***
Тепло горячих губ и пальцев Лаксуса испарились, и по всему телу вновь разбежалась неунимаемая дрожь, будто кто-то впустил в комнату с погасшим камином суровую стужу — ледяное дыхание безжалостной погибели. Тонкие ладони онемели, а следом за ними и все чувства вместе с сознанием. Почти обезумевший взгляд искал пристанища и покоя, бегая из стороны в сторону и моля о спасении. Надвигавшаяся смерть пугала, а разум в последней попытке найти хоть какое-нибудь решение — возможность отсрочить разлуку — в оцепенении замолк. Тени от едва колышущегося пламени свечей плясали на побледневшей Кане, казавшейся прозрачной в полумраке комнаты, а серая и едва теплая кожа Макарова в последний раз обрела привычную смуглость. Словно от игры воображения все поменялось местами: живое настоящее казалось призраком, а призрак прошлого стремился вновь обрести силы. Кана затерялась в водовороте мыслей, пытаясь прийти в себя, но безуспешно. На ее глазах умирал один из самых дорогих, любимых людей в ее жизни, а она застыла, словно истукан. И не могла ни выдавить из себя и звука, ни протянуть к нему свои руки, боясь того, что прикосновением лишит старика последних сил. Время, что стоило потратить на прощание, стремительно и безвозвратно утекало, словно песок сквозь пальцы. Мгновения промедления превращались в минуты, а те, в свою очередь, в часы, и ничто не могло заставить безжалостное время сбавить свой темп. А Кана, гордившаяся своим умом, не сумела подобрать нужные слова. Все они разом вылетели из головы. Остался лишь один вопрос: что следует сказать на прощание? — Время еще есть… — словно прочитав ее мысли и разбив ледяные оковы страха, спокойно произнес Макаров. Он, смирившийся со своей участью, в последний раз хотел казаться сильным и успокоить ее, хватающуюся за него, словно за спасительный плот. — Дедушка, — прошептала Кана, не переставая трястись, — не умирай, умоляю, прошу! — эмоции, ранее сдерживаемые испугом, стали выплескиваться через край, словно волны во время шторма. Страх и оцепенение уступили место неконтролируемой истерике. Слезы, едва обсохшие на ресницах, вновь выступили на глазах. Позабыв о любых приличиях, Кана сорвалась со стула и кинулась к старому графу, крепко припав к его груди. — Не умирай… не оставляй меня… — ее голос перешел на шепот, а затем сорвался на хрип. Безысходность резко сдавила горло словно плетеной удавкой. В легких не хватало воздуха. Каждый вдох сопровождался болью, словно от тысячи иголок. Когда пропал Гилдартс, Кана не находила себе места. Но интуиция подсказывала, что переживать не стоит. Однако никакие убеждения не вторили ей сейчас, ничто не могло заставить успокоиться при мысли о том, что уйдет тот, кто стал ей вторым отцом. В грустных глазах читалась мольба, на которую Дреяр-старший не мог откликнуться и дать ложную надежду. Не нужно быть зрячим, чтобы видеть это. Только Кана, поддавшись своему горю, эгоистично требовала невозможного, принося окружающим боль и заставляя их страдать от собственной беспомощности. Ей оставалось лишь опустить голову, словно провинившемуся ребенку, и глотать слезы, вдыхая знакомый и родной аромат: немного лечебных трав, оставшихся на подбородке опекуна; пот; чернила, запачкавшие манжеты его рукавов; едва различимый запах почти истлевших листов бумаги, напоминавших его огромную библиотеку; мистический дух тайн и древностей, так полюбившихся ей. — И все же мы не должны упускать и ту малость, что у меня осталась. Я намерен исполнить свое обещание и рассказать правду… Так тяжело, забыв, как это делается, просить кого-то о том, что нельзя измерить никакими мерами, и в то же время, что увесисто и приносит облегчение. Я вынужден молить о твоей милости, Кана, даже если это будет невозможно, прости старика. Все скрытое от тебя было не со зла, а во благо. Это мое последнее желание. Хотя я и не заслуживаю этого вовсе. Ты, наверное, возненавидишь меня, однако узы клятвы слишком крепко связывают, я не мог нарушить слово, данное твоему отцу. Не мог подвергать опасности то, что мы так отчаянно пытались защитить. — О чем Вы говорите? Это ли так важно теперь? — Кана взяла в свои руки ладонь Макарова и вновь уткнулась в нее своей щекой. — Вы всегда были и будете для меня истинным примером для подражания. Я ни за что на свете не смогу возненавидеть Вас, дедушка. Для чего бы ни требовалось мое отпущение, я готова прощать хоть тысячу раз, лишь бы это позволило мне побыть Вашей спутницей еще совсем немного… Горячие слезы скатились по дряблой коже умирающего. От горечи, радости и нежности, что вызывали ее слова, его лицо тронула довольная улыбка. Запомнить бы ее, насладиться непередаваемым ощущением, что осознаешь лишь только под конец, когда все восприятие обострено. Но улыбка коротка, как миг. — Твой отец пропал именно здесь, — Макаров решился, а затем прерывисто, делая небольшие паузы, с тяжестью произнес эти слова. Долгое время эта тайна тяготила его душу, как и желание нарушить клятву, данную на собственной чести. Но, верный своему слову, граф так и не поступился обетом до сего момента. Страх отражался в тусклом взоре увядавшего, но он стойко готовился принять суровую участь. Медленно, словно в сомнении, Кана подняла на него свои широко раскрытые от удивления глаза и в абсолютном молчании, не моргая, ждала продолжения. Это откровение не могло оставить равнодушным того, кто нуждался в нем. Ведь только жажда правды могла привести в это наполненное тайнами место. Сожаление, стыд и огорчение красноречиво отпечатались на морщинистом лице. Крупица истины оказалась для Каны куда важнее надежд старика? Важнее, чем сам Макаров? Настроение старика читалось