Концепция времени

Еще полгода и все. Кажется, никакого смысла, но вот сейчас подбегу к маме, крикну ей в лицо: «Полгода!», и она, вместо того, чтобы покрутить пальцем у виска, бросит кухонное полотенце на пол и обнимет, заливаясь слезами. Подбегу к человеку на улице, и, если не прогадаю, он пожмет мне руку, смущенно улыбаясь. Спросит, готова ли я. Нет, не готова. Нет, я не умираю. Я потираю цифры на запястье, выступающие из кожи, словно какое-то инородное тело. Потираю и снова заматываю платком, смотря в окно, на баскетбольную площадку. Полгода. Мама говорит, что это не приговор. Если вы не понравитесь друг другу, вы можете просто стать друзьями, говорит она. Родственные души вовсе не значит любовь. Только среди всех моих знакомых нет друзей с совпадающими номерами, и мама смеется, ставя очередную тарелку в сушилку, и потирает, как я, свой номер на левой руке. Ее номер совпадает с номером папы. Когда ты рождаешься в семье с такими родителями, то просто нет шанса, что при рождении тебя не заклеймят «счастливым числом». Что ты останешься чистым и никогда не узнаешь, с кем ты связан, что должен делать и что выбирать. Хоть их и мало, я встречала чистых — веселых, искрящихся, словно фейерверк, просто наслаждающихся жизнью. А мы… Когда родители дают свое согласие, бедного младенца мучают бесконечными анализами. Пока тот орет и корчится от боли, его родители благословенно улыбаются, смотря друг на друга. Он поймет нас, когда вырастет, думают они. Мы же так счастливы, думают они. Но когда я смотрю на своих родителей, я вовсе не думаю, что они счастливы. Они идеально подходят друг другу, словно два кусочка от паззла, но я ни разу не видела, чтобы папа маму поцеловал. Чтобы хоть раз посмотрел на нее так, словно она для него целый мир и больше, и дальше, и куда масштабней. Несомненно, они не несчастны, им хорошо друг с другом. Но разве это любовь? Когда на улице темнеет и зажигаются первые фонари, я отрываюсь от экрана компьютера и медленно, словно боясь чего-то, подхожу к окну. Он уже там. В темноте он скользит по баскетбольной площадке, словно пантера, рядом скользят его тени. Я по привычке пристраиваюсь на подоконнике, обхватываю колени руками, тяжело вздыхаю. Иногда мне хочется, чтобы номер на его руке под напульсником совпадал с моим. Чтобы через полгода я просто вышла на баскетбольную площадку, как есть, босиком, в домашних шортах и майке, и крикнула бы ему: — Эй, ты! И он бы все понял. Конечно, всегда можно отказаться друг от друга. Стать друзьями, как говорит мама, просто никем. Прохожими на улице, которые, встретившись, смущенно кивают друг другу, отводя взгляд. Только жить, зная, что ты отказался от идеально подходящего тебе человека может не каждый. Нет, вернее не так, мало кому хватает на это смелости. В основном люди увлекаются беспорядочными связями, друг другом, а в назначенный срок идут к алтарю и на семейной фотографии традиционно показывают идеально совпадающие номера в камеру. Просто так удобней. Так не страшно. Пока мои подруги увлекались молодостью, я молча сидела дома, поджав губы. Я не могла завести отношения, зная, что они все равно обречены на провал, не могла, как кричали вокруг, насладиться свободой. Это грязно. Мерзко. Лицемерно. Я смотрю на пантеру, забрасывающую трехочковый в корзину. Он вытягивается, словно струна, словно он — само воплощение движения. Грязно. Мерзко. Я повторяю это еще раз, смотря на перекатывающиеся мышцы у него под майкой. На капельки пота, которые я не могу видеть. Горло сдавливает, словно я умираю. Полгода. И я никогда его больше не увижу. Я бегу по лестнице, размазывая по лицу слезы. Как есть, босиком, в домашних шортах и майке. Пятки оставляют легкие, летящие следы на асфальте, когда я вбегаю на баскетбольную площадку и останавливаюсь, не зная, что