Радиация

      Сатоши разлепил веки.       Солнце поднималось из-за горизонта, вдалеке темнела вершина Отакэ-сана.       Он впервые увидел стены палаты, безучастно пошевелил рукой, из которой торчала игла. Дискомфорт прокатился по онемевшему телу, закололо пальцы ног, уши заложило. Но ничего из этого не удивляло. Зеркально-золотой диск, пытающий не отдохнувшие глаза, напоминал лишь о том, что настал очередной день катящейся в бездну жизни.       Сатоши плохо помнил, что произошло накануне. Накануне ли? Кто ведёт времени счёт? Необычайным, прелестным восторгом тихо клубилась идея в тяжёлой голове. Почему-то раньше он не мог о ней помыслить. А теперь всё вдруг встало на свои места. Его план провалился, так и растворившись в немоте между ним и Шимизу. Но этим утром осознание провала легло на душу успокоительной пеленой, Сатоши облегчённо втянул воздух и, будто делал это впервые, растянул подрагивающие сухие губы в улыбке.       Ему ни за что не хотелось отвечать. Он не имел никакого отношения ни к людям, что оказались рядом, ни к происшествиям, настигшим этих людей. Он — отдельный человек, и его решения не касаются никого, кроме него самого. Даже его отец, возможно до сих пор ждущий его дома, оказался этим утром кем-то чужим. Всё это вокруг потеряло связь с его внутренним миром, с тем, что он испытал недавно, до того, как ему насильно стали вливать через трубку отвратное лекарство — или что это, чёрт побери?       За ширмой раздался шорох. Сатоши повернул голову на подушке и только теперь почувствовал, что она пропитана влагой — наверное, он вспотел. На отдалённой тумбе покоилась стопка книг, явно не к месту в белом больничном интерьере. Он приподнял простыню и оглядел себя: чистые шорты и его любимая футболка, которую он носил большую часть времени здесь. Чистые потому, что он отдавал их недавно Нацуко в стирку…       Тацуми показался из-за ширмы осторожно, будто подглядывая, затем подошёл ближе, жадно охватывая взором парня на кровати. Сатоши безразлично встретил его взгляд, лишь кивнул на книги.       — Это я их принёс, — улыбнулся Тацуми.       — Ясно.       И одежда, значит, была его рук дело. Он запоминал такие мелочи, как его одежда? Это тоже не удивляло. Сатоши с лёгкой грустью подумал о монстре, словно тот превратился всего лишь в персонажа одной из книг. Пожелтевшая страница растеряет буквы, их унесёт течением времени, и вот однажды не станет никакого Шимизу Тацуми ни в этом, ни в том, далёком и нормальном мире. Сатоши явственно ощутил, что в своём безумии обрёл истину разрушенной жизни. Влюбиться в маргинального Тацу — так назвал он его про себя — подобно любви к книжному герою. Будь он монстром, принцем, самураем, злым духом или горным ками — какое теперь это имело значение, если он обречён? Обречены здесь все, но этот… За него будет горько. Только и всего. А потом книга закроется, и Сатоши взглянет в сторону, где восходит солнце, и в сторону, где сам найдёт свой конец.       Сатоши попытался встать, вынимая иглу и морщась от боли в мочевом пузыре. Терпеть дольше не полагалось.       Вернувшись в палату, он ради приличия просмотрел корешки книг: всё это он уже читал когда-то.       Тацуми, замечтавшись, сидел у подоконника, но внимательно следил за Сатоши одними лишь глазами. Думы вились едкой дымкой, не давали права нарушить тишину. Столько глупых и не очень вопросов, столько новой нежности и тяги к потерявшему прежний облик парню, заспанному, болезненно горячему, пахнущему антисептиком и целебным травяным компрессом. Воспоминания о бесстыдстве, что он разрешил себе сотворить, алели терпким привкусом вины, когда он случайно наталкивался взглядом на кровать.       — Больнее всего, — голос Сатоши завибрировал в стенах палаты, — видеть, как умирает нечто по-настоящему прекрасное. Нечто, что облагораживало эту реальность, оправдывало её существование, делало миллиарды лет эволюции ненапрасными… Верно?       Широкий бело-жёлтый луч солнца выхватил Сатоши из тени угла, где он стоял, опираясь на тумбу и глядя мимо Тацуми в окно. Его бледная кожа с мелкими ожогами выглядела безжизненной, ненатуральной, чёрные глаза под тяжёлой чёрной чёлкой бесстрашно принимали в себя яркий свет. Несмотря на жару, Тацуми стало зябко, но он не шелохнулся, лишь отметив, как вздыбились волоски на теле.       — Сато-чан.       Сатоши сменил направление взора, но Тацуми всё ещё не мог уловить, что стало следующим объектом. Вряд ли он сам. Его присутствие будто проходило сквозь парня, отрешённого и поломанного. Таким он казался.       — Что вчера с тобой произошло?       — Вчера — это когда?       Сатоши, одумавшись, понял, что задал слишком сложный вопрос. Вопрос, который только усугубит боль позже. Чем меньше монстр о нём знает, тем толще невидимое стекло разделяет их. Но уверенность в решении, принятом где-то между реальностью и сном, подначивала объясниться. Всё виделось таким логичным и правильным, как ничто и никогда в его жизни до этого.       — Я хотел предложить вам отступить, — начал Сатоши бесцветно. — Рискнуть укрытием, принять лекарство сэмпая и попытаться уйти, бросить сражаться со стихией. Думаю, не все бы из нас дошли до ближайшего города. Думаю, этим кем-то, кто пал бы первой жертвой побега, был я. Но это бы дало вам шанс на победу.       Тацуми, затаив дыхание, с тревогой вслушивался в интонации парня, различая мистическую тоску за манерой лектора, преподающего скучный материал. Каждая фраза могла вызвать волну возмущенья, но он боялся перебивать.       — Но потом я увидел тебя, упрямого, ищущего правды под отравленным дождём, подчинённого плану сэмпая. И мой собственный план, — Сатоши усмехнулся с ностальгией, покачал головой, — он рассыпался пеплом, как и всё вокруг. У каждого своя правда, каждый любит свою собственную ложь, лелеет свой собственный самообман. И вдруг меня взмутило. От самого себя. Это жалкое притворство, это слепое геройство, что вкалывает тебе сэмпай, — это чуждо мне, противно. Всё это, что окружает меня, до дикости противно, просто до смерти. Я хочу покончить с этим, я устал. Мы не выберемся отсюда. Мы умрём. Но каждый — своей собственной одинокой смертью. Как и моя мать. Отец послал меня сюда за «горным раем», чтобы он стал моим. Я хочу выбрать свою смерть сам, сам хочу назначить ей встречу. Это мой собственный роман. И давно в нём не происходит ничего, кроме притянутых за уши потех.       «С тобой», хотел было добавить Сатоши, но осёкся, когда Тацуми нервно дёрнулся и неуклюже встал. Похоже, это напугало и его самого. Он огляделся так, будто только что проснулся.       — Ты не слушал меня, — констатировал Сатоши и стал устраиваться в постели опять, разглаживая сбившуюся подушку.       Его это вовсе не расстроило, не задело. Наверное, это лишь доказывало, что он очутился в своём мире один. Возможно, он ни слова не проронил минутой раньше, возможно, ему всё это показалось. Так даже лучше. Он немного полежит и подумает, прогонит свой новый план в голове. Он покончит с собой, а в этой проклятой богами долине так ничего и не произойдёт, не изменится, не случится. Главное, что он сможет снова отдохнуть и никогда больше сюда не вернётся.       — Я слушал, — раздалось в звенящей тишине.       Свет забрезжил по контуру плывущего силуэта. Тацуми приближался размеренно, но Сатоши представлялось, будто, наоборот, этот красивый силуэт уходит прочь, растекается по горизонту вместе со стальными острыми лучами. Зрение подводило его. Может быть, потому что накануне он засыпал пепел в глаза.       — Я слушал, как ты меня бранил. Я слушал, как отчаянно ты смеялся, пытаясь изувечить себя. А потом — как ты дышал во сне, как робко звал на помощь маму, — Тацуми присел на край. — Что, по-твоему, я должен был услышать в этот раз?       — Ответ на вопрос, что мучит тебя безмолвно, — Сатоши пожал плечами так же бесхитростно, как сделал это прошлой ночью под дождём. Он звал мать? Странно, но такого он не помнил. Между ними наладилась простота, он больше не стремился скрыться или сыграть в равнодушие к монстру. — Ты же захочешь узнать, почему я сделал то, что сделаю вскоре. Почему отдам последнее «дамэ».       — Я не позволю тебе. Это неоправданный ход, он не спасёт никого из нас.       — Не учи меня правилам игры. У тебя есть собственные доска, тактика, цель, — голос Сатоши стал жёстче. — Мои же не имеют ничего общего с твоими и останутся при мне.       — Сожалею, Нишияма-сама, — повторил Тацуми и, встав коленом на кровать, подобрался к парню. Он тронул его ноги, тепло проходило сквозь простыню. Сатоши вскинул бровь, не избегая рук. Тогда Тацуми смелее переместил пальцы на его живот, вверх по груди к шее. Сатоши больше не боялся, что его могут задушить. Это бы упростило дело. Но Тацуми тихо выдохнул: — Я хочу тебя.       И на этом всё. Не «хочу тебя убить», не «хочу лишить тебя жизни», не «хочу кончить на твоё холодное тело», а просто «хочу». Честно и упрямо, как всегда. Словно чернила глубокой страсти перевернулись, густая субстанция заляпала белый лист рисовой бумаги опять. Сатоши моргнул.       — Я давно не принимал душ.       — А ещё не ел, — Тацуми, будто впитав энергию хрупкого согласия, подошёл к окну и открыл его. — И не дышал свежим воздухом, не читал, не играл на пианино. Не критиковал меня. А нет, только что было.       Сатоши, вняв птичьему пенью, мирно поднялся с кровати и намеревался отправиться в душ. Не то чтобы он имел целью после вернуться к незавершённой близости с монстром, но смыть испарину пора. Он оглянулся. Тацуми недвижимо наслаждался утренней прохладой, пронизанной золотыми нитями света.       — Зачем тебе это, Шимизу? — Неожиданно для себя Сатоши опомнился, когда уже задал вопрос. Тацуми расправил плечи и так и остался стоять. Казалось, он вот-вот, как по обыкновению, достанет сигарету. — Я имею в виду, почему бы мне просто не исчезнуть? Чем меньше людей ты должен на себе тянуть, тем больше шансов на успех.       — Что ещё нам осталось, как не быть откровенными друг с другом? Я меняюсь, Сато-чан. И мои чувства к тебе меняются тоже, — он, кажется, усмехнулся. — Я трансформируюсь под действием препарата, а ты — под действием личных идей. Я не хочу, чтобы ты умирал. Но сам я не убиваю ли себя этим экспериментом? Я становлюсь гибридом. Боюсь, я теряю человечность, обретаю животную силу, которая сделает меня неуязвимым, даже для любви. Понимаешь? И тогда, возможно…       Теперь Тацуми обернулся. Порыв ветра растрепал его волосы, и он заправил их за уши. Сатоши стало ноюще жаль, что монстр невообразимой красоты рискует лишиться очарования принца в персиковом кимоно. И в кого же он превратится? Может быть, в могущественного дракона, как карп, что плыл против течения и сменил много рек? Его слова наконец наполнились цепляющим смыслом.       — Ты сравниваешь трансформацию с исчезновением. Если я в кого и превращусь, то в юрэй, как и все самоубийцы.       — Может, ты хочешь сделку? — Тацуми пытливо сузил глаза. — Твой план вне времени, как и смерть. В любой момент ты сможешь осуществить его. Но пока ты не юрэй, пока я не гибрид, позволь мне доказать, что мы можем не подчиняться сокрушительным силам внутри нас. Я останусь собой.       — А в таком случае я?       — Будешь жить.       — Я не уверен, — Сатоши отступил к двери в уборную, где располагался душ. — Но я принимаю сделку.       Выйдя из душа, Сатоши никого не обнаружил уже. Настежь распахнутое окно магнитом притянуло его выглянуть в тот самый двор, где вчера они с Тацуми ухнули в параллельный мрачный мир.       Шимизу, как и ночью, раздетый по пояс, размахивал руками под одиноким деревом, то сдерживал движения, то ускорялся и рассекал пространство наступательными шагами, угрожал выпадами, захватами пустоты. Иногда он делал характерные вдохи, как если бы это всё было боевым искусством, но Сатоши не вспомнил ничего подобного.       Бетонный навес над крыльцом примыкал к окну с наружной стороны, и Сатоши без раздумий переступил раму, взбираясь на него. Свесив ноги с края, он смирился с тем, как внимание приковалось к рельефу чужого тела. Если уж не очарование принца, то привлекательность воина-самурая обещала сохраниться в нём навсегда. На мгновение в пустом кулаке померещилась ему рукоять катаны, которую монстр сжимал со страстью чернил. Крепкий торс гибко менял положение, словно уклонялся от нападений. Наблюдать за своеобразной игрой с невидимым противником было забавно, потому что Сатоши не увидел в этом ни намёка на профессионализм. Но сквозящая сила пленяла.       Общая трапеза была издевательски бедной по сравнению с той, что пришлось отведать у старика Цугавы. Траурность, с которой каждый поглощал еду, походила на набелённые маски театра кабуки. Сатоши иногда подумывал о том, чтобы стать актёром, но подобные детские мечты остались на когда-то родных улицах Киото.       Жизнь в больнице отчего-то больше напоминала обычную жизнь, когда нужно просыпаться с солнечным светом и засыпать с ночным рокотом цикад. Сатоши дождался, пока все закончат с ужином и встанут из-за импровизированного стола. Проследив, чтобы никого не осталось поблизости, он, глядя совершенно в другую сторону, стащил раскладной нож со стола и хладнокровно пристроил в карман. В общем беспорядке пропажа незаметна.       — Я после вечерней зарядки зайду к тебе, не запирайся, — шепнул Тацуми на ухо и энергично исчез с глаз долой.       