Татуировка виверны

С Колькой мы познакомились в больнице. Мне тогда снимали швы, а он… Понятия не имею, что он делал в больнице, никогда не спрашивал его. Мы просто разговорились, сидя в коридоре перед кабинетом хирурга. Сидели целый час, говорили ни о чём, а под конец обменялись телефонами. Так, на всякий случай. О том, что мы когда-то ещё встретимся, я и не думал. А он позвонил через пару дней. — Сегодня Open Air концерт в парке Горького! Много разных групп. Мы с приятелями пойдём, потом пивка попить. Понятия не имею, что ты слушаешь, но решил тебе позвонить и позвать с нами! — протараторил он в трубку. Я даже не сразу понял, кто это: он не поздоровался и не представился. — Сегодня? Я работаю… — Да брось ты! Всех денег не заработаешь. Ну, давай же, дай себе пинка под свою красивую задницу, — засмеялся он в трубку. — И когда ты успел оценить мою задницу? — хмыкнул я в трубку. — Успел. У меня с этим делом быстро, — спокойно сказал он. Я не сразу сообразил, что именно значат его слова, а когда понял, усмехнулся себе под нос. Так всё просто — никаких тайн, никаких секретов. — Где и когда встречаемся? Мы провели чудесный вечер на концерте. Тогда я понял, что отстал от жизни серьёзно: ни одну из выступающих групп я не знал, а Колька бодро подпевал, как и его друзья. Все как один студенты — молодые, безбашенные, так напомнившие меня самого много лет назад. После концерта они всей честной компанией направились в какой-то бар на задворках, я попытался отказаться: на следующий день нужно было на работу, а время уже было позднее. — Не будь занудой! — усмехнулся Колька и насильно потащил меня за рукав, чем вызвал приступ смеха у друзей. Это было приятное разнообразие: люди смеялись искренне и тепло. Где-то в районе солнечного сплетения предательски заныло… В тот вечер я не пил. И причиной было совсем не то, что из-за ещё не отпускавших болей мне приходилось принимать таблетки. Просто не хотелось. Я сидел на видавшей уже лучшие времена лавке в каком-то прокуренном дешёвом баре, пил колу из не очень чистого стакана и периодически ловил себя на мысли, что не перестаю улыбаться. Как мы оказались у меня дома, я не помню. Просто это получилось само собой… Мы разговаривали, задавали друг другу миллион вопросов, а когда все остальные разошлись по домам, мы пошли пешком по ночным улицам, сидели под открытым небом на берегу реки, начал накрапывать дождь, и мы оказались у меня дома. То, что Колька из «наших», сомнений не было. Он весь вечер не спускал с меня глаз, словно невзначай прикасался и, как мне кажется, в принципе не скрывал симпатии. Мне он тоже понравился сразу, и потому не было даже никаких сомнений в правильности происходящего. Едва я успел закрыть за нами дверь, как тут же оказался прижатым к стене и почувствовал мягкие губы на своих… — Ты ведь не против? — скорее утвердительно сказал, чем спросил Колька, практически не прекращая поцелуя и в то же время улыбаясь. — Совершенно нет, — признался я, запуская пальцы в его влажные от дождя волосы. Его руки гуляли по всему моему телу, вызывая непривычный туман в голове. Я совершенно не понимал, почему этот мальчишка так на меня действует: от его поцелуев и прикосновений приятно немело тело и с трудом удавалось сохранить остатки разума. Никогда прежде я не сходил с ума от таких ещё вполне невинных действий. И хотелось, безумно хотелось больше. Я чувствовал его тяжёлое дыхание и как бьётся его сердце — почти так же, рывками, как моё собственное. А его влажные глаза из-под прикрытых век лишали остатков разума. И это было хорошо: я не хотел ни о чём думать, ничего чувствовать, кроме того, что происходило в тот момент. Это было так… правильно. Настолько, что я совсем забыл о том, что должен быть осторожней и не напрягать шов… Он