делать. Вечерний холод мягко касается кожи, словно легкая невесомая ткань. Я тяжело дышу. Сердце стучит так громко, что я не слышу собственных мыслей. — Эй, ты! Он оборачивается, все еще крепко держа мяч в обеих руках. В темноте я не вижу его лица, но вот он подходит ближе, еще, оставляя ничтожно малый кусок воздуха между нашими лицами. Мир покачивается, словно потеряв свою устойчивость, но я все еще стою на месте, а сердце стучит все так же бешено. У него серые глаза. Ясные, будто светящиеся изнутри. Короткие русые волосы, мокрые от пота. Когда он открывает рот, наверняка намереваясь спросить, все ли со мной в порядке, я прикладываю палец к губам, заставляя его замолчать. Еще немного. Пару секунд. Дай мне пару секунд подышать с тобой одним воздухом. Мир крутится в обратную сторону. В голове что-то щелкает, и я понимаю, что мое время вышло. Отмираю, снова становлюсь собой, и, улыбаясь, тихо говорю: — У меня сегодня день рождения, поздравь меня. Показываю ему язык. Он внимательно смотрит на меня, легко, одними губами, улыбается и тихо шепчет: — С днём рождения. Когда я отворачиваюсь, чтобы уйти, сердце не разрывает на части, и горло не сжимает от непролитых слез. Немного больно и все. Как будто свернули шею. Он итак дал мне больше положенного. Глаза, голос. Руки. Он обнимает меня так крепко, что я не могу сдвинуться с места. Повсюду он, его запах, тепло, и я тщетно пытаюсь вырваться, меня трясет, я захлебываюсь слезами. Кажется, я бесконечно прошу, чтобы он отпустил меня, потому что понимаю, что это то самое гадко и мерзко. Что еще немного, и я потону окончательно. — Я столько раз видел тебя, помнишь? Я замираю. Я утонула. Я ясно понимаю, что пропала еще в тот самый день, когда впервые увидела его. — В твоем окне вечером, утром, в метро, когда ты едешь в университет. В магазине, покупающую цветы, книги, фильмы, булочки на завтрак. Ты была повсюду. Помнишь? Его дыхание сбивается, а я не дышу и вовсе. Я была не одна? Все это время он тоже смотрел на меня? Я вырываюсь из его рук и тянусь к напульснику на правом запястье. Раньше, чем он успевает отпрыгнуть, я стягиваю полоску ткани и замираю, не в силах поверить своим глазам. Чисто. Чистая кожа. Я тянусь к его руке, меня трясет, словно в лихорадке. Ничей. Мой. Говорят, что человек не может осмыслить время. Для него оно представляется как прямая: прошлое, настоящее, будущее, просто потому, что так проще. Каждый промежуток отмерен по четко выделенной шкале. Мои родители живут по этой шкале. Шкала правильная и нерушимая, и каждый день в ней равен предыдущему, точно, как в математической задаче. В моей шкале все деления разные. Кривые, косые, преимущественно очень короткие. Последние полгода в ней занимают не более трех секунд из правильной шкалы. В эти три секунды время представляется не прямой, а сплошным хаосом. В нем прошлое, будущее и настоящее смешались друг с другом, и я не вижу никакой необходимости разделять их. Я впервые так счастлива, что иногда мне кажется, что я целыми днями не дышу, так и замерев в этой эйфории. Единственное, о чем я жалею, что мое время не смешалось чуть раньше. Я не боюсь, когда получаю письмо на почту: «Спасибо за ожидание! Вы можете узнать имя своей родственной души, введя ваш номер на нашем сайте». Какая тонкая психология: своей, ваш, нашем. Как бы намекая на то, что вы будете вместе. Время замедляется до невозможности, пока я вбиваю цифры в указанное поле. Сейчас время как шесть миллиардов моих Полгода. Шесть, восемь, девять, три, шесть. Ноль, ноль, ноль. Двенадцать. Я помню эти цифры наизусть еще с младенчества. Раньше, чем запоминаю свой адрес и имя бабушки. Они врезаются не только в мою руку, но уже и в сердце, и в голову. Мама, дыша мне на ухо, вводит две последние. Из колонок компьютера доносятся фанфары, и я