по его лицу без особых усилий. И Кану передернуло от одной лишь мысли о том, как она себя вела. Чистосердечное признание заставило ее резко подняться на ноги. Она заметалась из стороны в сторону в попытках вернуть частичку самообладания, но не получалось. Ситуация к этому не располагала. Она несколько раз измерила комнату шагами, заставляя себя осмыслить слова, так громко звеневшие в ее голове, но тщетность попыток лишь раздражала и злила, вместо того чтобы успокоить и внести ясность. Дреяр опечаленно покачал головой, готовясь к худшему без надежды на прощение. Кана уже ничего не понимала. Ее грудь снова сжало тисками. Осознание того, что она расстроила близкого человека перед его кончиной, черной тенью залегло в душе. Совесть бесчеловечно вгрызалась в душу, вновь и вновь наказывая за горячий характер и несдержанность. Как бы ни старалась, Кана не могла прийти в себя ни замерев на месте, ни обхватив голову руками. Столько событий произошло в один день, и над каждым ей не позволяли думать обстоятельства. Единственное, что могло успокоить — забвение, но оно было непозволительной роскошью. — Так все это время Вы знали, где он? — дождавшись кивка и серьезного взгляда, Кана затихла, словно перед бурей. — Уверен, что этот наглец все еще ходит по земле, — через силу подавив смешок, больше похожий на кашель, старый граф вернулся к своему откровению. — Причина его исчезновения заключалась в нашем с ним желании скрыть от мира тайну, что не поддавалась ни одному из ныне существующих археологов и кладоискателей, кроме твоего отца. Да, спустя пережитое им горе и неудачи, Гилдартс смог разгадать секрет, скрытый временем, и отправился странствовать, чтобы убедиться в этом. Затем пропал из поля моего зрения. Значит, все его догадки оказались верны. Мы искали затерянный город древних народов Майя, здесь — в этих джунглях, пытались претворить в жизнь наши мечты. И, полагаю, спустя столько времени он смог, мы смогли… Наверняка удача вновь вернулась к Клайву, он, несомненно, остался жив, несмотря на все опасности. Это вошло в его привычку — портить планы смерти, дразня ее раз за разом. Жаль, что я не таков… — Дреяр приуныл, и его голос звучал все тише и тише. Кана осознала, что он почти на грани, и вновь кинулась к одру опекуна в надежде, что может исполнить его последнее желание. И, крепко сжав руку Макарова, уставилась в его почти застывшие глаза. — Это все, в чем я хотел тебе признаться. Место, где может находиться твой отец — здесь, близ Паленке… — Дедушка! — воскликнула Альберона, и тот слегка сжал ее ладонь, — я прощаю, прощаю Вас! И очень сильно люблю! Не уходите… Не покидайте нас… — уже сквозь слезы молила она, вовремя вновь обретя все те чувства к опекуну, что спрятались после его ошеломляющего откровения. Самые искренние и главные слова, что Кана так боялась произнести, все же сорвались с ее губ и были услышаны. — Неужели это все, что Вы хотели мне сказать? Где же напутствия, где надежды, что Вы передадите мне?! Не молчите! — растерянно вопрошала Кана, пытаясь услышать голос наставника хотя бы еще один раз, или уловить его ехидную ухмылку, но ответа не последовало. Последний шанс упущен. Уже ничего нельзя исправить. Кана мало представляла себе естественную смерть. Жизнь уже знакомила ее с погибелью, не далее чем несколько недель назад. Уход из жизни капитана баржи произошел мгновенно, на фоне скоропостижного спасения от племени. А ведь о нем она сразу позабыла, даже не оплакала. А может, не хотела причинять себе боль осознанно. Знакомство оказалось неприятным, и смерть решила встретиться с ней вновь, чтобы преподать урок этикета. Могло ли все так закончиться? Ей все еще не верилось. В сердце разливались обида и разочарование, немного гнева и ощущение, что ее обманули и, стоя за спиной, жестоко насмехались. И все это мог развеять только Макаров, но он молча смотрел на нее пустыми глазами, потерявшими живой блеск. — Он мертв, — горькая правда сорвалась с губ неосознанно и крепко засела в разуме. Не находилось таких слов, которыми Кана смогла бы покарать себя за эгоизм, да так, чтобы прочувствовать боль в тысячу раз сильней той ноющей, что разливалась по венам вместе с кровью. Столько глупых чувств не к месту, столько сомнений, потерянное и упущенное зря время дорогого человека, что уже никогда-никогда не наставит ее на путь истинный. Рука Макарова перестала сжимать ее ладонь и медленно опустилась на покрывало, ввергая Кану в пучину отчаяния. История одного человека завершилась в этом мире, а новая начнется в ином. Кана зарыдала - громко, горько, безутешно. Но со временем ее стенания становились все тише, пока не перешли на еле слышные всхлипы и хлюпанье носом. Счет времени наедине с покойником потерялся, ощущения начали искажаться. Реальность растворилась, смешиваясь с воспоминаниями, что всплывали одно за другим. Словно мираж, они заставляли взволнованно выискивать хоть какой-нибудь признак жизни в умершем. Но жизнь действительно угасла. Тишина, окутавшая не только комнату, но и всю гостиницу, нарушалась лишь редким стрекотанием насекомых, в котором звучала надежда на встречу с кем-то особенным. И лишь один человек, колеблющийся между явью и грезами, завидовал им. Ведь какую бы песнь Кана ни исполнила, на этот зов уже никто не придет. За окном по земле расстилалась тьма, и казалось, что покой объял все: джунгли, мирно спавшие под сверкающим ночным небосводом; навеки уснувшего старика, шерстяное одеяло которого уже никогда того не согреет; и Кану, которая, склонив голову на колени умершего, пыталась ненадолго сомкнуть глаза. Тонкие пальцы покрылись отметинами от зубов. Страдания, что