Обратный цейтнот

...Дождь рвется с неба яростно и неумолимо, как кровь из глубокой раны. Небо тоже покалечено, изрублено, иссечено, и Брейк, бредя под стегающими злыми струями, болезненно морщится, когда дождь жалит льдистой влагой перевязанный бинтами бок. Мокро, холодно, скользко смотреть сквозь слипшиеся пряди, противно чавкает пробравшаяся в ботинки вода, ноет кривой сабельный удар, шероховатость бинтов постепенно наливается багровой болью, истекающее бесцветной кровью небо швыряет в лицо свою злобу – снова и снова, непрекращающимся циклом проклятья. Получай, человек, получай свое наказание, получай за то, что сегодня выжил, ненависть умирающей осенней природы. Получай ненависть мертвых, в чьих распахнутых помутневших глазах стынут непролитыми замерзшими слезами куски града. Ненависть тех, кого убил, и тех, кого не спас – для тебя, проклятый грешник, все едино... - Черта с два, - смеется Брейк в лицо дождю. – Черта с два... Я не умру! Я никогда не умру, слышишь? Ветер рычит торжествующе-громко, пожирая смело брошенные в никуда слова. Стылые щупальца мокряди тянутся из грязных луж, оплетая щиколотки стальными оковами. Все умирают. Все. Не надо этого стыдиться. Брейк просыпается от знакомого покалывания мурашек, назойливо бегающих по голой коже. Похоже, ночью с него снова стянули одеяло. На круглом, улыбающемся вечной идиотской рожицей циферблате часов половина восьмого. Сквозь прикрытые ставни слабо крадется рассветный розоватый луч, в котором лениво танцуют маленькие пылинки. Брейк потягивается, ощущая спиной мягкое живое тепло, рельефный изгиб тесно прижавшихся лопаток, мерно вздымающийся бок и тишину дыхания глубоко спящего человека. Мое одеяло, печально думает Брейк. И тут же привычно поправляет себя – наше одеяло. Опять перетащил, зараза, все одеяло на себя любимого и при этом даже не удосужился проснуться. Много чести, мол. Брейк улыбается и, осторожно поворачиваясь, целует человека в обнаженное гладкое плечо. - Доброе утро, - шепчет он тихо-тихо, чтобы не разбудить. Человек спит крепко и безмятежно. Лишь тот, кто защищен от всех невзгод и волнений объятиями, что сильнее всех стен и крепостей, вместе взятых, способен так спать. Он еще более красив во сне, в застывшей, но переливающейся жизнью умиротворенности, как-то нездешне спокоен, доверчиво открыт, и Брейк молча любуется, боясь спугнуть мгновение. Ласково гладит теплую щеку, отсвечивающую мраморной белизной, бережно касается медных стрелок сомкнутых ресниц, в очередной раз ловя себя на глупом детском желании собрать на кончик пальца немного блестящей рыжей пыльцы, что, кажется, густо припорошила и эти пушистые ресницы, и тонкие аккуратно очерченные брови, и мягкие длинные пряди, в которые так хорошо зарываться лицом. Вбирает в себя чистоту сонного выдоха и подводит итог наблюдений короткой фразой: - Я так понимаю, завтрак сегодня делать мне... Спящая красавица. Брейку совсем не хочется покидать такой приятный уют кровати. И он позволяет себе еще немного понежится в тепле, слушая, как медленно просыпается дом. Дом скрипит балками и перекрытиями, словно потягиваясь. Отворяет ставни, позволяя соленой свежести морского воздуха свободно течь насквозь. Шуршит страницами книги, оставленной на столике в гостиной, и еле слышно гудит подогреваемой водой, застоявшейся за ночь в трубах. Дом кажется живым существом, большим, теплым и дружелюбным, которое тоже сонно ворчит, когда пробуждается от вязкой сладости сна. За окнами надрывно кричат чайки – вот уж кто просыпается раньше всех. Брейк наконец поднимается, вылезает из постели, ощущая, как легкий сквозняк цепляет за ступни, тщательно укутывает спящего человека сползшим одеялом и весело шлепает босыми ногами по дощатому полу, спускаясь на первый этаж. Перила лестницы все так же пахнут сосновой смолой, как в первый день, когда Брейк только переступил порог этого дома. Гладкие, отполированные, ловящие на блестящую поверхность солнечных зайчиков – по ним очень приятно провести рукой, ощущая лучащееся теплом старое дерево. Брейк плещет в лицо прохладной водой и задумчиво рассматривает отросшие светлые волосы своего зеркального двойника – вот же лохмы отпустил, не помешало бы подстричь... Зевает, щурится на наполняющиеся желтизной лучи, позвякивает старым чайником и сковородой, роется в холодильнике, готовясь делать омлет. С довольным видом выставляет на стол кружки, тарелки и хлебницу. Режет бекон ровными ломтиками и насвистывает под нос легкую беззаботную мелодию – одну из тех, что можно без труда наиграть на скрипке. Кстати, о скрипке. Он так и не смог найти ее здесь, хоть и перерыл все кладовки и полки. Бекон на пузырящейся маслом сковороде выглядит почти произведением искусства – жаль, что все это великолепие придется съесть. Кусочки шкворчат, шибая в ноздри сочным ароматом. Чайник посвистывает той же мелодией в ритм, и утро кажется близким, приветливо-добрым, особенно когда Брейк, навостряя слух, улавливает наконец на лестнице шаги. Проснулся, соня. - Ммм... Вкусно пахнет... Сонный и трогательно-взъерошенный, человек спускается к нему, застегивая на ходу светлую рубашку. – Угостишь? - Угощу, - великодушно соглашается Брейк, и человек заспанно потирает темные глаза, счастливо улыбаясь. – Кто-то сегодня чуть не проспал завтрак, уважаемый герцог. - Ну, никогда не поздно его съесть, - философски изрекает Руфус Барма, широко зевает, сбивая этим умильным зевком всю философию, и украдкой целует Брейка в уголок рта. – Доброе утро, Шляпник-сан... ...Руки разматывают посеревшие от грязи и воды бинты с кровавыми разводами, причудливо расплывшимися, как на картине сюрреалиста. Брейк вздрагивает, когда мохрящаяся ткань отходит от воспалившейся раны. - Так плохо? – голос герцога сквозит тревогой. – Ох, черт, Шляпник... Угораздило тебя... - Ха, мелочи, - храбрится тот, но Барма чувствует недосказанность изнуряющей боли, скрытую за бравадой. Это ощущается по тому, как мелко подрагивают касающиеся кожи пальцы. – Ерунда. Бывало стократ сильнее... - Шляпник... - Мы потеряли двадцать человек, - шепчет Брейк, пока руки аккуратно промокают рану смоченной в травяном отваре тряпицей. – Двадцать человек... Эти сволочи их всех убили... А потом ругается – отвратительными непечатными словами, нечистыми, как его бинты, отдающими духом бессильной злобы и отчаянной боли, запертым в глухом каземате непоправимой неизбежности. - Шляпник, - Барма проводит по потрескавшимся губам кусочком мокрой ткани, отчетливо пахнущей чабрецом и зверобоем. – Хватит. Я знаю. - Что знаете? Такие слова? Я и не сомневаюсь, – кипящая ярость, не находя иного выхода, выплескивается на единственного человека поблизости. - Шляпник, - укоризненно качает головой герцог. – Прекрати. Брейк рывком втягивает воздух, когда на открытую горячую рану ложится колючим холодом заживляющая мазь, и облизывает губы. Горько. Вдалеке громовым раскатом доносится эхо взрыва. За ним еще одно. И еще. Отряды солдат Пандоры взрывают мосты через реку. Стекла дребезжат, огонь свечей дрожит – за окнами бы тоже горел огонь, потому что уже неделю в кварталах Риверры бушуют пожары. Но нынче прошел дождь и теперь, когда пламени нет, можно увидеть, что нет и половины города - одни дымящиеся грязные руины и закопченные остовы печных труб. - Герцог. Простите меня, пожалуйста. - Все ругаются, когда им плохо или больно, Шляпник. Не за что прощать. - Я не об этом. Я не смог... Цепкие петли вины перехватывают горло изнутри. Сдавливают, будто пыточное орудие гонителя ведьм. Брейк задыхается непроизнесенными словами и поникает – потрепанный дождем силуэт, осевший неопрятными смутными штрихами-линиями на краю постели. - Шляпник, - чужая ладонь, узкая и теплая, наслаивается на его сцепленные худые пальцы. – Не нужно. - Стольких я убил, герцог. Стольких убил... И никого, никого никогда не мог спасти. Барма гладит его по спутанным волосам. - Зарксис... Ты не виноват. Виновата война. - Война. Сколь много в этом слове... Списывать на пустой термин причину гибели людей, будто она неизменно сопутствует и оттого оправдана – как это мило... - Зарксис. Так и есть. Барма устал. Барма не может долго защищать Брейка от него самого, потому что не спит уже вторую ночь и наверняка день не ест, бледный ненормальной болотно-охристой зеленью, с больными пятнами синяков под покрасневшими глазами, с бурой каймой засохшей крови, венчающей некогда ухоженные ногти, с острым запахом лекарств, пропитавших измятую одежду насквозь. В особняке Бармы теперь лазарет Пандоры, потому что основное здание организации сгорело вместе с половиной столицы. В особняке Бармы главная зала превращена в операционную, коридоры заставлены кроватями с ранеными бойцами, затхлый воздух тянет карболкой, сладковатым смрадом гниющей плоти, сырой кровью, морфием, а изжелта-серые, застиранные халаты врачей мелькают чаще, чем форменные костюмы служащих. - Герцог...