дал о себе знать совершенно не вовремя. Колька потянулся к ремню на моих джинсах и прошёлся рукой по шву. Мне стоило бы лучше держать себя в руках, но это оказалось сложнее, чем хотелось бы. От резкого вскрика Колька отшатнулся — только секунду назад покрытые поволокой возбуждения глаза заполнились испугом. — Что? Что слу… Чёрт! Это что ещё такое?! Он уставился ровно на то место, где был шов, и по его взгляду я понял, что тот снова начал кровить. Это случалось почти каждый день после зашивания, но последние пару дней всё было тихо, и я имел неосторожность не наклеить обеззараживающий защитный пластырь. Прежде чем я успел объяснить, в чём дело, Колька присел на корточки и задрал футболку. — Живописно тебя зашили, — смешно цокнув языком, Колька провёл пальцем чуть ниже шва. — Снимай майку. Где у тебя дезинфектор? Пластыри? Таблетки от боли есть? — Чего? — нахмурился я. — Я невнятно по-русски выражаюсь? Или это у тебя болевой шок? — усмехнулся Колька. Пользуясь моей растерянностью, он увлёк меня в комнату и усадил на кресло. — Где аптечка у тебя, спрашиваю. — Я сам справлюсь, — отрезал я, пытаясь подняться на ноги. Колька положил руку мне на плечо и буквально вдавил обратно в кресло. Признаться, я не ожидал почувствовать столько силы в его руках. Отчего-то это отнюдь не ласковое прикосновение разлилось приятным теплом по всему телу. Не таким, как ещё пару минут назад, там, у двери. Это было другое чувство, которое я ещё не мог описать словами. — В ванной. В шкафчике слева, — объяснил я, и Колька тут же исчез в направлении уборной. Ему понадобилось ровно пять секунд, как будто он точно знал, где хранятся медикаменты в моём доме. Я едва успел стянуть с себя футболку. Вернувшись, он молча присел на корточки рядом с креслом, и я тут же почувствовал холод дезинфектора на коже. Колька промокнул влагу с кожи и открыл пластырь — зубами. — Очень эротично, — хихикнул я, не сдержавшись. Колька хмыкнул и выдохнул:  — Заткнись, а то прилеплю тебе пластырь криво, будешь потом с кожей отдирать. — Извини. Колька поднял на меня свои ясные, как светлеющее небо за окнами, глаза, хотел что-то сказать, но, похоже, понял, что извинялся я не за свою нелепую шутку. Мне и самому было беспредельно жаль, что из-за меня мы вынуждены были остановиться. Колька хитро улыбнулся и покачал головой. — Ничего страшного. Я подожду. — Подождёшь? — Конечно, — кивнул он уверенно. — Я подожду, пока ты заживёшь. Он ушёл, когда рассвет осветил улицы, а я ещё долго сидел перед окном даже после того, как он остановился перед домом и помахал рукой. Оттуда, снизу, не было видно ровным счётом ничего в окнах на седьмом этаже. Но это его не смущало… Как и меня — я помахал в ответ. Вернулся он через два дня, рано утром в воскресенье. Я проснулся от трели дверного звонка и спросонок не сразу сообразил, что происходит. Признаться, сначала я подумал, что пришёл Пашка. Он был до этого вечером, мы выпили пива, посмотрели футбол, и он ушёл домой. После несчастного случая его как подменили: он практически не разговаривал, всё время молчал, только кивал. Ему нужно было время, чтобы прийти в себя, и я его не торопил. Увидев на пороге Кольку, я от неожиданности даже забыл поздороваться. — И тебе здрасти. Мне нужна коробка, обувная или ещё какая, — так и не дождавшись приветствия, Колька прошёл мимо меня прямиком в комнату. Только там остановился и огляделся. — Надеюсь, я не помешал, или ты не один? — Боишься быть третьим лишним? — спросил я, зевая. — Третий не лишний. Третий — запасной, — хмыкнул Колька. — Ну, так что там насчёт коробки? — Тебе зачем? Вместо ответа Колька сунул мне под нос нечто, что он держал в руке. Я даже не сразу понял, что это воробей. — Он же дохлый, — удивился я. — Ещё нет, — нахмурился Колька в ответ. И