переполнили сердце, выплескивались лишь благодаря физической боли. Кана заметила это, неосознанно стирая слезы тыльной стороной ладони. Соленая влага саднила истерзанную руку. Однако вместе с тем ощущалась и приятная прохлада, будто бы утешавшая каждый дюйм покрасневшей кожи. Ее дарило нефритовое кольцо. Только теперь, фокусируя на нем усталый взгляд, Кана смогла рассмотреть предмет со всех сторон. Древний артефакт — не просто зеленый камень, в котором когда-то выдолбили отверстие, а причудливо и искусно исполненная работа неизвестного мастера. Перстень выглядел огромным из-за необычной формы накладки, венчавшей внешнюю сторону. А ведь раньше она никогда не обращала на это внимание. Черные, как уголь, глаза взирали на нее с огромной змеиной головы с холодной невозмутимостью. Тело аспида, покрытое чешуей из неглубоких зазубрин-чешуек, идеально сочеталось с природным цветом камня и сворачивалось, замыкая кольцо в своей же собственной пасти. Змея, пожирающая свой хвост — уроборос — обозначала бесконечность и цикличность. Этот знак хорошо знаком каждому археологу, изучавшему многовековую историю древних цивилизаций. Самый распространенный символ в культуре разных народов не вызвал удивления. Как и принадлежность его мужчине знатного рода, что передал его своей женщине. Мозаика потихоньку складывалась. Отблески свечей, отражавшиеся в мрачных камнях, играли с воображением, и змея будто бы оживала. В неясных воспоминаниях вырисовывался нечеткий образ жениха принцессы древнего племени индейцев. Принц, что надел на руку Каны кольцо, оказался главной неизвестной. Был ли он плодом ее воображения или же все происходило в действительности? Как перстень мог оказаться на ее пальце? Кана многое отдала бы, чтобы встретиться с загадочным принцем вновь или погрузиться в тот мир. Получить ответы на многие вопросы и заглушить свои муки хотя бы на время. Как бы ни просил Лаксус, как бы ни верил, она оказалась слаба и не властна над собой, чтобы в одиночку противостоять этой потере. Вся напускная воля, самостоятельность и вера в себя испарились в один миг. Кана презирала себя за это. Все, чего требовала ее душа — это поддержки, тепла, и избавления; чтобы кто-нибудь разделил с ней ту боль, не дал горю охватить ее полностью. Недолгое избавление от ужасов этой ночи нашлось бы в сновидениях, но заснуть не получалось. В попытках сомкнуть веки и забыться, хотя бы на пару часов, она ворочалась почти до самого утра. Оказавшееся перед глазами кольцо вновь привлекло внимание. Неосознанно, словно под действием чужой воли, Кана приложила прохладный камень к губам и без тени надежды прошептала в него: — Помоги мне… Вспышка яркого света, резко ослепившая глаза, заставила сердце уйти в пятки. Словно из ниоткуда перед ней вновь появился проклятый Принц. Желание стало реальностью, и сей факт никак не укладывался в голове. Образ не двигался, чтобы не напугать призвавшую его на помощь, а лишь пристально вглядывался в искаженное болью и печалью лицо. Он сочувственно перевел взгляд на тело Макарова — причину ее боли, а затем вновь обратил свой взор к ней. Реальность существа, стоявшего перед ней, граничила с вымыслом. Кана не понимала, в каком мире находится: во сне или же в суровой действительности. Из-за шока ее тело отказывалось переносить очередное потрясение. Едва встав с кровати умершего, чтобы отступить назад, подальше от ночного гостя, она, ощутив слабость и головокружение, начала падать. Но тут же, словно подхваченная теплым и ласковым ветерком, щекотавшим нежную кожу, обрела опору. Кто-то очень приятным и заботливым тоном нашептывал утешения, заставлял успокоиться. Этому голосу хотелось подчиниться. Разум все еще старался бороться, цепляясь за логику, и трезво оценить ситуацию, однако контролировать себя получалось с трудом. Появление загадочного существа, ставшего наваждением, только из-за отчаянной мольбы не укладывалось в голове, как и многое другое. Лишь вернув себе привычное состояние, насколько это возможно, Кана обратила внимание, что тело незнакомца казалось совершенно невесомым: теплым и легким, нежным и ласковым, словно пух. Он крепко прижимал ее к своей груди одной рукой, а другой поглаживал щеки. Принц аккуратно убрал с ее лица прилипшие волосы, медленно и осторожно провел по губам прохладными подушечками длинных пальцев. Она все-таки отдалась во власть неизвестного и осознавала это, потому смиренно наблюдала за его довольной улыбкой и наслаждалась каждым прикосновением, веря, что все это лишь очередной сон. — Сон, моя царица, — прошептал он и приник к искусанным губам. «Это пока всего лишь сон» — звуки словно эхом разлетелись в сознании, комнате, гостинице, уходя далеко за пределы городка. Кана с облегчением проваливалась в темноту. Тревоги на время покинули ее, как и воспоминания.***
