взгляд, когда она, обколотая барбитуратами, стоит нагая в углу обитой тканью комнаты. Он помнил, помнит — и это вызывает болезненно-щемящее чувство где-то в груди и сердце, от которого немеют руки и острый удушливый ком вызывает горькие слёзы. Его память вечна, и толстый больничный дневник не сравнится и с третью воспоминаний о ней — выписка, история болезни, симптомы, список лекарств и реакция на них становятся крохами-песчинками в пустыне его сердца. Он помнит, как впервые встретил её, плотно укутанную в простыни, в кабинете врача-психиатра, как она рыдала и рвалась сбежать, но сильные руки санитаров крепко удерживали её на месте, пока медсестра колола граничную дозу седативных препаратов — ещё немного, и она лишилась бы речи. Эта неугомонная девчонка приходила к ним трижды только за последние два года, рвалась, бывало, свалиться с лестницы куда-то вниз и побольнее — и каждый раз он видел её упрямый, пронизывающий до очерствевшего сердца — иначе среди больных не выжить — взгляд, когда она смотрела ему прямо в глаза, пока ей кололи сильное успокоительное. Главный врач по-своему шутил — «К тебе пришла, видишь, как понравился» — вручая ему печально полнеющий дневник болезни, больше напоминающий сине-черную кляксу из повторяющихся диагнозов. И он вновь и вновь становился её лечащим врачом, без романтики и пафоса врачом-психиатром с до глупости сладким именем — но только на её губах. Это убивало его, разрушало, развращало; это возвращало ему жизнь лучше отнятого у вновь прибывшего больного с пограничным расстройством метамфетамина или сигарет без фильтра. Поэтому он сам надел на её голову тонкую фату, сам, без принуждения, просил у Господа счастья, сжимая в своих ладонях её влажную холодную руку, и сам же предпочёл исчезнуть. Как исчезла она — в сырой земле, по весне проросшей красно-желтыми цветами. Его жена умерла спустя полтора года после их свадьбы. Рецидив болезни, признаки которого он пропустил, довёл её от лёгких успокоительных, которые она прятала среди лекарств, до сильного обезболивающего вперемешку с крепким алкоголем — когда он нашел её, выломав дверь запертой ванной, она полулежала на кафельном полу в луже собственной крови, её руки были глубоко изрезаны кухонным ножом, а в вымытой дочиста белоснежной ванне были свалены кучей пачки обезболивающего, успокоительного и снотворного, запитые разведённым спиртом, коньяком, вином. Она выпила почти весь алкоголь, который был в их доме, съела все лекарства, от которых он не смог её упрятать, и для надёжности исполосовала руки недавно купленным ножом для разделки мяса. Она умерла — для него и всего мира — тёплым осенним днём. Может, если бы он не любил её, если бы не просил у Господа счастья и собственноручно не надевал фату, не обращая после внимания на её болезнь — она была бы жива? Но он верил, что счастье возможно и вечно, а проводимые в психиатрической больнице шесть дней в неделю — с семи до семнадцати в будни, и до тринадцати каждую вторую субботу — не дали его усталому взгляду разглядеть, что это всё та же истеричная девчонка, пытающаяся себя убить. И никакая любовь от такого не лечит.