Наклонитесь, прошу вас. Я не могу дотянуться... тяжело... Барма склоняется ниже, и Брейк порывисто целует его в губы, оставляя привкус травяной горечи и влажного жара болезни. - Простите меня, мой герцог. Но я вернулся живым. Вернулся к вам... - Ты вернулся живым, - повторяет Барма, с беспомощным, таким неправильным во время окружающих их смертей облегчением прижимаясь к горящей щеке. – Вернулся снова... И возвращайся впредь, слышишь, дурак? Брейк обнимает герцога, скрипя зубами от стреляющей огнем боли в боку. Он возвращается каждый раз только потому, что Барма ждет его. «Я никогда не умру», - как бессильное заклятье, напрасно шепчет Брейк единственную свою ложь, в которую никто ему больше не поверит. Сегодня очередь Брейка прибираться в доме. Он ловко орудует метлой, подметая крыльцо, разбрасывает в воздухе клубы кристаллической пыли, которая горит, пронизанная золотистыми лучами. Брейк любит уборку, хотя даже себе в этом не признается. Есть что-то одновременно и от творца, и от разрушителя в человеке, который одним движением руки поднимает маленький живой ураган и сносит песчаные барханы. Море шумит, лениво вылизывая пенными языками скалы. Солнце оранжевым мячиком болтается над зеленым горизонтом. Вишни роняют свой цвет на гравий дорожки, усыпая, будто снегом, мелкие розоватые камешки и вплетая в солоноватый прозрачный бриз тонкие нитяные полоски своего аромата. И тюльпаны наконец-то распустились – учитывая то, как над своими драгоценными клумбами трясется Барма, чуть ли не по часам сверяясь для того, чтобы вовремя полить цветы, это его заслуга. Брейк еле заметно улыбается, глядя на раскрывшиеся бутоны. Если их коснуться пальцем, то останутся серебрящиеся круглыми боками росяные капли. Маленькие, мятно пахнущие, напоминающие человеческие счастливые слезы. Герцог всегда срезает тюльпаны, чтобы поставить их на столе в гостиной. Особенно ему нравятся огненно-алые, поэтому неудивительно, что вся лужайка перед их домом полыхает цветом предзакатного неба. Гомон чаек накладывается на ленивые размышления. Брейк метет дворик и прикидывает, во сколько сегодня стемнеет. Наверное, они все же успеют прогуляться до мыса и обратно. Потом он думает о рассохшихся досках старого причала, которые надо бы подлатать, о недокрашенном вчера навесе над мастерской и кресле с поломанной ножкой, что приволок ему из своего кабинета Барма и категорически отказался принимать обратно, пока Брейк не соизволит это кресло починить и заново перетянуть обивкой подлокотники. Однако такой чудесный день совершенно не располагает к скучным ремонтным делам. И это к лучшему. - Нынче солнце взошло на севере, - говорит сам себе Брейк, рассеянно потирая нос. – И другого цвета. До сих пор не пойму здешнюю географию. - И не нужно. Зарк, пошли обедать, - из окна высовывается Барма. Он чрезвычайно забавно выглядит с деревянной лопаточкой для готовки, которую держит наперевес, как булаву или меч. Брейк хихикает и шваркает метлой в последний раз, отставляя ее к каменной стене. - Что у нас, шеф-повар? - Рис, тушеная фасоль, морской окунь в травах. Что будешь? - Все. И торт. Барма усмехается и делает боевой замах лопаточкой, явно намереваясь шлепнуть ей Брейка по затылку. - Торта нет, Шляпник. Есть зефир и клубничное варенье. - Сойдет, герцог. Брейк вваливается в дом, радостно напевая какую-то чушь. На кухне мимоходом дергает Барму за собранные в хвост волосы, удостаивается ответного доброго тычка в спину и довольно облизывается, глядя на накрытый стол. - Шляпник, поменьше кровожадности во взгляде. Меня это пугает. - Ну, герцог, я же не на вас так смотрю. - В том-то и дело, что не на меня. - Мм? – улыбающиеся губы накрываются другими, а руки мягко подталкивают к столу. - Сначала обед, - поучающе говорит герцог. Приходится согласиться. ...Герцог стаскивает с Брейка вымокший грязный плащ, расшнуровывает ботинки, которые заталкивает ногой под кресло, помогает снять брюки. - Ложись... Вот, осторожно, - Барма, поддерживая за спину, укладывает его на свою кровать. – И хватит на меня так возмущенно смотреть. Поспи лучше... - Вам тоже нужен отдых, герцог, - Брейк слабо сжимает рукой измятый манжет рубашки. – Сколько вы на ногах? День? Два? Три? Тот отводит взгляд больных темных глаз. - Мне нужно не отдыхать, а работать, Шляпник... - Вы серый, как ходячий покойник. Да в гроб краше кладут... - Спасибо за сравнение. Упоминание мертвецов там, где каждый час кто-нибудь умирает, равносильно разговорам о веревке в доме повешенного. Оба человека синхронно вздрагивают, сталкиваясь почти испуганными взглядами. - Боже мой, простите, герцог. Беру свои слова обратно. -Тшш... Не разговаривай, тебе же тяжело. У тебя вдобавок к ране три ребра сломано, Шляпник. Новые чистые бинты туго стягивают поврежденный бок. То ли мазь подействовала, то ли Брейк слишком вымотался и устал, но боль ощущается тише. На смену грызущему огню приходит назойливый царапающий свербеж, с котором можно было бы смириться и даже постараться заснуть, если бы не голод, появившийся вслед за примолкшей болью. Брейк глотает горькую слюну, вспоминая, что с утра ничего не ел. - Зарксис, ты голодный, да? - Барма вытирает его разгоряченное лицо куском мокрого бинта. – Сейчас я принесу тебе немного поесть. - Герцог... Брейк