Многочисленные ступени храма уходили ввысь, словно вели в небеса. Ожидавшие своей участи не решались взойти по ним первыми, боясь оскорбить благословенного богами медиума. Его красочный паланкин, украшенный богаче, чем даже царские носилки, медленно раскачиваясь на плечах шестерых носильщиков, только-только показался в конце улицы. Строгий пост и ритуал очищения завершены. Особый аромат и аура заставляли трепетать перед ним. Вскоре желанные пророчества, как и голоса Богов, достигнут ушей страждущих. Терпкий запах горящих благовоний наполнял комнату для молений. На каменном полу просматривались совсем свежие кровавые капли. Красные отметины на чашах и небольшом алтаре говорили о том, что жрец уже успел провести утреннее жертвоприношение и только после этого разрешил женщине войти в обитель богов. Аккуратные и неторопливые движения, некоторая неловкость и тяжесть, отдававшая в живот, свидетельствовали о ее положении. Массивная цветная корона из жадеита и ярких перьев, давившая своим весом на голову, длинные объемные серьги, пестрые одеяния и украшения на руках — все выдавало в ней особу знатного рода, женщину могущественного древнего правителя. Государство Каменного дома змей пользовалось благословением Богов и в очередной раз направлялось в военный поход. Обладая огромной мощью, оно могло завоевывать новые территории. Развитое ремесло позволяло с оглушительным успехом сражаться и облегчать жизнь населения. Змеиная раса по праву считалась одной из самых процветающих. Но женщина молилась не за победы своего народа, не за благополучие государства, желавшего разжиться новыми богатствами, знаниями и плодородными землями, а за куда более простые и низменные вещи — за здоровье своего ребенка и за успешные роды. Кровь и органы, больше похожие на человеческие, чем звериные, располагались в нефритовых чашах и омывали лики грозных божеств. Из сомкнутых губ раздавался утробный мотив, и в такт ему тело сгибалось в поклонах, настолько низко, насколько позволял огромный живот. Будущая мать была искренне верующим человеком, четко следовавшим обычаям и традициям племени. Правительница, которую почитали и уважали, должна являть пример своему народу во всем. Глаза простого люда, окружавшего ее во время шествия во дворец, искрились восторгом; лепестки цветов, что бросали к ее ногам, и радостные возгласы подтверждали: царица любима, и появления на свет ее дитя ожидал каждый. Однако никто не замечал непонятного огорчения, испуга и сомнения, что охватывали бедняжку. Звездное небо, куда она частенько всматривалась, не дарило покоя, хотя, по древним преданиям, именно там восседали милостивые Боги. Время родов неминуемо приближалось, потому никто не придавал значения ее переживаниям, ведь они свойственны каждой будущей матери. Царица змей беспокойно металась по тронному залу, предавалась воспоминаниям недалекого прошлого. Стоя на коленях перед жрецом, она нервничала и возносила богам молитвы, дабы те удостоили ребенка своим благословением. А взамен им в дар преподнесла органы самого отважного воина, погибшего в бою за свое государство. Богослужитель, готовясь предсказать будущее наследника престола, подбрасывал в чашу кости, подношения и разные зажженные травы. Пропитавшие воздух запахи и звуки вводили в транс. Руки жреца взмывали к небу, восхваляя созидателей, и тут же он склонялся в поклоне, изображая свою низменность. Он поедал принесенные в дар органы, забрызгивая себя и царицу кровью, и молил Богов разделить с ним эти угощения. Только через духовную связь яства могли попасть к создателям. Ведомый особыми знаками и видениями, жрец замер. Боги приняли подношения и взамен открыли истину. Постоянно трясущиеся кисти в последний раз вознесли почтение и опустились на колени, нелепые бормотания под воздействием дурмана, дымом витавшего в помещении, прервались. Глаза служителя опустились на округлый живот и расширились до невозможного. Он как можно дальше отодвинулся от нее, словно боялся. — Будущее предрешено. Тринадцатое небо и всемогущий Бог Змей — Кукулькан — верховный Бог всех Богов благоволит твоему чаду! Он избран стать наравне со своим покровителем. Дитя необходимо принести в жертву, чтобы благодать огня, ветра, дождя и земли не покинула наше государство. Его душа вознесется в руки творца и обретет в них бессмертие. Царица принесет своему народу высшее благословение! Правительница Каменного дома змей со страхом смотрела на оживившегося и довольного жреца и каждую секунду ждала того, что он истолкует свое видение иначе. Кукулькан издавна считался мирным Богом, не приветствующим кровопролитие и человеческие жертвы. Но верхушке духовенства это пришлось не по вкусу, и они настаивали на привычных культах. Потому, заметив отрицание в ее глазах, жрец тут же изменился в лице. А затем уже более серьезно и бескомпромиссно, с холодной жестокостью в голосе, добавил: — Иначе ты обречешь весь свой народ на невыносимые страдания, а дитя будет проклято. Эти слова звучали как приговор и эхом отражались от холодных стен дворца, стоило ей только вспомнить о них. Каждый истинно верующий, женщина то или мужчина, пришел бы в восторг от подобного божественного провидения. Почет и уважение семье, родившей отмеченного Богом Змей дитя, гарантированы, как и высокое положение в обществе и благосклонность духовенства. Любой не задумываясь с радостью исполнил бы предначертанное. Но царица чувствовала во всем этом предвзятость и металась в муках выбора. Личная ли неприязнь жрецов к ней и ее роду или это некая нужда в неком добром знамении, чтобы поднять настрой войска и правителя? Какой бы набожной ее ни считали, как бы ни чтила традиции и ни исполняла она все ритуалы, сердце отказывалось принимать смерть родного ребенка. Ведь это — наследник или наследница престола! Как рожденное под счастливой звездой дитя могло нести в себе опасность и в то же время благополучие? Возмущение и злость на несправедливость, исходившие от беременной правительницы, не остались незамеченными. Ее хмурое лицо выражало крайнюю степень несогласия. Традиции приносить в жертву Богу Змей, являвшемуся также и хранителем династий знати, почтенных юношей и девушек, чтобы сохранить его покровительство, издавна держали общество в мире и порядке. И то, что первенец царя удостоился подобной чести — неслыханная удача. Ерзавшему на месте жрецу не терпелось обрадовать правителя и остальных служителей храма. Царица кожей чувствовала в нем предвкушение убийства. Никто не смел пойти против