выдохнул: — Но скоро умрёт. — Ну так выкинь его в мусорку, — предложил я, не долго думая. — Идиот? — Колька одарил меня таким взглядом, словно это был вопрос жизни и смерти. Хотя… так и было. Вопрос жизни и смерти этого полудохлого воробья. И Кольку, как выглядело, это очень заботило. Следующие два часа он провел рядом с коробкой, которую я нашёл в недрах шкафа. А потом мы пошли хоронить воробья… Странное чувство — хоронить воробья в коробке из-под туфель от Армани. Пока Колька неумело выкапывал ямку, в которую поместилась бы коробка — мне он этого делать не дал по причине моей временной недееспособности, — я наблюдал за ним, сидя на скамейке. И вспоминал, как когда-то давно, в давно забытом детстве, я точно так же хоронил голубя. Не в такой коробке, конечно, и не посреди столичного парка… Сделав дело, Колька уселся на скамейку рядом со мной и, устало откинувшись на спинку, закрыл глаза. Я долго сомневался, глядя на его перепачканные землёй руки, прежде чем положить свою ладонь поверх его и переплести пальцы. Я боялся его реакции. Глупо, даже смешно, но я никогда никого не держал за руку. Вот так, без причины, просто сидя на скамейке в парке… А Колька просто сжал мои пальцы в ответ. Какое-то время мы сидели молча. А потом он резко выровнялся и, широко улыбаясь, заявил: — Пойдём в кино?! — В кино? Сейчас? — я посмотрел на часы. — Время даже ещё не полдень. Что ты там собираешься смотреть? Мультики? — Да хоть и мультики! — хитро улыбнулся он в ответ. — Тебе сколько лет, Коль? — усмехнулся я. — А тебе? — рассмеялся он. — Брось! Не будь занудой. Поднимай свою задницу, и пойдём. Мы на самом деле пошли в кино, смотрели какой-то странный колумбийский фильм в оригинальной озвучке с субтитрами. Колька смеялся так, что дважды рассыпал попкорн, а я просто ничего не понимал, потому что не успевал читать, постоянно отвлекаясь на Кольку. Смотрел на него и не мог понять, чего я хочу больше: прикоснуться к родинкам на его лице, выстроившимся в созвездия, или, наплевав на общественные нормы, целовать его прямо здесь, в почти, но всё же не пустом кинозале, или… Одно я знал наверняка: я хотел, чтобы он не переставал смеяться. В ту ночь он остался ночевать у меня. Тогда я понял, что бывает секс, а бывает… Не знаю, как назвать то, что было между нами. Это было какое-то медленное сумасшествие, оставляющее ожоги от горячих ладоней на не менее горячей коже и разливающееся по венам безумным жаром. Яркие вспышки редких поцелуев, разбавленные ничем не сдерживаемыми стонами. Скомканные фразы хриплым голосом на ухо, сопровождаемые нехваткой кислорода. Физически было непросто выдержать все те эмоции, которые переполняли грудную клетку, заставляя снова и снова вдыхать самый желанный запах на свете. Я считал себя достаточно опытным любовником. Мне казалось, что я видел и попробовал практически всё. Той ночью я понял, что этот мальчишка способен научить меня куда большему… Мы встречались больше двух месяцев. Именно встречались. В самом классическом смысле этого слова: ходили в кино, в кафе, по вечерам часто читали книги — вслух, по старинке, с бумажных страниц. Он познакомил меня с родителями… И даже не скрывал, в каких именно мы отношениях. Это было неожиданно. Странно. И… чертовски приятно. Я не думал, что это вообще будет возможно — с кем угодно. Я просто принял как данность, что любые отношения в моей жизни будут оставаться в тени. Пока не случился Колька. Всё это время я старался не пересекаться с Пашкой. Знал, что нужно с ним поговорить, объяснить, что случилось. Ведь прекрасно отдавал себе отчёт, что он волнуется. Но не мог себя пересилить. Делать больно человеку, который был и остаётся тебе очень важен, — очень непросто. Пашка пришёл сам. Однажды утром он просто появился на пороге моего