встаю, собираясь уйти, но мама кладет мне руку на плечо, заставляя сесть обратно. Она говорит, что я пожалею, если не узнаю. Она говорит, что если я решилась, я должна сказать и ему, что мы должны сделать все официально, и больше никогда не встречаться. Мама говорит, что, если я уверена, это ничего не изменит. Она говорит, что я храбрая. Что мне повезло. Моя мама с номером моего папы на левом запястье. На сайте высвечивается ссылка на социальную сеть. Я кликаю и попадаю на его страничку — немного фотографий, музыка. Почти на всех фотографиях кепка закрывает его лицо, но даже там, где ее нет, я все равно не могу разглядеть его. Даже снятый крупным планом он совершенно не запоминается. Я чувствую легкое разочарование. Вроде того, когда получаешь бесплатный подарок, который тебе не нужен, но ты все равно ожидал от него большего. Наверное, так случается, когда ждешь бесплатного подарка восемнадцать лет. Он живет на другом конце мира, но, кажется, говорит на том же языке. Мама быстро бежит покупать мне билеты на самолет, а я в нерешительности застываю, не зная, что ему написать. «Привет. Я — твоя родственная душа. Но мы не можем быть вместе, окей?». Я зову маму, и та, трепля меня по голове, спрашивает, почему окей. Я жду его ответа два дня. Когда до самолета остается меньше суток, мне, наконец, приходит его ответ. «Окей». К моменту, когда самолет мягко целует землю на другом конце света, кольцо на моем безымянном пальце проворачивается больше, чем земной шар за за всю его историю. Мой не хотел меня отпускать. Мой боится, что я не вернусь и навсегда останусь на том конце мира. Он никогда не чувствовал того же, что и я, что и все мы — долгое мучительное ожидание неизбежного, которого ты не желаешь. Он не понимает, насколько сильно я хочу избавиться от этого неизбежного. Я не спала больше суток, но чувствую себя живее, чем когда-либо. Когда я сбегаю по трапу, горячий сухой воздух встревает в легкие, словно заразная болезнь, и я тщетно пытаюсь выкашлять его. Я хочу, чтобы это поскорее закончилось. Из-за того, что я не запомнила его лица, мне кажется, что я не узнаю его. Но я узнаю, с первого вгляда и даже без кепки, издалека, когда лица еще расплывчаты. Я целенаправлено двигаюсь к нему, но шаги такие медленные и тяжелые, как будто я не иду, а врастаю в землю. Он, нагнувшись, опирается на перила, и, когда я подхожу совсем близко, чуть привстает, протягивая мне правую руку. Попутно снимая платок, я тянусь к нему левой, и мы кладем руки рядом друг с другом так, чтобы цифры находились параллельно. Кто-то над ухом присвистывает. Идеальное совпадение. Когда его пальцы проводят по цифрам на моем запястье, я не вздрагиваю и просто — как будто ничего не чувствую. Никаких покалываний в сердце, приливающей к голове крови, как это каждый раз случается с Моим. Его пальцы горячие и сухие, как воздух в этом городе. — Сегодня Бюро закрыто. Пойдем завтра. Я киваю. Самолет обратно завтра вечером, и спешить мне особо некуда. Мы молча выходим из аэропорта и садимся в такси. Если мне нечего делать, говорит он, я могу поехать с ним в студию. Я киваю. Я знаю, что я должна сейчас выйти, пойти куда угодно и с кем угодно, но главное не с ним, но киваю еще раз. Я просто не могу не узнать. Всю дорогу до студии он молчит. Изредка смотрит на меня из-под надетой кепки, а я, наоборот, говорю без умолку. Рассказываю про свой мир, родителей, про свои мечты, цели, как будто в отведенное время пытаюсь прожить с ним жизнь, которой у нас не будет. Я смутно понимаю, что делаю лишь хуже, но никак не могу заставить себя замолчать. Я не рассказываю про Моего, как будто его и вовсе не существует. Он здоровается с каждым, кого мы встречаем на лестнице наверх. Сначала жмет руку, потом обнимает, как в фильмах, которые снимаются в этом городе. Они говорят