традиций. Даже будь религия менее требовательной, все зависело от людей. И с каждым днем повелительница змеиного народа видела это отчетливей. Будь хоть малейшая возможность сохранить дитя — она воспользовалась бы ей, но многовековая каста духовенства давным-давно отработала и предусмотрела свои действия, закрепила в традициях права и полномочия. И правители, представлявшие Богов на их бренной земле, им в этом только потакали. Вот в чьих руках находилась истинная власть. И, казалось, никто кроме царицы этого не осознавал. Задумайся над этим правитель хоть на секунду, и, как жена, она направила бы его мысли в нужное русло. Но ее муж оказался слеп, как и живущий кровопролитием народ. Те, в чьих глазах горел огонь противостояния, отрицания и отчаяния, всегда порицались. Будь царица умнее, приди ей нужная идея пораньше, всего этого могло и не быть. Однако жрец делал свое темное дело. И стоило ей пройти мимо каменных изваяний змей, миновав последнюю ступень, как он огласил о добром знамении народу. А затем и правителю. Громкие и частые вдохи, крики и стоны. Пламя огня будто подыгрывало им и разгоралось, вознося свои языки к небу. Царица рожала. После долгих мучений, боли и ожиданий мир наконец-то встретил принца. Крохотное тельце, трепыхающееся в руках повитухи, маленькие ручки, запачканные кровью матери, и звонкий голосок, что так отчаянно заявил о появлении на свет наследника престола, вызвали радостные ликования у стоявших поблизости людей. Счастливые возгласы представителей высших сословий подхватились и у основания пирамиды, где собрался весь народ. Мальчик громко кричал, словно пытался сообщить всем, что будет долго и счастливо жить. Прикосновение губ счастливой матери ненадолго успокоило его, ее любовь, словно щит, ограждала от недобрых взглядов. Она любовалась им, целовала, молилась и плакала. — Акнология, твое имя — Акнология, единственный принц Змей, мужчина, равный Богам, — устало нашептывала она и крепко сжимала руками любимое дитя. Никто кроме нее не дал бы ему имя, никто и не собирался этого делать. Царица откинулась на ритуальную плиту, что должна была стать для ее сына первым и последним ложем, и уставилась в холодную тьму. Ночное небо в тринадцатой ипостаси, освещенное миллиардами звезд, приветствовало непорочное дитя. Но принц даже не подозревал об опасности, нависшей над ним, пока грелся в объятиях матери. — Прости меня, прости, мой возлюбленный принц, — все сокрушалась она, не обращая внимания на толпившихся вокруг людей. Ах, если бы царица сделала все раньше, то не обрекла бы его на эти мучения! Мгновениям радости не позволили длиться вечно, и повитуху сменил жрец вместе с правителем. Непоколебимая вера и долг отражались на лице мужчины, ставшего отцом, что готовился взять на руки первенца. Он торжествовал со всеми и принял сторону кровожадных убийц. А его любимая жена мерила пристальным взглядом каждого подошедшего. Жрец протянул руки к ребенку, но встретился с ненавистью в глазах царицы, что из последних сил ждала, когда луна начнет скатываться к горизонту, знаменуя начало нового дня. Ее план — задержать ритуал и изменить судьбу принца — почти удался. Царица терпела боль, не позволяла ему выйти из своего чрева как можно дольше, хотя и подвергала опасности. Принц не должен был родиться в нужный срок. Но Боги настояли на своем. Ночное солнце уверенно держалось в зените, но чуть-чуть да скоро сдвинулось бы. И жрец догадывался, почему она сопротивлялась. Ни гневные речи, ни уговоры не помогали. Притронуться к особе царского рода без веской причины, очевидно, не мог себе позволить даже правитель, не говоря уже о воинах. Народ, столпившийся на ступенях храма, тревожно роптал. А жрец умело разжигал их ярость и злость выкрикиванием пугающих предсказаний будущего, что наспех придумывал, лишь бы заполучить младенца. Катастрофы, неурожай, засуха — все это неминуемо коснется всех, не принеси они в жертву мальчика. Но молодая мать не теряла надежды. Ей и вправду стоило убить его еще тем злосчастным утром. Никто и не узнал бы о том, какое будущее ждало наследника престола, кроме того, что она бы придумала сама. И даже снесла бы гнев богов, лишь бы видеть свое дитя живым и здоровым. Увы, для нее уже все слишком поздно. Для нее, но не для ребенка. Нет жреца — нет ритуала. Острое лезвие идеально заточенного ножа из черного обсидиана резко метнулось в сторону и пронзило грудь служителя храма. Она до последнего терпела боль и прятала его в своих длинных волосах. Жреца, что стоял наравне с Богами и в глазах многих и являлся Богом, спасти не удалось. Ритуальное кровопролитие состоялось. Хоть и пролилась совсем не кровь младенца. Зарница, полыхнувшая на темном плато небосвода в момент смерти жреца, посеяла панику. Взвалив на свои плечи тяжелый грех, царица подписала себе смертный приговор. Но сохранила жизнь новорожденному сыну. Ночное светило наконец-то спустилось со своего трона, а костры, полыхавшие на каждом ярусе храма, потихоньку угасали, словно по воле матери. Время для ритуала безвозвратно упущено. Настали сумерки. Словно ожившие в огненной пляске, змеиные тени от фигур, украшавших лестницу пирамиды, постепенно замирали. Вмиг все замолкли. Ожидание немедленной кары осталось не удовлетворено. Разгневанный страшным поступком, правитель вынул ритуальный нож из павшего жреца и, отобрав младенца из рук жены, вонзил его в ее грудь. Его рука проникла внутрь ее обмякшего тела и достала горячее, еще не переставшее биться сердце. Справедливость восторжествовала. Правитель тут же раздавил его, окропляя младенца первой кровью, а затем, положив дитя подле матери, занес руку и над сыном, чтобы