And he had said: "Darling, your looks can kill, so now youʼre dead."
The Neighbourhood — A Little Death
Обычно дружелюбный Дазай, подперев плечом дверной косяк и скрестив руки на груди, совсем не дружелюбно осклабился: — А вы, Рампо-сан, не волнуйтесь — впрочем, когда это вы пеклись о ком-то, кроме себя? — Агентство и без вас прекрасно справится. Во всяком случае, не распадется уж точно. Сейчас же куда ни глянь — везде эсперы. Незаменимых людей не бывает, вам ли не знать? И дверь закрылась — демонстративно аккуратно, даже не хлопнув — пред самым носом. Эдогава вдохнул, часто моргая и старательно игнорируя дрожь в пальцах, кои нервно сжали ткань пончо. Губы скривились в ломком, каком-то болезненном выражении; взгляд потух. Рампо заставил себя выпрямиться, расправить плечи — и в том читалась совершенно детская беспомощность при желании выглядеть достойно. Он ступил прочь от двери, еанавсегда для него закрытой. Размеренность шагов оседала у стен насмешливым эхом. Коридор тянулся веткою лабиринта, казался нескончаемым, хоть дотоле преодолевался быстро, а потом вился лестницей вверх, к кабинету… Директор прошел мимо, поглощенный телефонными переговорами, и даже когда рукава зашуршали, соприкоснувшись, не обратил внимания на Эдогаву. Рампо сглотнул очередной горестный вздох, но не обернулся, не посмотрел вслед растворяющейся в полумраке величественной тени — лишь махнул рукой, досадуя на чувствительность, ранее ему несвойственную. Он ведь знал, знал, что все закончится увольнением, и не нужно было пользоваться „Ультрападедукцией“, дважды несуществующей, просчитывая сотню шагов наперед, чтобы сделать прозаичный вывод: лишенный способности, он стал бесполезен. Агентству такие не нужны, как и всяким другим организациям, как и всякому человеку. Он никому не нужен. Слишком привык ощущать себя незаменимым, единственным; слишком велико было удовольствие смотреть на все сверху вниз, да при маленьком росте; слишком больно теперь лишиться признания, всеобщей любви. У входа он едва не столкнулся с почтальоном — парнем лет двадцати, от чьей улыбки, добродушной и веселой, собственные скулы свело и на языке загорчило неясное раздражение. Эдогава хотел было скользнуть в освободившийся проем, но молодой человек его окликнул: — Погодите, Рампо-сан! Тут и для вас письмецо имеется. Да где ж оно… Ах, вот, держите. Конверт из вощеной бумаги, сплошь увитый готичным узором, доверия не внушал, а почерк — до тошноты аккуратный, неестественно красивый — был слишком знаком. На памяти Эдогавы, только один человек столь бережно оформлял послания, даже — главным образом — адресованные "злейшему сопернику", и только один человек имел привычку вместо подписи рисовать мордочку кота, чернильно-черную, будто подмигивающую в безбожном ехидстве, но на самом деле — одноглазую. Эдгар Аллан По точно над ним смеялся, раз сумел подгадать время, выбрать момент, приглашая на детективное состязание не раньше и не позже, а ровно в этот день, когда Рампо захлебнулся злым бессильем и, упиваясь своей же никчемностью, готов был признать поражение до начала игры. Став пленником романа, неизменно удивляющего жестокостью антуража, он будет бесцельно расхаживать по страницам, залитым киноварью, и вскоре ею отравится. Будет изрезан любезностью фраз, будет задушен чужой обидою, а потом запутается, словно бабочка, в паутине лживых намеков, изощренных подсказок — и никогда не выберется, обреченный служить иллюстрацией в книге с щегольски золочеными буквами на переплете. Пальцы смяли листок, на коем ровные строчки несли сдержанно-официальный смысл, зато вензеля являли собой образец для любовных посланий: на миг Эдогаве подумалось, что единственный выход — избавиться от письма, будто его и не было, и не вспоминать. Но в итоге Рампо разгладил бумагу, сознавая, что подобной трусости себе не простит, а оскорбленное самолюбие изъест его