порывается сказать, что не надо так беспокоиться, но тонкий палец прижимается к губам, призывая к молчанию. - Тшш, - повторяет Барма. – Трепло. Укорочу я твой язык скальпелем, будешь знать. И улыбается – вымученно, слабо, с претензией на совсем неуместную радость, невыспавшийся измученный человек в мятой несвежей одежде, с шероховатыми припухшими ладонями, гладкая кожа которых потрескалась и пошла мозолями от непривычных для того, прежнего изнеженного герцога Бармы перевязок и ассистирования на операциях. Война сравняла всех – и знать, и слуг, потому что людей не хватает, а руки нужны везде. Одинаково нужны для того, чтобы держать и револьвер, и хирургический зажим-бабочку. - Не надо скальпелем, - Брейк протягивает руки и робко гладит герцога по ввалившимся скулам. – Дорогой мой герцог, как же вы похудели... За окнами скрюченные деревья царапают горелыми ветвями дымные кровавые тучи. Барма приносит ему с кухни подогретый бульон – единственное, что кроме черного хлеба осталось из еды в доме. Кажется, вся Пандора нынче перебивается куриным бульоном с черствыми корками. Брейк пьет, и вчерашнее варево кажется для его изголодавшегося желудка настоящим нектаром. - Все. Спи, дурная голова, - герцог забирает пустую чашку. – А я пойду. Дел еще много. Барма уже подходит к дверям, когда Брейк зовет его по имени. - Руфус... Не уходи. Останься... Если льет дождь, то они остаются дома, в библиотеке или гостиной, где герцог любит почитать Брейку вслух. Иногда они играют в шахматы, иногда в домино или кости, иногда дремлют, вытянувшись вдвоем на узком диване. Но, когда такая хорошая погода, после обеда они всегда и непременно идут гулять. Под скалами ворчит море, с разбегу ударяя о каменистый берег, росчерками светлеют облака, стремительный полет чаек вдали накладывается на синеву неба, крася его тонкими штрихами. Корзинка с едой приятно оттягивает руку. Еда, еда... Они здесь только и делают, что едят. И гуляют. И спят. Словно все то, на что прежде не хватало толком времени, сторицей воздалось сейчас. Брейк не сказал бы, что он этому не рад. Хотя у всего существует свой противовес. Даже у их безбедной и мирной жизни. Но сейчас полдень – замечательный теплый полдень у океанского побережья. И по нагретой круглой гальке, сквозь которую пробивается ядовито-зеленая трава, хорошо шагать босиком, ощущая подошвой тепло и гладкость обкатанного волнами камня. На ней так же хорошо можно устроиться, расстелив матерчатую скатерть и разложив содержимое корзинки: апельсины, горку хлеба, шоколадную пасту в стеклянной баночке, крекеры и две бутылки яблочного сидра. - Руфус? Рыжеволосый хмыкает и быстро откусывает у брейковского бутерброда половину. - И как это понимать? Герцог, вы не обнаглели? Тот прожевывает, глотает и довольно улыбается. - Очень вкусно, спасибо. Брейк вздыхает. Ну что с ним поделаешь... А Барма тянется и примирительно чмокает в щеку. От герцога слабо и приятно пахнет молочным шоколадом. - Хватит подлизываться, – ворчание выходит добродушным, тем более что Брейку сразу же и с редкой самоотверженной готовностью делают еще один бутерброд. - А ведь раньше я бы себе такого не позволил, - герцог назидательно тычет в сторону Брейка перемазанным в пасте пальцем. – Есть эти неэстетичные и жутко вредные бутерброды... Гоняться за кое-кем, чтобы заставить вынести мусор... Да и вообще – жить с тобой в одном доме, беспутное ты хамское существо... Брейк ловит герцога за запястье и, давясь смехом, жадно слизывает шоколад с тонких пальцев. Барма хохочет, пытается выдернуть руку, зарывается лицом в белые волосы и счастливо прижимается, обнимая второй рукой, где зажат бутерброд, за спину. Бутерброд не выдерживает таких маневров своего создателя и выскальзывает, смачно шлепаясь на камни. - Ой. Моя еда, - Брейк трагически закатывает глаза. Да, здесь у него снова два глаза. Барма легким нажимом на податливые плечи роняет Брейка в теплую плоскость камней. Рыжие гладкие пряди падают на лицо, рассыпая яркие всполохи. Смех перетекает в поцелуи, и на пропавший бутерброд сразу же становится плевать. ...