закончить ритуал. Внезапно полыхнула очередная зарница, раскатывая свои хвосты по всему небу. Подул сильный ветер, и мелкой моросью затрепетал дождик. Огонь с новой силой разгорелся в каменных чашах, словно в нее подлили масла. А собравшиеся вокруг мертвого собрата жрецы увидели в странном явлении волю свыше и разом заверещали, останавливая правителя. Бог Змей отказался от жертвы, опозоренный человеческим невежеством. Теперь их народ обречен на вечные муки. Царь сорвал с руки жены жадеитовый перстень и небрежно всучил в крохотную ручку сына. Буйство природы затихло, перестав подыгрывать людскому негодованию, и вскоре небосвод осветился первыми лучами восходящего солнца. Тепло царицы уходило с ночным светилом. На ее губах застыла легкая улыбка, предназначенная ребенку. Она выполнила материнский долг. Дитя осталось жить, получив благословение Бога и проклятие народа.***
Куски плоти и вырванные из тел органы лежали в чашах подле алтаря. Запах смерти и крови разносился повсюду и далеко за пределы храма. Пламя факелов в огромных пастях каменных змей колыхалось из стороны в сторону. Танец их теней расползался по телам погибших и все еще живых людей. Темные аспиды угрожающе то росли в пламени, то почти исчезали, стоило подуть шквальному ветру. Бесчисленный пантеон Богов с презрением наблюдал из своих небесных чертогов за происходившим на земле. Непогода и сама природа словно вторили недобрым намерениям Принца. Его злость отражалась в ярко полыхающих зарницах и в холодном, остром, словно иглы, дожде, пронизывавшем всех без разбора. Вспышки гнева усиливались под воздействием болезненных воспоминаний. Больше смертей, больше жертв. Его воля принесла страдания многим, его рука отняла сотни жизней, и останавливаться он не желал. За все нужно платить. Взмах меча — смерть, один надрез клинком — и в руке еще одно пораженное тьмой сердце. Их и так уже слишком много, места в чашах не хватало, и потому сочившиеся алой жижей органы небрежно падали на каменные плиты, образовывая темные лужи. Кровь стекала ручьями, оскверняя храм Бога Змей. На фоне темного неба и ярких костров, что, казалось, успели разгореться до самых звезд, пирамида смотрелась одним черным пятном. И никакой дождь не мог ее отмыть. Те, кто видел в Принце угрозу, кто ненавидел и презирал, кто пренебрежительно относился и не испытывал ни доли сострадания — все заслуживали смерти. И он подарит ее им. Боги ведь их примут и дадут новую жизнь по старым заслугам. Только их не существовало! Он никогда не верил. И пусть все убедятся в этом лично. Нет ничего позорней для воина, чем страх перед выдуманной непреодолимой опасностью. Вся та вера не более чем порок, нежели что-то полезное для жизни. Чудовище ли он, монстр ли? Проклятый и прогнивший безбожник? В их глазах — однозначно. Он стал тем, в кого они все верили. Предсказания будущего, катастрофы, бедствия, напасти — пусть все исполнится, ибо это заслуженно. Принцу следовало соответствовать ожиданиям своего горячо любимого народа. Он старался изо всех сил. А в его могуществе не посмел бы сомневаться ни один из ныне живущих. Противный соленый и приторный запах смерти сменился свежим утренним воздухом и запахом поднявшейся в воздух пыли. Принц устало вдыхал его и продолжал убивать. Горы трупов несогласных с его решением то и дело скатывались по лестницам, застревали на каменных изваяниях или падали на выступы, замирая навеки. С вершины пирамиды раздавался громкий и устрашающий смех. Истерия и безумие, слившиеся в одном желании, несдерживаемыми потоками вырывались наружу. Принц, перепачканный кровью своих жертв, свирепо скалился и, осматриваясь вокруг, выискивал оставшихся в живых. Неприятная взгляду картина его совершенно не отталкивала. Он привык находиться в центре сражений, среди гор поверженных врагов и соратников. Убивать людей легко. Это получалось у него куда лучше, чем у его слабохарактерных братьев. Те только и делали, что прикрывались охраной, женами, детьми. Акнология умел умерщвлять и голыми руками. Принцу поистине доставляло удовольствие наблюдать за людским страхом, отражавшимся в остекленевших от ужаса глазах. Он наслаждался беспомощностью так называемых всесильных и всезнающих Богов и их жрецов, что до последнего надеялись на помощь свыше. Очень зря. Служители Богов наблюдали за бойней до конца, собранные в одном месте. Большой полукруглый чан на вершине пирамиды, ранее служившей вместилищем для сбора ритуальной крови животных или поверженных врагов, готовился вобрать в себя праведные соки жрецов, прислужников и медиумов. В конечном счете, именно эти вершители судеб заслуживали самой жестокой расправы. Он хотел видеть, как к ним приходит осознание, что они слепо верили в несуществующее, хотел наслаждаться их страхом перед неизбежной кончиной, после которой ни один из них никогда уже не увидит нового рассвета. За пределами Змеиного города начали ходить слухи о безумном правителе, что разрушал святыни и оставлял за собой горы мертвецов. И действительно, собравшееся войско преданных ему людей долгое время похищало духовенство из соседних поселений и даже пограничных государств. Все они как один верили в судьбу, выбранную свыше, и за это обязаны поплатиться. В глубокой выгребной яме, что Принц приказал вырыть подле храма, словно мусор, горами складывались тотемы, маски божеств и прочая священная утварь. Видя, как ценные артефакты варварски скидываются в грязь, духовенство не могло молчать. Акнология с радостью выслушивал бесчисленное количество проклятий и оскорблений. Безумная хищная улыбка с его лица бросала жрецов в дрожь. А он наслаждался и не переставал смеяться. Когда