живьем. Угрюмый, поникший, он медленно шагал вдоль ряда бутиков, пестреющих неоновыми вывесками. Остановился, поднял голову — и зажмурился на долгий миг, пролетевший, однако, слишком быстро, чтобы успеть абстрагироваться от шума. Мимо проходили люди — усталые, но всегда спешащие и ничего не замечающие. А Эдогава в считанные мгновенья успел, не пытаясь разглядывать, наблюсти целый ряд деталей. Пару раз мигнула и погасла лампочка в киоске на углу; весело щебеча, перешли «зебру» две девушки — одна из них была в мини-юбке, и открытые ноги белели нежностью кожи; маленькая девочка, которую за руку держала, верно, мать, посмотрела на Рампо большими наивными глазами и подарила столь же наивную улыбку — он рассеянно, невольно улыбнулся в ответ. И наконец мотнул головой, стряхивая задумчивое оцепенение. Безликие стены города выстраивались тупиками, а дороги путались и клубились, ведя лишь к новой стороне лабиринта. Рампо, впрочем, совсем не волновался о том, что петлял и выписывал круги, размышляя об опоздании с каким-то мрачным удовольствием. Аллан станет беспокоиться, несомненно, и ко времени прихода Эдогавы обдумает дюжину мелочей, разрушивших идеальный план, шестеренок, без коих весь механизм обернется грудой металла. Погода была до зубовного скрежета солнечной, ясной; облака перьями тянулись по сияющему аквамарином небу. Только над особняком, грузно возвышавшимся, слоились тени, и по-весеннему ласковый свет точно обогнул его, обошел чередой тропинок. Дом казался огромным, причем настолько, что уютным быть не мог по определению. За воротами, чей узор плетнями вился вкруг кованых перегородок, Рампо вполне ожидал увидеть кресты и надгробья, но — нет, они даже не скрипнули, пропуская внутрь не особо пышного, однако ухоженного сада. Вымощенная камнем дорожка привела ко ступенькам, и Эдогава, с долю секунды помедлив, шагнул на порог. Стук в дверь был услышан хозяином удивительно скоро — Рампо прошел в дом, стараясь не заострять внимания на услужливо-приглашающем жесте: кончики пальцев Эдгара возбужденно подрагивали, и эта деталь была неприятна до холодка, очертившего линию губ. — Добро пожаловать, Рампо-кун, — расплылся в улыбке, тонкой и обыкновенно пугающей своим коварством, Аллан. — Проходи, не стесняйся. Он говорил размеренно и спокойно, однако в мертвенной тишине голос его зашелестел страницами готичного романа, рассыпался шепотом книжного злодея. Эдогава кивнул, тайком оглядываясь: гобелены, наверняка испылившиеся, арочные проемы и высокие потолки — все это давило безыскусной, решительно не сочетавшейся с образом хозяина массивностью, потому, верно, и казалось хрупким, словно карточный домик. Обернется серпантином богатство, потускнеют сверкающие фальшью оборки и ссыплется труха давно прошедшего времени… На журнальном столике в гостиной лежали тома — один из них был раскрыт, и глянцевые страницы желтели обманчивой стариной, тогда как буквы насыщенностью своей выдавали свежесть печати — и стояла чернильница. Старомодные и тем очаровательные вещи Рампо находил чистой воды бутафорией, потому не видел в них романтизма. Он присел на самый краешек кресла, хоть во всякий другой раз непременно бы плюхнулся, совершая еще с десяток лишних движений, пытаясь устроиться поудобнее. Пальцы в наигранном нетерпении забарабанили по столешнице: — Ну так что там с детективным состязанием? Эдгар разместился в кресле напротив и, небрежным жестом захлопнув том, сжал в ладонях ткань фрака. Вновь заулыбался, рассеянно и мечтательно, переведя взгляд на Эдогаву. — Ты не попадешь в одну ловушку дважды, верно? Так или иначе, я хотел показать тебе… — тут он замялся, занервничал и, схватив одну из книг, через столик протянул Рампо. Он явно силился вспомнить речь, старательно подготовленную и зазубренную наизусть, полную витиеватой патетики, — но в итоге лишь замер. Эдогава, раскрыв книгу, застыл в столь же