Отчего-то палата стала его местом. Сатоши безучастно повернул защёлку и подумал, что, наверное, когда-то это был кабинет. Видеться с монстром и в эту ночь в его планы не входило. Он споткнулся о сложенный футон под окном и сел на кровать.       Лезвие ножа мягко уткнулось в шею под челюстью. Сатоши немного надавил, сердце забилось сильнее. Бросило в пот. Он отнял металл от тела. За ножом явно ухаживали: пока он его вертел и так и эдак, отсвет от клинка угождал в воспалённые глаза, бросая блики от редких звёзд и луны на небе. С каким восхищением он воображал, как отполированная сталь рассечёт ненадёжные ткани, будто он, Сатоши, тряпичный.       Ручка двери безрезультатно клацнула. За этим поступил стук, и снова стук, и снова дёрнулась ручка. Сатоши затаил дыхание, а когда всё затихло, выдохнул опять. Ему предстояло многое обдумать.       Он коснулся лезвием внешней стороны руки, где пролегают вены, лишь ощутив, как это щекотно. И, признаться, до смерти банально. Почему-то всё же его тянуло перерезать горло. Верно: умирать от радиации — дело не из благородных. Долго и мучительно, прямо как Ичиро. Куда удобнее положить всему конец одним взмахом талантливой руки, ведь есть ли большая разница, бить по клавишам или по самому себе? Когда бывало в прошлом больно, он представлял, как поломает толстые струны и выбросит их из окна. А ломать однажды приходилось. На их улице каждый знал, что Нишияма Сатоши-кун играет на фортепиано. Поломанные струны под окном их квартиры могли означать лишь одно: с Сатоши-куном что-то случилось.       Что?       Он просто умер.       За окном, совсем близко, послышалась возня, и Сатоши спрятал нож под подушку.       Словно он лишь чёрная тень, Тацуми воздушно вскочил на подоконник и замер. Он принёс с собой ночную прохладу, что, как прозрачная вуаль, лежала на его голых горячих плечах и остужала шрамы.       — Я же просил не закрываться, — Тацуми спрыгнул и деловито принялся раскладывать футон. Его намеренья были серьёзны.       — Я хотел побыть один.       — Надеюсь, я этому не помешаю.       Тацуми нарочито бесстрастно плюхнулся на футон и шумно вздохнул, не скрывая усталости. Показная расслабленность начинала раздражать, Сатоши понимал, что за ним следят, как за маленьким ребёнком, которого страшно оставить наедине с собой.       — Не строй из себя дурака, — Сатоши скрестил на груди руки. — Я сказал, что хочу побыть один, и ты знаешь, о чём я.       Тацуми, до того измотанно уставившись в одну точку, двинул лишь глазами. Убедился, что Сатоши на вид спокоен, и вернулся к прежней точке снова. Из-под контроля выходили не только его инстинкты, но и тот, на кого нацелились все рвения Шимизу: и тела, и души. Понемногу это выводило из себя. Он был сосредоточен на том, чтобы не сорваться, не броситься в омут опасных страстей, животных во всех смыслах. Но это едва возможно, когда такой родной Сатоши, в которого он поместил незримую шкатулку с любовью, вдруг стал ломать обстановку, так цинично высасывать силы. Хотелось впечатать его, хрупкого и обезумевшего, в стену, крикнуть в насмешливое лицо: «Прекращай! Это всё не шутки, я — не шутка, ты — не шутка, мы всё ещё живём!» Когда они успели поменяться местами? Тацуми всегда был за жизнь. Но ему казалось, что и Сатоши жив настолько, что осталось только позавидовать ему. И всё же нет, перед ним на кровати сидел кто-то другой.       — Сато-чан, — Тацуми посмотрел на него прямо, желая распахнуть сердце так же, как и блестящие глаза. — Я скажу это единожды. Скажу то, что сделает меня уязвимым мальчишкой перед тобой. И если ты не поверишь даже этому, я не знаю, что с тобой не так. Я не знаю, останется ли у меня хоть что-то ещё, чем я смогу тебя задеть, дотянуться, получить тебя так, как давно мечтал.       — Моё тело? — перебил Сатоши, не выражая ничего, кроме сухого вопроса.       — Нет, — быстро отрезал Тацуми, обняв подушку, словно защищаясь. Ему было неловко признавать, что влечение переливалось за края чаши. — То есть не только. Это не главное. Я о другом. О твоём доверии. Мы здесь застряли, и никого, кроме нас, у нас не осталось. Если это будут мои последние дни на земле, я должен быть счастлив, что проведу их с тобой. Но я не счастлив. Сейчас всё, чего мне хочется — указать тебе на путь обратно, из этой тьмы. Я не могу смириться. Я не могу поверить, что всё кончено для нас. Я хочу спасти своих друзей, и это не новость. Но куда сильнее меня греет мысль о том, что я смогу быть с тобой в другой жизни, в нормальной. Я хочу быть рядом, я буду. И здесь, как бы это ни звучало, идеальное место, чтобы приблизиться к тебе. Меня мало что ранит, но тебе удалось. Твои идеи о «дамэ» отобрали ясность ума. Потому я здесь. Я здесь, чтобы ты понял: швыряться жизнью, когда в ней есть я, готовый посвятить тебе свою собственную — это так по-детски эгоистично. Ты способен убить чуть больше людей, чем одного себя.       — А ты? — парировал Сатоши и замолчал. Его задели обвинения, больше ничего. Он не собирался отвечать за кого-то, кроме себя, но в этот момент, в этой палате ему пытались навязать что-то ещё, чему он не был рад. — Издеваясь над собой, что ты ожидал во мне увидеть? Уязвимый мальчишка здесь я, потому что да, Шимизу, я тебе поверил. Поверил, что мы выберемся отсюда. Но взамен всему, что ты обещал, ты выбрал яд.       — Что я обещал, чего не исполнил?       — Ты должен был мне служить, — прошептал Сатоши, внезапно смутившись своих слов. И кто только вложил их ему в уста? Былая апатия откатила, как вода слушается луну. Но самурай всё ещё не слушается Нишияму-сама. Несоответствие раскололо уверенность пополам.       Стрёкот цикад наполнил комнату сильнее, чем прежде, врезаясь во внимательный слух. Ветер черкнул по лицу Сатоши, и он прищурился, не моргая, словно хотел убедить самого себя, что не стыдится брошенной в монстра правды.       Тацуми долго перебирал в памяти неосторожные слова, мерклые образы надежды, которые стремился подарить этому своенравному парню. Но толкового, того самого, что подвело его — не нашёл. Конечно он использовал красивые обороты, — можно было подумать, он почерпнул их в книгах, — чтобы передать красоту чувств. Но Сатоши, кажется, воспринял их буквально, увидев в нём своего слугу. Обижало ли это? Восхищало ли? А может, распаляло пламя желания внутри? Что из этого на самом деле происходило с Тацуми, когда он силился уравновесить новое знание в трещащей голове?       — Ты когда-нибудь хотел покончить с собой?       — Очевидно, нет. Я ведь ещё тут, — Тацуми осмотрелся. — Никогда не хочу и не делаю наполовину. Если бы хотел — уже бы покончил.       — Как это высокомерно по отношению ко мне.       Тацуми намеревался протестовать, извиняться, потому что забыл, что перед ним не тот Сатоши, к которому он привык. Тот Сатоши бы ответил иронично, искажая решительность Шимизу, выставляя её в комичном-небрежном свете. Этот же, казалось, искал поводы поставить на себе крест, находя в каждой фразе намёк на свою слабость, неправильность, ненужность.       Тацуми намеревался, но Сатоши его прервал и нагло сел на футон с ним рядом.       — А я хотел. — Они оба перестали шевелиться, соприкоснувшись плечами. Плечо Тацуми грело озябшего Сатоши. Он облизал губы и приготовился говорить: — В старшей школе. Я переехал с семьёй в Йокогаму. В параллельном классе была девочка, с которой я дружил. Наша дружба завязалась быстро, я встретил её в музыкальном классе. Она тоже играла на фортепиано. Мне казалось, мы были настоящими друзьями. Однажды я заболел и не пошёл в школу. И она пришла меня проведать. С ней было что-то не так. А потом, когда мы сидели вдвоём за столом и ели суп, приготовленный мамой, я понял: она накрасила глаза. Она была очень красивой. Впервые я видел её такой. Когда она ушла домой, я заперся в комнате и стал играть. Играл до тех пор, пока не осознал: мне безумно хотелось её поцеловать. С того дня во мне всё перевернулось. Я отдавал ей всё, чего она хотела, я проводил с ней столько времени, сколько она хотела, я опаздывал домой, я часами болтал с ней по телефону. Она призналась мне, что ей нравится другой парень. Я не был знаком с ним лично, но мне было больно видеть, как она сомневалась и жалась, не зная, как к нему подойти. И я раздобыл для неё номер его телефона. Я не ревновал, нет. Разве я мог? Я не говорил ей о своих чувствах, просто хотел, чтобы она была счастлива. И если она, видя меня каждый день, выбрала кого-то другого — мог ли я этому перечить? Ты бы стал?       — Само собой, — тихо согласился Тацуми. — Разве с тобой я поступаю иначе?       — Ты ничего не понимаешь, — Сатоши снова отвернулся и опёрся о стену спиной. — Ты не умеешь молчать, не умеешь хранить свои чувства в тайне. Я был уверен, что люблю её, потому что никогда раньше мне не приходилось жертвовать собственной потребностью получать взаимность. Я думал, что на всё пойду, если только она попросит, и не обмолвлюсь ни словом о том, почему я делаю это. Она так часто спрашивала меня, кто мне нравится. Однажды я в шутку сказал, что она, и она ответила, что тоже меня любит. Мы смеялись. Она не воспринимала меня всерьёз. Я это знал, ни на что не рассчитывал. Но так устал врать и потому сказал правду, наделся, что полегчает. Потом она перестала отвечать на звонки. Когда меня это вывело, я написал ей, что влюблён. С того момента она избегала меня даже в школе. Я приходил к её классу — она не появлялась всю перемену. Я ждал её у входа в столовую — она подсылала подруг посмотреть, нет ли меня там. Но я там был, и она не выходила, опаздывала на уроки, но не выходила.       — Хотел бы я оказаться на её месте…       — Замолчи, — Сатоши сам замолчал. Насладившись тишиной, продолжил: — Я ужасно себя вёл. Ночью угрожал ей, обвинял во лжи, в трусости. Она не отвечала. Днём я приходил в себя и извинялся, едва не на колени готов был встать, перечитывая ночные сообщения. Она не отвечала. Мне удалось несколько дней и ночей подряд контролировать себя. Я писал редко и адекватно. Попросил её встретиться и всё обсудить, прояснить ситуацию и остаться друзьями. И в какой-то день она мне ответила, обещала вскоре написать. Но этого не происходило. Я ждал неделю, я лез на стены. Не мог принять реальность, реальность, в которой мы больше не были друзьями, не гуляли вечера напролёт, не смеялись до боли в животе. То, что происходило, казалось мне безумием, и я испробовал все приёмы, чтобы вернуть всё вспять. Но она не писала. В тот день я вышел из школы и увидел её сидящей на скамейке рядом с парнем, который ей нравился. С ними был, наверное, его друг. Я, как во сне, направился к ним. За несколько метров услышал что-то вроде: «Смотри, это он». Конечно, обо мне вся школа шепталась. О том, какие непростительные вещи я ей писал по ночам. Меня задело, что она всем всё рассказала. И вот я подошёл. Я видел взгляд этого парня, едкий, надменный, пускай и смотрел он на меня снизу вверх. Она притворилась, что всё в порядке и сказала обычное «привет». Я улыбнулся тоже, чтобы не напугать её, и предложил пройтись вместе до автобусной остановки. Раньше я всегда её провожал, хоть мне не по пути. Она отказалась, сказала, что ещё не собирается домой, на что я сказал, что подожду, и сел рядом. Наступила неловкая пауза. Я всё понимал. Я сгорал от стыда, но больше не мог с этим мириться. Сколько можно играться? Почему люди считают возможным сначала говорить, а потом убегать? Я не мог причинить ей боль или потащить с собой, даже в самых мрачных ночных фантазиях я не видел, как трогаю её или раздеваю… Я лишь хотел заставить её говорить, отвечать, объясняться, как перед родителями, чтобы она краснела, плакала, жалела, молила меня о прощении, потому что я… я любил её. Ради неё я переступал через себя, а она этого не ценила. Скажешь, тупо и эгоистично?       — Сато-чан… — Тацуми взял его за руку и ощутил, что он весь дрожит. То ли от холода, то ли от эмоций.       — Понимаешь, я потерял из-за неё друзей. У меня был хороший друг, которого я послал, когда он попытался упрекнуть меня в том, что я всё время провожу с ней.       — Сатоши, — Тацуми заботливо накинул простыню на парня и укутал так, будто тот был ребёнком. — Ты опять превратил жизнь в бардак. Такой примерный ученик в школе, такой безнадёжный внутри…       — Я всё ждал. И тут она сказала, — Сатоши не хотел замечать, что с ним проделывает монстр. — Она сказала: «Не жди, Ёске-кун меня проведёт». Кто-то другой, какой-то Ёске-кун, сделает то, что всегда делал я. Это нормально? Нет, это не нормально. И меня это уничтожило. Это меня низвергло прямо перед лицом противника, девушка, которую я любил, опустила меня на глазах у всех. Она вежливо намекнула, что не собирается исполнять даже последнее из обещаний — спокойно поговорить. Это было последней надеждой, самой ясной и правдоподобной, я верил в этот вариант так, как ни во что. Я едва мог представить, что это произнесла действительно она. Какое лицемерие. И я ушёл под смех её новых друзей, с которыми она выглядела такой же счастливой, как когда-то со мной. Я брёл через школьный стадион, а мысли тянулись обратно, туда, к той скамейке. Я чувствовал себя так, будто меня унизили, опозорили на весь мир. Уши горели, ноги не слушались. Я судорожно искал ответ на единственный вопрос: что дальше? что теперь? У меня ничего не осталось. И в ту ночь, когда все уснули, я тихо оделся и взял лезвие с собой. Это было старое ржавое лезвие, но другого я среди ночи бы не нашёл. Я не готовился, не предполагал. Лишь, пока не мог уснуть, понял, что выход остался один. Он уничтожит все мои страхи и боли, разорвёт этот круговорот воспоминаний, настоящего, несбывшегося, решит все уравнения, уравняет.       