убранство разграбленных храмов оказалось собрано вместе, в яму обратно посыпалась груда каменной породы и земли. Под плач верующих и фанатиков Принц достал ритуальный нож, которым когда-то собирались убить его, и подошел к вопящим жрецам. Проводники Божьи, уста Богов, голоса небес — как только они себя не называли. Мерзкие, лживые, жадные до власти существа. Лицо Принца Змея выражало глубокое презрение и ненависть. А ярко-зеленые глаза наливались радостью. Его жертвы стояли на коленях и умоляли о прощении, умоляли отпустить их, даже проклинали Богами, но он никого не слышал. Слезы женщин больше не трогали. А мужчины плакать не должны, ибо после этого они вовсе не мужчины. Так ведь гласили основные догмы в военном корпусе для мальчиков. Он убивал одного за другим, заживо распарывая грудь и вынимая сердца, а затем скидывал в чан и так, пока тот не заполнился до верха. Все враги повержены: женщины, мужчины, старики и старухи; он никого не пощадил. Что есть триумф, если не торжество над врагом? Принц без раздумий запрыгнул в чан и с головой окунулся в вязкую и горячую жижу. Их мерзкие трупы скользили, мешая ему полностью омыть себя, а он потихоньку стал приходить в себя. Акнология прошел от одного края чана к другому. Несколько раз чьи-то руки пытались ухватить его и затащить на дно, но он с легкостью вырывался и шел вперед. Небо светлело, и медленно, словно боясь появиться, на небосклон выкатывалось солнце. Природа потихоньку сбавляла свою ярость, а вместе с ней и Правитель Каменного дома змей. Перед народом, что молча наблюдал за ужасным зверством, и войском Принц появился спокойным и молчаливым. Те, кому удалось избежать смертельной участи, молились на коленях, припав лицом к земле. И молились не Богам, а своему законному повелителю. Лицо Акнологии, ранее выражавшее безумство, теперь демонстрировало лишь усталость и опустошенность. Он не оглядывался и неторопливо спускался по каменным ступеням, отталкивая ногами подальше от себя охладевшие тела, а пальцами касался каменных змей, служивших ему опорой. Перед уходом из ненавистного ему Храма все сердца он приказал раздавить ногами и выкинуть в яму. Не удостоятся предатели такой чести — быть принесенными в жертву по их традициям и ритуалам. Пусть сгниют в сырой земле. Все закончилось именно так, как все ожидали — смертью, но не Принца, хотя что-то в ту ночь умерло и в нем. Религия и поклонения Богам отныне стали под строгим запретом в Каменном доме змей. И любой, кто пытался идти против этого закона, отправлялся в небытие. Слухи о беспочвенной жестокости и тирании, а также о способностях Принца Змея вскоре дошли и до других городов. Сбежавшие братья-наследники нашли поддержку у жрецов и знати союзников, а затем вернулись с несметной армией к границам своего родного дома. Их встречал равнодушный и охладевший к жизни правитель. Перед появлением претендентов на трон у его дворца, Акнология изменился и сам. Его словно выкручивало наизнанку, доставляя ужаснейшие боли. Сердце то бешено стучало, то замирало, а в голове постоянно всплывали сумбурные образы. Он перестал есть, пить, но при этом не терял сил. Зрение обострилось, а слух улавливал даже самые отдаленные перешептывания. Он с удивлением обнаружил, что может убивать, не прикасаясь к жертве руками. Поначалу Принц отрицал эту загадочную мощь, а затем принял. Сперва оттачивал дар на предателях, затем потихоньку стал изничтожать и собственный народ. И к моменту, когда обрел необъяснимую силу, на его стороне не осталось никого. Каменный дом змей опустел. Противостоять огромной армии воинов он все же не смог. Его пленили, взяв количеством. Но ни мечом, ни пикой, ни кинжалом и никаким иным способом убить так и не смогли. Пытались топить — не получалось, ему не требовался воздух. Зарывали в землю — он выбирался наружу самостоятельно, когда веревки, опутывавшие его тело, перегнивали от влажности. Раздавить тяжестью священных гранитных плит также не удавалось. Тело первого наследника великого царя стало тверже камня, пропиталось кровью врагов и защищало от любых напастей. И сколько бы над ним ни изгалялись — он с презрением усмехался над этими тщетными и жалкими попытками. Вскоре и веревки, которыми его привязывали к столбам, перестали сдерживать. Душа Принца научилась покидать тело и могла с легкостью вершить месть. Так продолжалось ровно до тех пор, пока одному из ненавистных ему жрецов не пришла в голову идея. Принца Змея заточили в храме, чьи стены, пропитавшиеся кровью невинных жертв, почернели и навсегда лишились прежней красоты. Как оказалось, внутри этого места он не мог использовать смертоносный дар, хотя все так же успешно покидал свое тело. Некто, при сожжении тел погибших богослужителей, наткнулся на ритуальный клинок из черного обсидиана, которым молодой правитель убивал своих подданных. Попытка не пытка, и бывший наком* воспользовался находкой и располосовал им грудь принца. Удивление отразилось на лице обоих. Черная кровь полилась ручьями, а сама рана принесла ужасную боль. Жрец хищно улыбнулся и воплотил в жизнь месть за весь свой народ — вырвал из груди Змея сердце. Черное и не прекращающее биться. Вся ненависть и злость, что скопилась у Акнологии, стала источником его мощи, а эту силу необходимо вырвать с корнем из благодатной почвы. Потому, недолго думая, служитель богов поднес трепещущее сердце к своим губам и, наблюдая за тем, в какой агонии корчится Принц Змей, вонзил в него зубы. Страдания пленника внезапно прекратились, тело безвольно повисло на каменных оковах, а священнослужитель торжествующе вознес руки к небесам. Пустое бахвальство о том, что Боги наделили жреца могуществом