томительном, сродни волнению, ожидании. Он понимал, что его положение чуть менее чем безвыходно, и сознавал тщетность попыток выбраться. Взор скользнул по строкам — те расплывались мутными, вполовину спекшимися кровоподтеками — и не сумел вычленить даже пары слов. Пальцы рефлекторно потянулись к нагрудному карману, за очками — обыкновенными, в простенькой оправе и решительно бесполезными — но были остановлены неожиданно властной рукой. В считанные мгновенья Рампо ощутил, как сильны и цепки чужие пальцы, и был слишком ошарашен, почти напуган, чтобы выразить протест. Аллан, оказавшийся вдруг непозволительно близко, навис над Эдогавой тенью из дурного сна. Лицо его выражало отголоски терзаний, свойственных персонажу трагедии; он молчал, мучительно и вдохновенно, — а потом губы зашевелились в беззвучье риторических фраз. Они становились громче, пока не обернулись шепотом: сплетались в единый ритм, жили единой рифмой строки мадригала на английском, тем великолепном, что в непонятности своей не скрывал он искренних чувств. Точно бархатом обволакивал, околдовывал тихий голос, и Эдогава, чье сердце зашлось в неясном трепете — столь же мощном, каким пытал себя Аллан — не мог вымолвить хоть что-нибудь, не мог шевельнуться и прервать поток романтических грез. Упала на дорогой персидский ковер книга, и ровно в этот миг губы, шепнув последнее слово, пылко-ласковое, прижались к ладони Рампо. Они были холодны, но эфемерное их касание обожгло руку, и Эдогава сглотнул вскрик, выдергивая ее из бережной хватки. Злая досада застряла в горле комком: никто не смел нарушать его личное пространство столь возмутительным образом, и даже это — лишь восхищение „Ультра-дедукцией“! Эдгар был влюблен в его способность — не в него. — Думаю, мне стоит уйти. Аллан же не двигался с места, только наклонился еще ближе, и теперь губы их были на расстоянии вдоха. — Выслушай меня, Рампо-кун, о большем не смею просить. Хорошо, пожалуй, что ты не знаешь английского, но я пытался донести свои чувства, пытался бессчетное множество раз — и написал эти строки. Не смог, конечно, выразить в них всю глубину отчаяния, коим упивался долгие шесть лет, и непреодолимой тяги, что опутала меня, видно, со дня знакомства. О, как беспечно ты завязывал на моей шее петлю восторженного бессилья!.. Как я маялся и исхищрялся, смаковал планы мести!.. Занимался самообманом, желая потешить больное самолюбие и сменить, наконец, предмет первичных дум, а в действительности — искал встречи. Я болен тобою и готов чахнуть в сладострастном дурмане, потому как единственное, что достойно благоговения и восхищения в этом мире, — ты, Эдогава Рампо. На последней фразе голос его стих, и он склонил голову, отступил на шаг. Сцепил беспокойные пальцы в замок, потом разжал — и принялся хрустеть суставами, как имел привычку делать, будучи под властью непреодолимого смущения, почти испуга от собственной смелости. Молчание — вязкое, удушливое — воцарилось в комнате. Доли секунд, обращенные в вечность, шумели стрелками настенных часов, громоподобно, и холодили кожу, скользя за шиворот. Эдогава сидел недвижно; лицо его побледнело, обрело выражение той растерянной наивности, какая обыкновенно превалирует в моменты слишком чувственные для сердца, привыкшего к лености и веселью. Он боялся дышать и того больше — встретиться с Алланом взглядами, поэтому встал, мимолетно оттягивая жилет, и наклонился, в неловком жесте поднимая книгу. Пальцы сами собой нащупали краешек закладки, что он ранее не заметил, и раскрыли том. Иллюстрация — стилизованно-небрежная, мрачная от скопления штрихов — заставила Эдогаву сглотнуть: на кирпичной стене со злобно-насмешливым изображением двери красовалась все та же мордочка кота и растекалось черной, густой кровью уже знакомое: «Welcome to Locked Room». Рампо силой подавил желание обернуться, увидеть в конце темного коридора дверь — запертую, конечно. Никогда еще он не чувствовал, как горло сдавливает спазмом совершенно, казалось бы, необоснованной паники, и никогда еще не корил себя за глупость. Он добровольно попал в ловушку и теперь стоял пред убийцей, на чьем счету десятки, сотни книжных смертей. Эдгар Аллан По был виртуозен в идеях, жесток в способах и страшен в нескончаемости вариантов описываемых картин — жутких, смердящих мертвой плотью, пронизанных страданиями, — но при этом раним и чувствителен, едва ли способен обидеть кого намеренно; его образ был полон гротеска, и его глазами смотрел на все неукротимо бес противоречия. — Уже второй случай, когда ты буквально загоняешь меня в угол, но теперь я действительно не знаю, чем тебе ответить, — признался Эдогава. Книга в его руках словно бы потяжелела, чернила готовы были растечься кровью по пальцам, а сами страницы — искрошиться в горсть пепла. Зловещая иллюстрация будто сдавливала пространство здесь, наяву, взамен делясь ветхостью и удушливым мраком. Наваждение, впрочем, через пару секунд исчезло: чужие руки со злой в своем отчаянии дерзостью отняли том — и бросили на журнальный столик, как макулатуру, не достойную чьего-либо внимания. Рампо сконфузился: никогда еще Эдгар не позволял столь рваных, неуважительных по отношению к самому себе жестов. Но мысли разбежались, растворились — в страхе, в стыде ли, — когда томным жаром дыхания овеяло ухо: — Не могу торопить с ответом, выжидая привычно ранящей благосклонности, однако… Слишком сильна моя тобою одержимость, и слишком слаб я, чтобы позволить тебе уйти. Рампо дернулся, объятый кольцом хватких рук, и замер: на губах он ощутил тепло, мучительно-сладкой волною откликнувшееся под ребрами. То губы Аллана касались его, аккуратно и бархатно, а потом он растерял всю свою робость — и язык очертил контур дрожащих губ Эдогавы, беспрепятственно — верно, шокированный, детектив разжал зубы — толкнулся в глубь рта, щекотно провел по небу. Эдгар целовал медленно и самозабвенно, крадя чужое дыхание, притом задыхаясь — от восторга и нежности. Рампо стиснул в ладонях широкие плечи, сдавил — и Аллан отстранился, хоть не испытывал видимого дискомфорта. Никто из них не делал более и шага; все, казалось, застыло — лишь двое сердец колотились о ребра, и падали вниз, и снова взлетали, застревая в глотке. Эдогава, пребывая в той степени растерянности, в какую имел обыкновение ввергать коллег и преступников, судорожно размышлял. Он хватался за ошметки мыслей, но те сливались меж собой, путались и клубились, и никак не выстраивались в логическую цепь. Тревожащие мутной яркостью, точно кляксы абстрактного полотна, они скорее походили на всполохи чувств, беспорядочные и въедливые, чем на самую захудалую рациональность. И, видно, ее отсутствие вкупе с пережитым сегодня — к чему Рампо готовился, но чего так и не смог принять — заставило шагнуть вперед, вцепиться дрожащими пальцами в ткань белого с вышивкой фрака и, кривя губы, ткнуться лицом Эдгару в грудь. Ладони нерешительно коснулись его плеч, а следующей секундою метнулись вниз, задержались на сгибах локтей и почти невесомо обвили талию. Аллан боялся сделать объятья немногим крепче, и в этом трепетном отношении к нему, Эдогаве, детектив нашел особенную приятность, но вместе с тем — горечь осознания, что ничего бы не было вовсе, если б не «Ультра-дедукция», дважды проклятая. Свистящий, с придыханием, шепот опроверг предположение Рампо, которое сам он считал аксиомой, что исключительный интерес для Эдгара составляет способность. Аллан говорил чуть сбивчиво, в привычной манере балансируя меж тихой речью и невнятным бормотанием; слова его сплетались кружевом витиеватых эпитетов и метафор, и ни одного — об «Ультра-дедукции». Всякая фраза была полна вежливого обожания — Рампо неумолимо краснел и еще старательнее прятал лицо в складках шейного платка. Смущенный и завороженный, он