Оба знают, что такое – «останься». - Ты точно сдурел. Только не в твоем состоянии и не с твоей раной, - Барма хмурится, перебирая пальцами по тонкому ободу чашки. - Руфус... Я, может быть, завтра сдохну. Кррак! Фарфор крошится под судорожно стиснутой ладонью, как в плотницких тесках. - Идиот, - злобно шипит герцог, стряхивая осколки прямо на пол. Из поперечного пореза начинает капать красное. – Идиот проклятый! Разве можно такое говорить?! Брейк с ужасом смотрит на руку Бармы. - Кровь... - Понял уже, - отрывочно бросает герцог и, пресекая жестом попытку Брейка подняться с кровати, самостоятельно заматывает рану бинтом, стягивает зубами узел и яростно отплевывается от белых ниток. Брейк знает то, о чем не осведомлен герцог. Знает, как и откуда завтра пойдет передовой отряд вражеского войска. И завтра Брейк намеревается встретить их так, как полагается привечать дорогих гостей. И Брейк, конечно же, говорит «может быть сдохну» только потому, что лжет снова. В его жизни слова «никогда не умру» и «завтра сдохну» позволяют балансировать на том тонком и ненадежном канате, с которого падают все, кто бывает и слишком самонадеян, и обреченно упрям. А если канат однажды порвется, то он-то падать будет совсем в другую сторону. И подобное дает преимущество – весьма горькое преимущество над живыми и уже отжившими. Ладонь, облеченная в шероховатый бинт, откидывает волосы со лба и медленно спускается на глаза, - глаз – будто примеряясь, как будет закрывать их мертвому Брейку. - Идиот, - уже спокойнее повторяет Барма. – Чего ты хочешь от меня, идиот? - Некорректный вопрос, герцог. Лучше спросите себя, чего вы хотите. - Ничего я не хочу. - Врете. Не хотели бы, давно бы ушли. Вы же очень хорошо умеете игнорировать чужие слова. А просьбы тем более. - Заткнись, - грубовато обрывает его герцог. – Слушать нотации такого идиота я не намерен. Барма разозлен, но растерян куда сильнее. Брейк его не винит. Живому не постигнуть, что чувствует ступающий на эшафот приговоренный к казни. - Останьтесь, - мягко говорит Брейк и тянется к пуговицам герцогской рубашки. – Ведь сегодня такой день холодный... Брейк не договаривает. Он бы хотел сказать еще то, что холодно будет и потом – долгую, долгую вечность в Бездне. А герцог внезапно понимает и так же мягко накрывает его руки своими – как раз на том месте, где в груди у Бармы стучит сердце. День плещет теплом и жемчужной пеной прибоя, горячим небесным золотом. Гладкие камни под спиной греют обнаженную кожу, а плечо греет Барма, дремлющий в своей обычной манере – крепко обнимая Брейка за талию. - И зачем ты брал с собой книгу, если все равно спишь и не читаешь? - Не сплю я... – Барма сонно фыркает в шею. – Что же ты такой вредный, Шляпник... Лишь бы подколоть... Язва... Бормотание прерывается на зевок и затихает. Рядом валяется книжка, подставляя солнцу белые страницы. - Я сказал - спишь, значит спишь, - удовлетворенно говорит Брейк. – И возьму-ка я с тебя пример... Он подтягивает сброшенную герцогскую рубашку и набрасывает ее краешек им обоим на головы – не хватало еще солнечный удар получить. Ловит свет сощуренными серыми ресницами. И медленно, подчиняясь поглощающему его теплу, уходит туда, откуда выплывают сновидения - воспоминания. Обожженный войной город ширится вперед, квартал за кварталом крошась и чернея угольной пылью. Брейк проходит насквозь, не останавливаясь, не думая, не смотря. Здесь умерло слишком много людей, чтобы живым дозволено было ступать по этой земле, но Брейк чувствует - сегодня ему можно. Сегодня все в последний раз. Он никогда не считал себя романтиком и даже в наивных юношеских годах не мечтал о красивой смерти. Слишком уж нелицеприятное это слово - «смерть», чтобы пытаться пристроить его к подобному эпитету. Тем более - смерть для него. Река течет бордовым не вперед, а вовнутрь. В ней не осталось больше воды. Стоя по колено в кровавой мути, Брейк обнажает свою катану, и руки, всегда такие сильные, дрожат, потому что сегодня все закончится. Он один – одинокий воин, ступающий во мрак. Горелые руины моста возвышаются справа, выгибая черные опоры, как полусгнившие ребра. А потом появляются враги. Они накидываются со всех сторон стаей изголодавшихся шакалов. Лезвие катаны вгрызается в плоть, проворачиваясь, отсекая, кроша и вырывая кровавыми фонтанами ярость кипящей жизни. Брейк бьется, подпуская их ближе, собирая, замыкая кольцо, чтобы заманить в лощину. Капкан для себя, капкан для других – за плечами вырастает черная тень его Цепи, и Брейк смеется. Он забирает врагов за собой во мрак, чтобы дать погибающему городу передышку и возможность прожить еще несколько дней. Канат рвется. Брейк падает. В Бездну, которая с улыбкой принимает долгожданного грешника в свои по-матерински радушные объятия. А Барма, окутанный дремотным пологом, видит мир, в котором его семья никогда не покидала свою страну. В котором не было его самого, потому что история пошла по-другому. Мир, в котором Руфус Барма никогда бы не умер, потому что никогда не рождался. Он просыпается, – здесь – болезненным рывком воскрешая сознание, и понимает, что рядом лежит Брейк, тоже задремавший. И на горизонте, вызолоченном полуднем, все так же пусто. Как и во многие дни раньше, на горизонте этом нет и не может быть никакого корабля. ...