Листья деревьев за окном зашумели, заглушая звон тишины. Фигурки извилистыми островками поползли по стенам. В палате стало на удивление светло, но два человека под окном оставались в пределах тени.       — И… что же потом?       — Тебе по-честному интересно? — Сатоши не поверил участливому тону. — Что может быть занятного в истории самоубийства того, кто до сих пор жив? Тебе ведь уже известно, чем увенчался поступок того, кто хотел «наполовину». Никакой интриги.       — Нишияма-сама, — чинно парировал Тацуми. От вымученного смеха Сатоши пробежался холодок. — Что вас остановило?       — Не знаю. Наверное, моя уверенность в затее пошатнулась уже тогда, когда я захлопнул входную дверь и рванул по лестнице. Я боялся, что отец проснётся, но, когда я переступил порог, подобное уже не волновало. Я ощутил свободу. Шёл по городу, чувствуя, что ни к чему не принадлежу. И это блаженно. Редкие машины появлялись на дороге. Я слонялся в темноте. Совершенно не растерянный, глубоко дыша, я отправился к стадиону. Там нет деревьев, нет людей и можно упиться звёздным небом. На фоне мерцала мысль: всё это в последний раз. Асфальт под ногами — в последний, трава под ногами — в последний, воздух в лёгких — в последний, давящий изнутри мозг — в последний. Вдруг всё, что я испытывал, перестало вертеться вокруг неё и завертелось с новой силой — вокруг меня и моей скорой смерти. Мне показалось, что той ночью мир дышал космической энергией и свидетелем этому был лишь я. Ками напевали серебряные песни шелестом травы. Я сам хотел бы превратиться в ками, стать неприметным камнем в углу футбольного поля, на котором стоял, задрав голову и пятясь, чтобы не упасть. От величины мира, что сомкнулся куполом вокруг ничтожного меня, я едва мог удержаться на ногах. И я закричал. Я поделился с небом болью. А потом достал лезвие. Кое-что непременно должно было случиться в эту ночь. Я сбежал из дома не для того, чтобы скитаться, как неприкаянный, у школы. Раз уж я начал, я должен был завершить.       Сатоши закрыл зудящие глаза.       Ночь восстала яркой картиной.       Он брёл в поисках подходящего места. Было уже далеко за полночь. Незнакомая местность вызывала тревогу, потому он свернул на хорошо знакомую аллею, ведущую, если идти ещё минут семь, прямо под его дом. Но если свернуть на полпути налево и подняться по крутой лестнице, попадёшь на заброшенную детскую площадку, где давно уже никто не гуляет. Старые покосившиеся качели и песочница, в которой нет песка. Сатоши любил здесь сидеть, когда домой идти не хотелось.       Он присел на качели. Скрип разнёсся по округе, рама неустойчиво покосилась под его весом. Умереть хотелось, но не таким глупым способом.       Если настанет утро, а он всё ещё будет истекать кровью, то есть вероятность, что его найдут. Этого ему не хотелось — снова за что-то отвечать, смотреть в глаза докторам и, главное, отцу. Сатоши вознамерился просто исчезнуть, оставив где-нибудь в телефоне короткую записку о том, что так всем будет лучше. Это было бы клише, лицемерием не меньшим, чем то, с которым он сам столкнулся. Правда была же в том, что лучше всего стало бы ему и только ему, и не заботили его никакие «все».       Он подкатал рукав куртки и положил лезвие на левое предплечье, надавил так, что от контуров остался след. Стоит породниться с угрюмым орудием избавления, привыкнуть к нему, начать воспринимать как неотделимую часть себя. Но и поторопиться тоже стоит.       Сатоши дрожащей рукой провёл острым уголком по запястью, пробуя своё тело на прочность. Потом ещё и ещё, перебравшись на более нежный участок кожи у локтевого сгиба. То ли он и вправду был настолько крепким, то ли лезвие непозволительно затупилось. Разозлившись на себя, он принялся беспорядочно бить лезвием руку, будто собрался раскроить её на кусочки, но кровь проступала мелкими каплями, объёмными и блестящими в свете отдалённого фонаря. До вен он так и не подступился — от саднящей боли сводило челюсти, подкатывала тошнота. Почему-то он замёрз и по-новому ощутил своё тело. Наконец он заплакал.       Рукав куртки впитал кровь. Впереди предстояло новое испытание: вернуться домой незамеченным.       — Меня ничто не остановило, — Сатоши сглотнул ком в горле, начавший уже приятно мешать дыханию. — Я расхотел умирать. В ту ночь.       — Хотел ли ты на самом деле…       — Хотел. Я был примерным учеником, ты прав, Шимизу. Я был хорошим сыном. И когда ты в один момент решаешь от всего отречься, запятнав репутацию такой слабостью, как попытка отдать последнее «дамэ», назад пути не будет. В этом обществе, что взглянет в твоё истерзанное лицо, в помятую душу, тебе не найдётся больше места. Мечтал ли я о таком? Я хотел умереть, чтобы не справляться с этим. Я должен был умереть, потому что иначе мне пришлось бы отвечать. Представь, что ты совершил что-то, что не простил бы сам себе. И у тебя есть выбор: жить с этим клеймом до конца дней, когда в тебе видят лишь того, кто совершил это, или покончить с тем, кто совершил это. Что бы ты выбрал?       — Я всегда выбираю жизнь, — Тацуми улыбнулся так, будто сожалел, что у Сатоши всё никак не выйдет подвести его к нужному ответу. — Ставить клеймо — привилегия и бремя. Ни то, ни другое ко мне отношения не имеет.       — Общество давно тебя отторгло, потому ты такой, Шимизу Тацуми-кун.       — Я люблю Сато-чана за то, — Тацуми бережно запустил пальцы в волосы парня, подсаживаясь ближе, — что он называет вещи своими именами.       — Всё потому же, что ты отщепенец, — он старался избежать контакта. — С нормальными людьми я говорю по-другому.       Тацуми перекинул одно колено через вытянутые ноги Сатоши и встал перед ним, вжал за плечи в стену. Их горящие лица встретились в сантиметрах. Тацуми с некоторых пор мог рассмотреть каждую деталь в темноте, уловить неявный отблеск, и лёгкая азартность на всегда бледном лике не укрылась от него. Щёки немного порозовели.       — Значит, я ненормальный?       И он притронулся губами к губам Сатоши, безжизненно сомкнутым, словно тот уже труп. Отстранился, чтобы проверить.       — Ты получишь меня при одном условии, — Сатоши запросто выбрался из-под монстра, скинув простыню, и уселся на кровать. Из-под подушки показалась рукоять с резным узором.       — Это же нож Каору?       — Не волнуйся, я верну. Потом.       — Ты так уверен, что я жажду тебя сильнее, чем в ту ночь, — Тацуми нервно ухмыльнулся, следя за чужим ему парнем.       — Если нет, то у меня тоже есть для тебя сделка, — и он мгновенно приставил остриё к сонной артерии, как делал это раньше. Тацуми дёрнуло на месте, но он застыл. — Я позволю делать с собой что угодно, если ты меня убьёшь.       — Почему ты тогда не покончил с собой? — с вызовом повторил Тацуми. Его мозг лихорадочно бился в потугах зацепиться за какую-нибудь мелочь, которая бы дала ему шанс отобрать нож. И, возможно, разок ударить сумасшедшего Сатоши. Но пока преимущества не было, он не рисковал.       — Почему? Какое это имеет значение теперь. — Кожа под лезвием покраснела. Он подошёл к сидящему Тацуми и на выдохе попросил: — Дотронься.       У Тацуми закружилась голова от ударившего в нос запаха. Он его ещё помнил, такой же откровенный, вожделенный, совсем близко перед ним. Это сбивало с толку и заводило в одночасье. Нащупав через ткань шорт тяжелеющую плоть, Тацуми, не стерпев, подтолкнул парня за бёдра к себе и с обожанием потёрся щекой.       — Условие в силе.       Голос Сатоши дрогнул, стал немного выше из-за пронзительной волны удовольствия. Пришлось дать отпор монстру, когда тот начал в неистовстве стягивать с него шорты, так и не дав согласия на сделку.       Тацуми будто ожидал этого и по инерции опустился себе на ноги, закусив губу. Изучал разлёгшегося на кровати Сатоши, с закинутой за голову рукой, и не понимал, где тот рычаг, нажав на которой он навсегда получит власть. Власть его мягкая, и не впервые он терял трофей, давая ему беспрепятственно уйти. Что же сейчас делает Сатоши? Намекает, что именно ошейника и плети ему недостаёт?       — Сато-чан, я не смогу…       Сатоши громко рассмеялся, играясь ножом.       — А я и не думал, что сможешь. — Он прицелился, зажмурив один глаз, словно собирался метнуть оружие в монстра. — Меня ничто не возбуждает, кроме близости смерти. Моя сделка занимательней твоей.       — У меня есть время подумать?       — До тех пор, пока мне не станет скучно и я сам не перережу себе горло.       В открытое окно врезалась большая цикада и упала, лёжа на панцире и шевеля лапками. Тацуми подобрал её и хотел было выбросить обратно, но Сатоши воскликнул:       — Дай! Я положу её в рот.       Тацуми со зверским упорством швырнул жука прочь и с лязгом закрыл окно.       «Сумасшедший».       — Давай спать.       Сатоши, свесив одну ногу с кровати, улыбаясь опустил веки. Нож опять исчез.