уже не пытался вслушиваться в каждое слово: Аллан переходил на английский, как только его захлестывало очередной волной нежности. Но почему-то, когда он задал вопрос все на том же английском, Рампо ощутил, как кровь запульсировала в висках, румянцем означила щеки, — и не в силах был сказать "нет". Лестница с резными перилами привела на второй этаж — такой же пустынный и окрашенный в золотисто-розовый свет клонящегося к закату солнца. Притворилась очередная дверь за спиной — Рампо невольно вздрогнул, но одернул себя и приосанился, что со стороны, должно быть, выглядело комично. Застыл нелепым изваянием посреди комнаты: здесь было темно, роскошно до громоздкости и совсем неуютно. Аллан, бесшумной тенью следовавший за ним, положил руки на талию Эдогавы, развернул — и новое соприкосновение губ вызвало жгучий трепет; Рампо не заметил даже, как его аккуратно толкнули в сторону — под раскинутыми руками стянулась простынь. Нависший над ним Эдгар улыбался рассеянно-мягко, едва приподняв кончики губ, и, кажется, сомневался в верности своих действий, если вообще знал, как продолжить. Но в итоге он оказался столь близко, что дыхание его защекотало лицо Рампо; он, стараясь не давить своим весом, держался в считанных миллиметрах от распростертого под ним тела и, опираясь на колено и локоть, свободной рукою скользнул по ткани на чужой груди. Из-под опущенных ресниц Эдогава пронаблюдал за узловатыми пальцами, что вынули пуговицы из петель жилета, после — расстегнули рубашку, помогли стряхнуть с худеньких плеч. Кожу овеяло прохладой — руки метнулись на грудь, лишенную последней защиты, но Аллан их перехватил. Теперь он сидел на краю постели, возле чужих ног, и складывал мантию, чтобы, в конечном счете, разжать пальцы и позволить ей бесформенно упасть вниз. За накидкой последовал фрак — Эдогава успел лишь увидеть, как иронично блеснула на нем пуговица в виде злосчастной кошачьей мордочки — да шейный платок, что затерялся в складках простыни вместе с голубой змеею галстука. Руки Эдгара были едва ли теплее, чем у покойника; за пальцами, мимолетно скользнувшими по бокам, пересчитавшими дуги ребер, линиями вспыхнул холодок, и натянулись за ним морозно-белые, точно в сеть переплетенные нервы, и окатило с головы до ног волною сладостной дрожи. Эти касания сорвали с губ вздох, прозвучавший неожиданно хрипло, — улыбка По стала немного смелее. Кости, по-птичьи тоненькие, легко прощупывались под кожей, чья гладкость белела, как нетронутый холст. Казалось, стоило лишь сжать пальцы, сдавить — и нальется она разбавленными чернилами; гематомы будут слишком ярки, чтобы не отметить их схожесть с трупными пятнами. Аллан расстегнул свою рубашку, клацая ногтями о пуговицы, — и атлас скользнул по очертаниям тела, с шелковых простыней — на пол. Эдогаву охватила взволнованность: в сравнении с По, чья грудь была достаточно широка и торс рельефен, он выглядел откровенно жалко. Никогда ранее не задумывавшийся о своей внешности и физической подготовке, Рампо осознал вдруг всю ее значимость, но с отстраненными мыслями стоило повременить: вот уже пару возмутительно долгих мгновений он полупустым, ничуть не стесненным взглядом смотрел на Эдгара. Одернув себя, детектив повернул голову вбок. Взгляд уперся в стену — дверной проем ее был не фигурален, что вызвало горький смешок, сиюминутно проглоченный, — на обоях которой прятались тени. Они танцевали, замирали витками орнамента и клубились, оседая смогом, пугающе живые в своем шевелении. Вновь ладонь Эдогавы, излишне теплая и влажная, оказалась в чужом захвате. От эфемерных касаний внутри все замирало, сжималось сладко и дыхание перехватывало. Его пальцы означили каждую фалангу, каждую косточку, а потом, следуя за изгибами просвечивающих сквозь тонкую кожу вен, поднялись выше — и замерли на остром плече. Рампо чуть скосил глаза — пред внутренним взором, как-то