Крупные капли крови сочатся сквозь бинты, порождая вслед за бурой солью вязкую терпкость лекарственных трав. Перекрученные простыни красятся багрянцем, от жгущего глаза пота туманится зрение, но руки сжимают сильнее во вред ослабевшему и измученному раной телу, причиняя боль себе и не меньшую боль другому. Брейку некогда осторожничать, ладони скользят по влажному телу слишком резко, и входит он слишком резко, заставляя Барму вздрогнуть и выгнуться. Брейк гладит его по спине – тише, тише, расслабься немного... Ногти герцога царапают кожу, цепляют за волосы, дыхание срывается и ломается, обращаясь в хрипы. - Ты обещал, что не умрешь, - шепчет, задыхаясь, Барма в покрытый горячей испариной висок. – Ты обещал, зачем же так говорить о смерти... Опять солгал... - Ты знаешь... что я солгал... только не совсем солгал. Не умру в обычном понимании... Бездна заберет... Брейк выворачивает шею и целует герцога – требовательно, жадно, как в последний раз. Двигается рывком, срывая с губ придушенный вскрик. Им обоим сейчас очень больно – одному от раны в боку, другому от ощущений внутри, и делают они все словно назло своей природе, обстоятельствам и времени. Времени, которое они почти проиграли. Брейк хочет поскорее все закончить – герцогу плохо и неудобно, он отчаянно стискивает его плечи и жмурит глаза, чтобы не выпустить невольные слезы. Нет никакого удовольствия, да и не может быть, потому что они оба устали и истощены, а Брейк к тому же ранен. Зачем он вообще это начал, чертов придурок, вознамерившийся забрать в могилу память о разделенном с ним чужом тепле... Волна накатывает, и руки разжимаются, отпуская, почти отталкивая. - Теперь... теперь можешь сдохнуть с чистой совестью... идиот, - Барма стирает со лба капли пота, вяло моргает и обмякает, откидываясь на подушки. - Прости, - тихо шепчет Брейк. – Прости ты меня... Он зажимает руками вновь окровавленные горячие бинты, за которыми бьется боль, и выдыхает беззвучный короткий стон. На перекрещенные пальцы тут же ложится теплая ладонь. Герцог прощает. - Господи, Зарк, так больно тебе... Давай я сменю повязку... вымокла же вся... Брейк прячет лицо во влажных рыжих волосах и мотает головой. - Не нужно. Только руку не убирай... Когда я тебя чувствую, мне и терпеть легче... Барма подгребает его поближе, придерживая за острое плечо. - Все-все, тшш... Не переживай, я здесь... Брейк расслабляется, почувствовав чужие объятия. Мог бы заснуть, потому что усталость берет свое, глуша болезненную пульсацию в боку, но вспоминает кое о чем и слабо улыбается. - Руфус... - Да? - Помнишь, я у тебя свою скрипку оставил... Они ждут уже очень долго. Часто выходят на причал, где одинокой насмешкой висит на дубовом просмоленном столбе колокол-рында. Барма дергает за веревку, и звонкое «бамм» сливается с шумом океанского прибоя. Брейк говорит, что корабль скоро приплывет. Что он, конечно же, заберет их двоих отсюда. Или привезет остальных, тех, кто все еще там, на что герцог сардонически вскидывает бровь и ядовито интересуется, за какие же грехи ему грозит свалиться на голову подобная куча народа. При упоминании слова «грех» разговор сворачивается и затихает. Герцог, подчеркнуто не глядя на горизонт, удаляется, а Брейк смотрит ему в спину и знает, что Барма снова кривит душой. Они заворачиваются в плюшевый плед и усаживаются на садовую деревянную скамейку с резной спинкой. Глубокое небо теряет точками света звездные искры, к которым тянутся распустившиеся венчики тюльпанов. Дом позади темен и тих – только на самом-самом верху горит огонь, как и положено с наступлением вечера. - Быть смотрителем маяка – скука смертная, - вздыхает Барма. Дом – маяк – пропарывает ночной воздух длинным узким лучом. - А мне нравится, - возражает Брейк. Скорее из врожденной вредности возражает – он не имеет ничего против вечерних вахт, но любое ожидание, не приносящее плодов, рано или поздно выливается в усталость и равнодушную апатию. - Мы занимаемся ерундой, - убежденно говорит герцог. - В смысле? Барма смотрит на него со снисходительной жалостью. Они оба близки так давно, что могут позволить себе любые проявления даже обоюдно неприятных эмоций - как жалость, к примеру. - Ты знаешь, зачем нужен маяк? Чтобы предупреждать корабль о скалах. Не для того, чтобы звать его в порт. Дошло, Шляпник? - Дошло. Однако могу поспорить. - Спорь или нет, но, пока я не убедился в обратном, мне абсолютно неинтересны твои доводы. - И кто из нас язва еще... - Заглохни, Зарк. Брейку чересчур лениво обижаться. Герцог пристраивает голову ему на плечо, безмолвным жестом завершая спор. - Время, - тихо произносит Барма. – Ты говорил, что у нас не осталось времени? Так вот, теперь его предостаточно. - Это не время, - Брейк провожает глазами падающую звезду. - Это