nezhnost'

Мы вечная нежность друг друга...

В докторе МакКое слишком много ничем не разбавленной нежности. Он привык прятать её, подобно тому, как кусты прячут за шипами розы. Подобно герою старой русской классики, он был готов любить весь мир. В отличие от героя со сложно произносимой фамилией с родным мягким "ч" в середине слова, МакКой не выучился ненавидеть. Он научился скалиться и рычать, нерастраченную нежность пряча по карманам. Он любит Кирка – нет, правда, если бы не любил, давно сам бы убил засранца за его вечную суицидальную манию спасать всех и вся на этом чертовом корабле, в этой чертовой галактике, в парочке соседних и во всей этой гребанной необъятной Вселенной. Но вместо этого МакКой ворчит – и на закрытые веки Джима проливает свою нежность, как бальзам. МакКой искренне дорожит Споком. Он может называть его зелёным гоблином и грязно ругаться каждый раз, когда тот жертвует жизнью за Кирка, который в это время жертвует своей за своего старпома. Он может хотеть лично свернуть ему шею, вместо этого трое суток дежуря у его постели, и словно снова оказывается в интернатуре, перерывая всю историю вулканской медицины. К тонкой несгибаемой Ухуре, напоминающей ему лезвие фехтовального клинка, МакКой чувствует глубокое уважение. И только к Павлу Андреевичу Чехову, для которого слишком неподходяще взросло звучит Павел Андреевич и не слишком интимно Паша, у Леонарда МакКоя с потухшей золой вместо сердца — нежность. Только нежность в докторе МакКое позволяет ему держаться. У Паши большие хрупкие ладошки. Этими бы ладошками держать пышное бедро скрипки или контрабаса, но никак не порхать над экраном, составляя формулы и высчитывая их быстрее самой машины, думает доктор МакКой, наблюдая за мальчишкой. Тот словно чувствует его, оборачивается, улыбается так — что в тысячах световых годах от Солнца, на мостике начинают прыгать тёплые рыжие лучи. Кирк усмехается понимающе, прячет усмешку в капитанском строгом взгляде и отправляет энсина Чехова в медотсек — и никто не спрашивает, зачем. Спина Ухуры прямая, словно идеально откалиброванный эфес. Старпом не говорит своё излюбленное «но это не логично, капитан». Потому что это логично. Боунс первый спускается с мостика, нервно дёргая себя за черный ворот форменной рубахи. Ему всегда словно бы не хватает воздуха. Его воздух спускается к нему на палубу минутой позже. И нежность плещется в чужих ладонях, когда они обхватывают его усталое лицо, и пальцы словно бы по привычке чуть постукивают по вискам и скулам — как если бы забивали в компьютер очередное уравнение. И Леонард закрывает глаза, и Леонард снова начинает дышать. Глубоко и мерно. Как во сне. А ладони спускаются ниже, застывают на шее, мягко перебирая самые кончики волос. Иногда Боунс боится открыть глаза и не увидеть таких синих, таких больших, таких чистых глаз. Боится, что его нежность уйдёт от него, поймёт, что он, на деле, сломанный и бракованный — в прямом смысле слова. Бракованный – браком кованый. Поржавевший, тусклый и никому не нужный раритет. Но Паша остаётся. Всегда остаётся, когда Боунс открывает глаза. Улыбается смущенно, почти несмело – но широко, словно ребёнок, увидевший новогоднее чудо. И только тогда тянется за поцелуем. Разом льнет всем телом, как щенок-подросток, и сначала скользит по щеке губами, ничуть не морщась от жесткой щетины. А Леонард даже обнять его боится, боясь ненароком что-то сломать. Мягко касается губ, а потом целует кудряшки энсина, слыша и чувствуя грудью как смеётся мальчишка, обнимающий его крепче. Боунсу впору бы чувствовать себя виноватым. Пристыженно-злым, ведь ему столько, что он старается не думать о том, что он мог уже покупать алкоголь и голосовать, когда Чехов только родился. Он не Гумберт — ему не нравятся маленькие мальчики и мальчики вообще. А Паша — Паша не Лолита. У Паши нет нимфеточного нрава и томных взглядов. У Паши — нежность. На корабле вечер. В космосе нет времени, нет гравитации, нет эмоций, нет логики. В космосе только большая оглушающая тишина. Паша сидит на невысоких, длинных в ширину ступеньках чуть выше МакКоя. Тот скулой касается тонкого бедра и иногда, когда смотреть на бескрайний движущийся в варпе космос становится невыносимо, закрывает глаза и утыкается головой куда-то Паше под руку и под рёбра, словно большая собака, боящаяся грома. Чехов смеётся, даже краснеет немного — ему всего восемнадцать, и в его возрасте бы сдавать под натиском гормонов. Но у него к доктору — нежность. Тонкие незримые линии, мириадами галактик вспыхивающие в груди в унисон дыханию доктора. Он спускается на три ступени вниз, к МакКою, и словно маленький льнет к нему. Обнимает по-детски, даже глаза зажмурив. Нежность в нем плещется через край, омывая борта корабля и навсегда замирая в глазах доктора мягким светом. Паша учит его не бояться космоса. «Паша, я же взрослый мужик – а боюсь его больше тебя, мальчишки.» И Павел улыбается, вскидывает голову, отчего мягкие кудряшки чуть щекотно касаются щетинистого подбородка доктора. «Я же русский, доктор МакКой. А у нас Россия такая – порой на карту посмотришь и думаешь, а где же в ней ты. И таким маленьким себя чувствуешь, что страшно становится. А потом сердце щемит – но не от страха, а безотчетной гордости и любви. Я космос люблю, как свой Питерский двор. Он, когда я маленький был, казался мне больше космоса. Голову поднимешь, а там небо... нигде больше такого не видел. Графитово-серое, с прожилками белыми и темными, взятое в кольцо двора-колодца. И сразу не страшно – потому что конец есть.» Мой конец — это ты, обречённо-счастливо думает МакКой, пряча своё лицо от страшного космоса в мягких кудряшках энсина. Тот вздыхает судорожно – от счастья грудь теснит – и крепко обнимает доктора. Паша учит МакКоя острым злым словам русского языка, которые в переводе оказываются мягкими и нежными. lebedushka. solnce. nebo. yedinstvennyy. ty. ya. lyublyu. nezhnost'. Они одетыми лежат на кровати Боунса, и тёмный космос расплескал синеву по всей комнате. Паша дышит тихо, смотрит своими большими глазами в бесконечность, на деле же гравитацией собственного тела, что сильнее гравитаций всех планет и сингулярностей притягивая его к себе. Паша учит его не бояться космоса – «Доктор МакКой, вы не бойтесь. Космос – он же живой. И ведёт себя как собака. Или лошадь. Чувствует страх. И ласку любит. Вы же такой бесстрашный, доктор. И nezhnosti в вас – столько, что хватит на весь необъятный космос. И даже чуть-чуть останется.» ...и МакКою не страшно. Руки у мальчика пахнут вишнями и молоком – тем самым вишневым садом. Леонард закрывает глаза и перестаёт чувствовать мерный бег корабля на варпе. Тяжелое дыхание вентиляционной системы. Глухой бой, гремящий в груди "Энтерпрайза", подобно сердцу. Доктор МакКой кладёт свою усталую буйную голову на колени русскому мальчику Паше и острое русское слово перекатывает на языке, не больно раня язык и нёбо ломкими льдинками букв. nezhnost'.