обычно случалось, выстроился ряд фрагментов: на тыльной стороне ладони алела сеточка царапин, некоторые из них выцвели до меловых росчерков, шрамов-серпов, а ногти были аккуратные и ухоженные, лишь на указательном пальце траурной каймой темнела неотмытая капля чернил. Эти детали не поддавались привычному анализу — Эдогава с разочарованием понял, что выложить из осколков, чьи грани не сочетались, целостную картину не выйдет. В том была своя прелесть, но ощущать собственную уязвимость Рампо находил невыносимым до стона, испуганно-тонкого и оборвавшегося, когда вторая рука Эдгара легла на бедро. Видно, аура, царившая здесь, действовала дурно, однако всякая цепь логических суждений обрывалась, не успев начаться, и звенья ее чернели, как чернеет порой серебро, и растекались, как растекается по бумаге свежая тушь. Ровно такая, празднично-киноварная, бежала по венам, и пальцы от нее заблестели б соблазнительно-влажно, если бы ногти, обернувшись хладным металлом, вспороли кожу. И сильные руки душили б в тисках объятий, выжимая алеющие чернила, и те вензелями, нестираемыми и невыводимыми, расцвели бы на простынях. Эдогава тщетно пытался б спастись от кошмара — иллюстрации в сборнике запретной литературы, — пока багровые капли вытекали из тела, и в итоге оно, бездыханное, не застыло бы пред рассказчиком. Когда губы, мягкие и потеплевшие, приникли к его губам, Рампо ощутил себя неловко за выданное обычно скромной фантазией видение. Пиршество неупокоенных духов навеки останется лишь моментом из очередного рассказа, а потусторонний шепот теней развеется в томных нежностях, дыханием щекочущих кожу. Аллан мимолетно коснулся щек, век с дрожащими полукружиями ресниц, оцеловал подбородок и спустился ниже, к ямочке у основания шеи, где более всего чувствовался трепет пульса. Он не смел как-то неосторожно втянуть, сжать зубами кожу в боязни опорочить первозданную ее белизну и того хуже — причинить боль; лишь потянулся за языком влажный след. Осязание жизни, бьющейся под губами, было слишком пленительно — Рампо вздрагивал и выгибался от нескончаемых поцелуев, и на всякое прикосновение сердце его отзывалось мощным ударом. Эдогава едва не подавился на вдохе, ощутив, как Аллан приподнял края бридж и, подцепив резинки гольфов, стянул. Вслед за белым капроном, оголяя интимность, упорхнули вниз последние вещи. Абсолютно нагой, Рампо дернулся в смущенном испуге, обвил руками шею Эдгара — и в следующий миг они целовались, впервые по его инициативе. На языке ванилью загорчил вкус какой-то совершенно отчаянной смелости. Рампо, старательно отведя взгляд, не видел, как упал ремень с чужих бридж, — только вздрогнул от глухого бряцанья пряжки. Стихло шуршание ткани, и бланжевые ее росчерки на агатовой тьме, драпировавшейся подвязками-бантиками, размылись в недосягаемом взору полумраке. Ныне тела их были непростительно близко, кожа к коже. Контраст температур сгладился, так что Эдогава не чувствовал более иррациональной боязни пред воплощением ассоциаций с мертвым великолепием, какую испытывал раньше. Однако напряжение сковало все его естество, когда Эдгар щекотно задел места под коленками, худыми и по-мальчишески острыми. Заставил согнуть ноги, подтянуть ближе к туловищу — и у Рампо дыхание перехватило от собственной беззащитности вкупе с непристойностью позы. Но чужие руки непрестанно ласкали, и это нагнало пелену мерклой неги. Отсутствие всякой мысли было сравнимо с вакуумом; его выцветшие тона мелькали очертаниями образов, что, впрочем, в одночасье истаяли — дрожащий всхлип сорвался с губ Рампо. Аллан провел пальцами — от них пахло кремом — аккурат меж ягодиц. И надавил, заставляя чуть сморщиться от проникновения. Издал сквозь стеснительно сжатые зубы первый стон, найдя, верно, особую приятность в ощущении, как туго обхватила палец чужая плоть. Рампо в бессилье прикусил губу, горячей ладонью откинул