вечность, герцог. Вечность. Брейку не спится, а все оттого, что вторая половина постели пустая и холодная. Но он знает, где искать. Барма сидит, положив руку на тумблер переключения, и щелкает рычажком, неотрывно глядя в темную занавесь ночи. На коленях герцога Брейк замечает матовый отсвет бутылки с грогом. Три коротких, три длинных, три коротких. Тумблер щелкает, заставляя световой поток то погаснуть, то вспыхнуть вновь. Маяк зовет корабль, а того все нет и нет. Наверное, их обманули. Или они сами обманулись, напрасно ожидая в своей вечности тех, кого когда-то знали и любили. Три коротких, три длинных, три коротких. На свет, как печальные духи, летят неуклюжие мотыльки с удивленно выпученными глазами и танцуют вокруг, бросая гротескные тени на пол и стены. - Кого ты просишь о помощи? – иронично спрашивает Брейк. – Бога? - Бога здесь нет, - горько отвечает Барма, делая глоток грога из бутылки. Он так пьян, что отрубается мгновенно, стоит ему почувствовать тепло поднимающих его рук. Полупустая бутылка пинком ноги отправляется в океанскую глубь. Она падает беззвучно и тонет беззвучно – море пожирает все звуки, переваривая их в своей утробе. В безмолвии спальни бриз колышет шторы, а Брейк сидит рядом со спящим Бармой, держа его руки в своих, и думает о безжизненных глазах людей, в которых стынут замерзшими непролитыми слезами куски града. И о том, что никогда не расскажет герцогу, как сам каждую ночь ровно в два поднимается наверх и отправляет в океанскую даль обрывочные клочки света. Их наказание – ожидание - заслуженно жестокое для двух грешников, никогда не ценивших человеческие жизни. Три коротких, три длинных, три коротких. Ну где же вы все... Где... ...Барма достает с полки черный лакированный футляр. - Сберег... Спасибо тебе, - Брейк гладит сначала чужие руки, потом замочек-молнию на футляре. В один из дней еще до начала войны он гостил в поместье Бармы и играл ему что-то такое старое, теплое, полузабытое... да, верно же, одну из рождественских сонат, потому что был декабрь, за каменными стенами уютно шуршала метель, а герцог угощал его сладким глинтвейном и заботливо грел босые ноги ладонями. Теперь поздняя осень, вместо снега дождь, а глинтвейн тот переплавился кровью. Но бинты на боку засохли и затвердели, боль унялась, и скрипка все та же – из времени, которое никогда не катилось к своему исходу. Барма ложится поперек кровати, прислоняясь головой к подогнутым ногам, и с выжидающим видом готовится слушать. Брейк проводит смычком по струнам, примериваясь к звучанию. - Только не фальшивь, безмозглый ты Шляпник. В подкрепление слов его чувствительно кусают за коленку. - Герцог, да у вас явные замашки каннибала... Коленку кусают еще раз, чуть нежнее и аккуратнее. Горячий язык, словно извиняясь, прилежно зализывает бордовые отметины от зубов. - Но и доктор из вас тоже ничего. Тот приглушенно хмыкает и вроде бы даже доволен. От жаркого дыхания по коже приятно пробирает мурашками. Барма поворачивается на спину и устраивает голову на коленях поудобнее, легкой щекоткой разбрасывая рыжие волосы. - Сыграй по-нормальному, - строго командует он, но приказной тон тут же сбивается мягкой улыбкой, которую ощущают пальцы, бережно гладящие герцога по губам. - Сыграю. Не кусайтесь, - шутливый ответ вознаграждается смешком, а поглаживание – теплотой поцелуя в ладонь. Брейк играет, постепенно растворяясь сам в щемяще-печальном плывущем звучании нот, сонная теплота на коленях становится неотторжимой, а за окнами наливается обманной радостью новый рассвет, встречающий очередной день войны, которая обрекает их мир на бесповоротную гибель. Солнце этим днем бело-синее, и фиолетовая размазанная тень прыгает под ногами Руфуса Бармы, в отрешенном спокойствии подметающего двор. Брейк садится на ступеньку, бездумно разглядывая мельтешащие прутья метлы. - Руфус. Ты помнишь, что с нами стало? Он молчит, потом отвечает неохотно: - Весьма смутно. Но, по-моему, мы умерли. Брейк кивает. - Верно, герцог. Умерли. - Ты ведь обманул меня, Шляпник. Сказал, что выживешь. А в итоге? – Барма смотрит на него тяжело и осуждающе. - Так вы тоже мертвы, герцог. - Ха-ха. Глупая отговорка. Я же ничего не обещал. Брейк кивает снова. - И это верно. Но, может быть, все же расскажешь, как ты умер? - Не дождешься. Должен же у меня быть от тебя хоть один секрет, Шляпник. Но моторная память тела подводит. Всего один невольный жест, вскользь и мельком, а Брейку больше и не надо: он порывисто вскакивает с места и хватает Барму за запястье. - Сюда? – ладонь осторожно, будто боясь причинить боль, ложится на грудь, слушая сердечные удары. Барма улыбается – немного грустно, потому что видит, как искажено лицо Брейка. - Револьверная пуля