на неправильном языке и много ругаются, наверняка, все они курят что-то крепче сигарет. Он оставляет меня поспать на диване в раздевалке. Тут душно, и мне кажется, что я ни за что не засну, но как только голова касается подушки, я проваливаюсь в пустоту. Время — снова шкала. Сейчас моя шкала стремится к совершенству. Во сне он проводит пальцами по моему лицу, оставляя глубокие незаживающие шрамы. Шрамы горят, словно мое лицо поцеловал сам дьявол, но не видны никому, кроме него самого. Он рассказывает, что я люблю чистого на другой стороне мира, и скоро мы женимся. Кто-то спрашивает, а как же он, и он рассказывает, что родственные души вовсе не значит любовь. Ты говоришь, что любовь — куда глубже. Я резко открываю глаза, но я одна в комнате. В воздухе висит, словно облако, удушающая жара, и я в этой жаре медленно пробираюсь на шум через тесные замкнутые коридоры. У каждого из нас есть четкое понимание определенных понятий. Любовь. Долг. Счастье. Пока ты не познаешь ни одну из этих ипостасей, ты думаешь, что все это просто и очевидно. Ты даешь им не обязательно четкие определения из учебника, но что-то ясное и неоспоримое. За полгода три эти слова вросли в мою кожу и перестали быть чем-то ясным, утонув в моем круговороте хаоса. С каждым днем смысл слов менялся, приобретая все более разные понятия. Когда ты прикасаешься ко мне, я радуюсь, что ничего не чувствую. Я понимаю, что сделала правильный выбор, и облегчение вливается в мою голову, словно божественный свет. Ты не даешь мне три мои понятия, и ты не можешь их дать. Они остались там, на другом конце света, замерзшие, испуганные, ждущие моего возвращения. Ты пожимаешь мою ладонь и выходишь в центр зала. Твои друзья косятся на меня, те, кто боятся — с восхищением. Другой тип, любящий, — со злостью. Вы танцуете. Сюда, в этот зал, сотканный из света, приходит хореограф, что-то показывает, и вы, словно глупые болванчики, пытаетесь повторить за ним. Так мне кажется с начала. Когда каждый человек выходит в центр, я интуитивно понимаю, что все вы делаете одно и тоже. Впервые я понимаю понятие слова индивидуальность. Меня сшибает вашей энергетикой. Тем, что каждый из вас хочет донести до меня, всего мира, и сколько себя вы вкладываете в это. Тем, как вы воспламеняетесь, словно падающие звезды, сгорая дотла и вновь, восстаете из пепла, чтобы бороться дальше. Я понимаю, что это место — моё самое любимое на свете, хотя это наша последняя встреча. Мой движется, как пантера. Плавный, грациозный, словно в замедленной съемке. Я выучила каждое его движение, каждый шаг за эти годы. Ты движешься словно змея. Спокойная, умеющая ждать. Быстрая, слишком быстрая, движущаяся быстрее, чем изображение успевает отпечататься на сетчатке глаза. Смертоносная. Сексуальная. Пока мы пьем с твоими друзьями в темном тесном баре, ты на ухо рассказываешь мне про свою жизнь. Твой голос трескучий, словно огонь, теплый, родной. Ты кажешься замкнутым и нелюдимым, но все эти ребята, и старше, и младше тебя, если не любят, то точно тебя уважают. Ты рассказываешь, что вырос в глубинке, как отец пил, и ты работал, чтобы прокормить семью. Как ты все время работал и танцевал, а потом понял, что нужно делать, и переехал сюда. Ты живешь один в городе ангелов с тринадцати лет и обеспечиваешь семью, наживаясь на своем таланте. Ты говоришь, что сжираешь свой талант заживо. Ты говоришь, что искусство нельзя продавать, а ты продаешь его по десятикратной цене. Ты шепчешь, что продал душу дьяволу. Что из-за этого я ускользаю из твоих рук, что это твоя плата. Напиваясь, ты шепчешь, что счастлив, потому что занимаешься любимым делом. Когда мы уходим, оба — пьяные в стельку, на вопрос, все ли в порядке, ты отвечаешь своим друзьям: «Окей». Когда мы лежим на твоей белоснежной кровати, уставившись в