и силой, чтобы избавить род людской от проклятья, раздражало неупокоенную душу Акнологии. Ложное подтверждение для тех, кто под страхом неизвестной демонической силы, усомнился в своей вере. Придуманное доказательство высшего предназначения, вызывало гордость в служителе богов. К счастью Принца, недолго. Радость и всеобщее ликование быстро угасло. И спустя год душа Принца вновь стала бродить по окрестностям. Он преследовал своего пленителя и всячески сводил с ума. Но убить не мог. И тогда духовенство нашло во всем этом иной смысл. Принц Змей оказался всесильным, словно Бог. За само это сравнение полагалась казнь. Но если об этом не говорили вслух, то жрец мог об этом думать, ведь он и себя приравнивал к Великим созидателям. Могло ли послание свыше быть истолковано неверно прежним жрецом? Могли ли Боги желать случившегося и даровать такую огромную власть смертному Принцу, служители Богов решить так и не смогли. Зачем подставлять веру и свою касту ради одного? Проще умолчать и спрятать его подальше от людей. Так, постепенно государство Каменного дома змей вымерло. Оставалась лишь небольшая община, что нарекла себя вечными стражами темной и злобной души. Они сокрыли любые указатели к Храму Бога Змей и убивали каждого, кто смел вторгнуться на территорию, лишь бы предотвратить контакт с Принцем. Шло время, и желание Акнологии освободиться росло. Временами он покидал тело и бродил по общине, вселяя в жителей благоговейный страх. Иногда прилюдно убивал одного или двух, а затем снова пропадал, лишенный сил. Однако всегда замирал в присутствии беременных женщин или детей. При них Акнология проливал слезы и вновь исчезал, оставляя племя в смятении. Было ли это слабостью или связано с воспоминаниями о его собственном появлении на свет, никто не знал. Но во всем этом присутствовала некая закономерность: это усмиряло его на какое-то время, и Принц мог не появляться годами. Каждый год в стенах просевшего под землю черного храма поселялись две женщины: на сносях и невинная. Из года в год одно и то же - его поливают человеческой кровью и уходят. Злят, раздражают, думают, что он смирится. Глупцы! Все ближе тот момент, когда ему надоест это терпеть. Он слишком долго находился взаперти.***
Резкая темнота рассеялась, а ощущения вкуса крови во рту усилились. Биение сердца медленно, но верно набирало темп. Боль больше не ощущалась. Воздух, пропитанный ночной свежестью, с легкостью наполнял легкие, а одеяло вновь стало согревать остывшее тело. Макаров открыл глаза и не поверил в происходящее. Ощущение присутствия смерти не покидало. Он прекрасно помнил, как его душа в последний миг, казалось бы, оторвалась от бренного тела, окунулась в загадочные воспоминания из прошлого и намеревалась продолжить свой путь. Но вместо рая или ада, что должен ждать в конце пути, пред ним, скрепленные в страстном поцелуе, предстали знакомые фигуры. Кана, погруженная в сон, и Принц Змей, что несколькими минутами ранее мертвым сном покоился в своей темной гробнице. Это невозможно! Макаров не верил своим глазам. Все это лишь кошмарный сон. Пошевелив языком, чтобы окликнуть подопечную, он почувствовал металлический привкус. Наконец перед ним отразилась вся действительность. На губах растекалась кровь, что принадлежала совсем не ему. Медленными каплями алая жидкость стекала с большого пальца Каны. А его воспитанница, совершенно безвольная, без сознания, и не подозревала о происходящем. Переведя взгляд на Принца, Макаров встретился с горящими зеленым огнем глазами, в которых сейчас не выражались ни ненависть, ни злоба, что переполняли его столетиями назад. Змей аккуратно подтянул девичью ладошку к своему лицу и, разорвав поцелуй, слизал остатки крови с ее нежной кожи. Воскресший из мертвых задрожал всем телом от шока, но Принц приложил свой указательный палец к губам и заставил молчать. Акнология наслаждался видом юной девушки, аккуратно изучал ее волосы и губы, иногда едва касаясь их своими устами. Он крепко прижимал ее к своему бесплотному телу и гладил руками по талии и бедрам. Макарову надоело смотреть за этим бесчестием, он попытался дернуться. Но одно движение руки Принца заставило его замереть. Этот наглый и властный взгляд словно приказывал застыть на месте и не мешать их уединению. Что-то подсказывало, что только из прихоти этого существа Макаров все еще дышал, а значит, не имел права ни возразить, ни противиться его воле. Что могло привести его сюда, что могло заставить обратить внимание на Кану? Эти вопросы мучили Макарова вместе со страшными догадками. А его спаситель, кажется, знал о его мыслях все. Видел насквозь тревогу. Но оправдываться не желал. Кто такой Макаров, чтобы отчитываться перед ним за свои действия? В голове вновь замелькали воспоминания о кровавых ритуалах, и, зная, что это прошлое вызовет в Принце душевный резонанс, Макаров стал ожидать реакции. Но Змей устало прикрыл глаза и аккуратно опустил Кану на кровать, а затем внезапно исчез, не бросив на старика и взгляда. — Все это лишь сон, дурной сон, — погружаясь в небытие, шептал старый граф.***
Едва очнувшись, Кана с трудом могла определить, сколько в действительности прошло времени с последнего вздоха опекуна. Его тело все еще излучало тепло, а заря уже играла на небосводе. Успокоившись, она, как и прежде, нежно и бережно взяла за руку старика, поглаживая его удивительно гладкую и немного влажную кожу, нашептывая себе под нос какие-то ласковые слова. Она разговаривала с мертвым и не хотела принимать реальность. — Дедушка… дедушка… — все еще надеясь, что он вдруг откроет глаза, проснется и ласково улыбнется ей, повторяла она. — Кана… — Дедушка?!