кабинета, закрыл за собой дверь и в лоб спросил: — Ты больше никогда не будешь со мной разговаривать? Всё ещё сердишься? Лёш, я могу просить прощения до бесконечности, если… — Я познакомился кое с кем, — перебил его я. Он тут же замолчал, задумчиво моргая, а потом тепло улыбнулся. — Тебе хорошо с ним? — Очень, — искренне признался я. — Я рад за тебя. Правда… В тот вечер мы впервые за последние месяцы снова пошли в такой привычный нам обоим бар, пили пиво и беседовали по душам. Я рассказывал ему про Кольку, а он улыбался, и я видел по глазам, что он искренне рад. Под закрытие бара мы собрались по домам, и только тогда я заметил грусть в Пашкином взгляде. — Я очень рад за тебя, — ответил он на мой вопрос, всё ли у него в порядке. — Правда, Лёш. Я рад за тебя больше, чем сам мог предположить. А грусть… Я надеюсь, что когда-нибудь найду в себе столько сил, чтобы тоже вырваться из этого болота. И ещё надеюсь, что, несмотря на то, сколько дерьма я в твою жизнь принёс, мы всё ещё сможем быть друзьями… На это я надеялся тоже. Просто потому, что всё ещё помнил того светлого мальчишку, каким я узнал его много-много лет назад. В день, когда татуировка была готова, Колька возвращался домой. Он подрабатывал в летнем лагере, и мы не виделись почти два месяца. Каждый день он писал мне сообщения — совершенно нелепые вещи, вроде новости о том, что его коллегу ужалила пчела, или о том, что вишня в этом году кислая. Мне рассказывали про то, как дети мажут друг друга зубной пастой и таскают хлеб из столовой, о том, как вожатые бегают по ночам на озеро. Изредка, совсем нечасто, приходило сообщение с коротким «скучаю», и тогда я долго, как влюблённый подросток, пялился на экран телефона и глупо улыбался. Виверна на моей спине приняла окончательный вид, и я был доволен результатом. Оставалось только надеяться, что Кольке она тоже понравится… А мне оставалось только одно. В кабинете у Пашки было шумно. Ещё издалека я понял, что он не один. Но мне было всё равно. То, что мне было нужно от него, много времени бы не заняло, да и Ленка вполне могла знать о происходящем. — Что это? — хмуро спросил Пашка, когда я без стука вошёл в кабинет и положил перед ним на стол большой конверт. — Это заявление на увольнение, — спокойно ответил я. — Увольнение? — спросили Пашка с Ленкой одновременно. Я кивнул в ответ:  — Не могу больше здесь работать. И не буду. Сегодня я последний раз переступил порог этого здания. Так что подписать заявление всё равно придётся. — Ты уверен? — спросил Пашка. Но Ленка его тут же перебила. — Я не дам тебе уйти! Ты мне ещё денег должен! — Вообще-то я только увольняюсь, а не сбегаю за границу, — усмехнулся я, прекрасно осознавая, что вовсе не деньги её волновали. Её больше чем просто устраивало, что её муж ходит по ночам ко мне, а не к очередной любовнице. — Это из-за этого мальчишки? — с нескрываемым презрением процедила Ленка. Я даже рта не успел открыть — Пашка меня опередил. — Да заткнись ты уже, — устало выдал он, ставя подпись на заявлении. — Тебе меня мало, чтобы жизнь портить? Отстань от Лёшки. Ленка презрительно фыркнула и демонстративно закатила глаза. А Пашка протянул мне одно из двух подписанных заявлений. Мы обменялись молчаливыми взглядами, без слов пообещав друг другу, что это будет не последняя встреча, и я ушёл… Воздух казался чище, чем обычно. Даже несмотря на пыхтящие выхлопными газами проносящиеся мимо автомобили. И я прекрасно знал причину того, что солнце светит ярче и птицы громче поют. Просто где-то совсем недалеко, в квартире на седьмом этаже, меня ждал… Как это было у Островского? Луч света в тёмном царстве? Именно так — мой собственный, личный, самый светлый луч солнца, о существовании которого в моей жизни я не мог даже мечтать ещё полгода назад.