потолок, ты говоришь, что Моему, наверное, очень тяжело. Что на его руке чисто, и он никогда не узнает, с кем он должен быть связан, что ему куда более страшно, чем всем нам. Что ему некуда идти, если все его бросят, что он цепляется за меня, потому что боится остаться один куда больше, чем каждый из нас. Впервые в жизни мне так плохо. Я сворачиваюсь калачиком, вжимаясь в твою спину, и ты, оборачиваясь, укутываешь меня в объятия, словно в одеяло. В твоих руках так тепло и уютно, что мне кажется, что я дома, и что ничто и никогда не сможет обидеть меня, пока ты рядом. Ничто и никогда не сможет обидеть меня, потому что ты итак знаешь все мои раны. — Мои родители любят друг друга как друзья, — тихо шепчу я. — Мой отец бьет мою мать, а она все равно считает его единственным на свете, — задумчиво произносишь ты. Я думала, что понимаю, что значит — родственные души. Как с моими тремя словами, повергнутыми в хаос, для меня пришло и это слово, чуть с запозданием. Для этого моего слова только одно определение — ёмкое, короткое, но совершенно невыразимое словами. И, если бы меня спросили, что это, я бы просто назвала твое имя. Когда ты медленно проводишь рукой по моей талии, в голове гудит, будто меня вот вот переедет поезд, но у меня нет ни сил, ни желания отталкивать тебя. Предпринимая последнюю попытку, я шепчу: — Родственные души вовсе не значит сексуальное влечение, — и прижимаюсь к тебе еще ближе, еще сильнее, вдыхая твой запах, пытаясь заразиться твоим теплом, твоей энергией, силой, пытаясь забрать всё это, чтобы никогда сюда больше не возвращаться. Я чувствую, как медленно бьется моё сердце, по три удара в минуту, как твое скачет, готовое выпрыгнуть наружу и заплясать по комнате. Я не чувствую к тебе ничего, что чувствовала с Моим. Все, что я чувствую к тебе, совсем новое, но такое понятное, как будто я знала это всю жизнь. Это понятное — лучшее, что когда-либо со мной случалось или случится. — Но ты же считаешь меня сексуальным, да, — ты ухмыляешься, и я слышу, как твое сердце все-таки выпрыгивает наружу и гуляет по комнате. Ты, наверное, долго ждал меня. Прости, что я не дождалась. Ты целуешь меня, и поезд в моей голове гудит так сильно, что я перестаю слышать что-либо еще, кроме его бесконечного гудения. Я понимаю, что это неправильно, но уже не могу остановиться, и поезд сшибает меня, выбивая остатки твоего душного воздуха из легких. Чуть позже я попадаю в эпицентр взрыва и смотрю, как мир вокруг разрушается, рассыпаясь в микроскопическую пыль. Когда взрыв стихает, я оказываюсь посреди бесконечного моря отравленной, мертвой земли, но мне совсем не страшно. Я знаю, что нужно лишь немного подождать, и мир снова — восстанет из пепла. Снова возникнут дома, деревья, люди, разольются океаны, и зажгутся миллионы звезд. Может, они будут совсем другие. В этот момент я понимаю, почему Мой так боится. Он просто не знает, что там, в этом заново отстроенном мире, его всегда будет кто-то ждать. Его будут ждать, даже если он никогда не придет. Ты проводишь рукой по моим волосам, и я едва сдерживаюсь, чтобы не замурлыкать от удовольствия. Ты улыбаешься, заправляешь мои волосы за уши, и по твоим рукам бегают первые солнечные лучи, проскальзывающие сквозь жалюзи. Ты внимательно смотришь на меня, будто пытаясь навсегда запечатлеть мой образ, и в твоих глазах я читаю отражения собственных мыслей. Твои глаза серые с золотыми крупинками. Когда до открытия Бюро остается полчаса, я сплетаю наши пальцы, и совпадающий номер сливается в единое целое. Я понимаю, что если уйду от тебя, то все равно вернусь, рано или поздно. Что я скорее преодолею притяжение Земли, чем притяжение между нами. Я рассказываю тебе, что люди не понимают концепцию времени. Я говорю, что времени просто нет. Иначе как описать то, что мы встретились.