тридцать восьмого калибра. Это было быстро. Я даже удивиться не успел. - Кто? - Я не знаю. Да и не важно. - Когда? - Через три дня после тебя. Никогда больше не выйду на городские улицы, не надев рыцарские доспехи. И двойное забрало. И два щита возьму. А то никаких нервов не хватает... - Герцог... - Убери этот укоризненный взгляд. Ну, умер, ну и что? Со всеми случается. Их разговор абсурден, нелогичен, глуп. Как можно быть мертвым, когда бьется живое сердце, когда стремительно бежит в венах и артериях кровь, когда тепло тянущейся навстречу руки так реально, так знакомо, так близко... Брейк притягивает герцога к себе и сжимает крепко-крепко, краем сознания отмечая глухой стук, с которым упала на землю метла. - Ребра переломаешь, - герцог не сердится, улыбается, гладит Брейка по плечам. - К черту ребра, - Брейк вдыхает запах рыжих волос и закрывает глаза. – К черту уборку. Не пущу. Они освобождаются от одежды медленно, любуясь друг другом в свете иссиня-белого солнца. Ласкают прикосновениями и обжигают губы шепотом, прижимаясь горячей кожей так близко, как могут. Времени у них нет, да и не было никогда – так, жалкие попытки поймать мгновения ускользающей жизни, слишком стремительной, чтобы она в конце концов не прошла, как горькое разочарование. Брейк придерживает разведенные бедра и ловит губами чужие стоны, отдавая себя самого - без оглядки, без сожаления, без сомнения, получая в стократ больше. Получая огонь и тепло, нежность, благодарность, объятия, которые скроют от любой беды, поцелуи, которые, словно печатью, защитят, оградят и будут беречь – вечно. Времени нет, но есть вечность. То, что остается всем, кто время проиграл. ...Соната заканчивается, мелодия гаснет, струны завершают свою песнь и замолкают. Им тоже нужен отдых. - Опять вы заснули у меня на коленях, мой герцог, – Брейк откладывает скрипку и грустно смотрит на спокойное лицо. – Разве я не говорил вам, что от доверия бывает слишком плохо... Плохо – ему самому. И не под засохшими кровавыми бинтами. А там, где под завершенной тенью печати на груди так же готовится завершить свой и без того затянувшийся круг другая стрелка. Мало времени. Очень мало у них остается на ссоры, ругань, разговоры, поцелуи, объятия и сон. Цейтнот. Время выцветает и крошится, холод дышит могильным смрадом в затылок, война идет, люди умирают, поэтому тратить время на сны - оскорбительная нелепость, но никакая сила в мире не заставит Брейка потревожить усталого человека, прижавшегося к его ногам. - Спите, мой родной герцог, - так больно бывает лишь тогда, когда доверие раскрывается беспомощной обоюдной нежностью – у одного во сне, на расслабленном, потерявшем маску лице с остатками улыбки в уголках губ, у другого при одном только взгляде на мирно прикрытые тонкими веками добрые темные глаза. – Спите. Все будет хорошо. Брейк отчаянно кусает губы, но предательские сухие всхлипы отрывочными звуками слоятся в ночном сумраке. Ему хочется вжаться в этот чуть приоткрытый рот и целовать, пока не закончится дыхание, но он лишь накрывает ладонью чистый лоб, гладя большим пальцем медно-рыжую ниточку брови. Брейк совсем скоро умрет, и в Бездне вряд ли кто-то близкий станет спать, так трогательно обняв его колени. Но для Брейка Бездны не было. Был дом и рыжеволосый человек, встречающий на пороге, когда Брейк открыл оба целых и здоровых глаза в вечности после того, как умер. Герцог – бывший герцог, теперь просто Руфус – прижимается всем телом, оплетая горячими ногами бедро. Тычется в шею, согревая полусонными поцелуями и щекоча мягкими стрелами волос. - Зарк... - Чего? - Какая-то неправильная смерть у нас... Даже умереть мы с тобой не смогли по-нормальному... - А что такое «по-нормальному», рыжий? - Не знаю, - улыбается тот. – Но я бы не променял любую нормальность на то, что есть у нас сейчас... На дыхание зеленого океана, на разноцветные солнца, на крики чаек, на скалы, тюльпаны, звезды и маяк. Брейк понимает, что полностью согласен. И, быть может, думает он, даже вечность в компании с этой заносчивой, горделивой и так горячо любимой рыжей заразой – не самое страшное наказание. Ласково целует уже спящего человека в прохладный лоб, приникает к макушке щекой и засыпает сам, чтобы погрузиться в сон - в будущее. - А теперь пойдем встретим остальных. Барма поднимает фонарь, зажатый в руке. На свет, как печальные духи, летят неуклюжие мотыльки с удивленно выпученными глазами и танцуют вокруг, бросая гротескные тени на дорожный гравий. Двое людей выходят на пристань, где о просоленные водой доски колотится море, чтобы увидеть наконец в дымном горизонте далекий силуэт корабля. Маяк пропарывает ночной воздух длинным узким лучом. Сегодня, похоже, он соберет всех вместе.