взмокшие пряди — да так и оставил ее на зажмуренных глазах. Он покорно стерпел второй палец, и третий, и ритмичное их движение, от коего в один миг вспышка неясного удовольствия обожгла до кончиков ногтей. А потом выгнулся, пронзенный болезненно-сладким чувством единения и, буквально вжимаясь в тело, накрывшее его, огородившее от целого мира, вновь попытался спрятать лицо: щеки, налитые румянцем, исчертили дорожки слез. Аллан был осторожен и ласков, предусмотрительно нетороплив; он замер, давая привыкнуть, и немного отстранился от Рампо, любуясь. Этот момент они обоюдно нашли великолепным: физическое возбуждение разом отошло на второй план, зато всякое чувство обострилось и совершенно неземной, возвышенной нежностью захлестнуло сознание. Эдогава потянулся рукой к лицу напротив, огладил контуры — и зарылся пальцами в челку. Нерешительно теребил он кудри, гладил и млел от их шелковистости, а По не шевелился, затаив дыхание, — не выказывал возражений. И Рампо отвел в сторону завесу чернильных прядей, чтобы открыть мраморно-белый лоб и необычного цвета глаза. Их киноварь гранилась сотней оттенков, ежесекундно меняя спектр: теплые ало-розовые блики тонули в багрянце, а тот, свернувшись, как кровь — противно густая, с венозным темным отливом, — шел сетью трещин. Коралловые вкрапления обводили зрачки, отчего их глубина наполнялась каким-то особенно мягким сиянием. Эдогава, завороженный, не отводил взгляда — лишь скользнул пальцами по щеке, выше, обвел круги под глазами. Робкую ласку Аллан принял охотно, утыкаясь в разметавшиеся ореолом пряди и шепча слова, от коих сладко защемило в груди. Его движения, медленные и плавные, вынуждали Рампо прижиматься ближе; он боялся утонуть в волнах трепета и подспудно этого ждал. Безвольный и очарованный, он вспоминал страшные сказки, вышедшие из-под пера По, и отождествлял себя, столь же покорного чужим рукам, с их героинями, чья хладная плоть мерцала оттенками белого, еще не тронутая прозаичной, смердящей гниением мерзостью. Фигуры их облегала ткань саванов, и никакое бальное платье не смогло бы столь филигранно подчеркнуть умерщвленную красоту. Не обладая, однако, изысканно-извращенным вкусом, Рампо был возмутительно — восхитительно — теплым и живым; он метался в чужих объятьях, льнул к телу Аллана и стонал, срываясь на плаксивые ноты. А в один миг — пронзительно долгий, кристально-чистый — прогнулся до боли, очертившей линию позвоночника, и… …и проснулся. Укутанный в простынь, как в саван, с колотящимся сердцем и смятой тканью в руках, весь липкий от пота и взъерошенный, он с завидным упорством предпринимал попытки отдышаться. Рваные вдохи и выдохи царапали горло, своим звучанием вселяя панику, как во время пробуждения от кошмара. Но постепенно хрипящие отголоски исчезли — только жар не сходил со щек, не давал забыть и малейший фрагмент из сна. Рабочий день должен был начаться всего через пару часов, потому Эдогава, сознавая, что заснуть снова не выйдет, побрел в ванную — наводить марафет. Впервые он явился на работу без опоздания, чем несказанно удивил каждого встретившегося сотрудника. И продолжил удивлять: не отлынивал от рутины, какую тот же Дазай имел обыкновение сваливать на своего подопечного, и даже помог Кенджи разобраться с документацией одного изрядно нашумевшего дела. Однако он был неловок в попытке отвлечься; злился на себя за неопределенность — и ничего не мог с нею поделать. Решение нашлось в конце рабочего дня: у входа он едва не столкнулся с почтальоном — парнем лет двадцати, от чьей улыбки, добродушной и веселой, уголки собственных губ потянулись вверх. Через минуту Рампо сжимал в пальцах конверт из вощеной бумаги, сплошь увитой готичным узором. Ровные строчки письма, как детектив и предполагал, несли сдержанно-официальный смысл, но в вензелях, являвших собой образец для любовных посланий, таился совершенно иной контекст.