Это было у моря

      Длинный день. Проклятуще длинный день. Казалось, он тянулся до тошноты бесконечно. Наползла тягучая, влажная жара. Рубашка липла к вспотевшему телу и весила, казалось, полтонны. Не говоря уже о пиджаке и брюках. Костюм был его проклятьем и, как любая неудобная одежда, был чужеродным и нелепым, да и сидел дурно, сковывая движения. Идиотский порядок — правила для кретинов, чтобы не быть — казаться. Все вечно хотят казаться. Джофф хочет казаться умным и всесильным — этакий демиург. А сам, по сути, — жесток и слаб. Всегда ли слабость сопутствует жестокости? Видимо, нет. Пес неосознанно почесал спаленную бровь.       Мысли о брате были с ним постоянно — как и его отражение. Достаточно в зеркало глянуть. Наверное, поэтому Пес не выносил зеркал — они вечно говорили ему правду и вечно лгали.       Вон, Пташка тоже хочет казаться. Или, напротив, хочет исчезнуть: стать незаметной; вжимается попой в стул за ужином, словно ей это поможет. Ее рыжие осенние волосы пламенеют, как пожар — отовсюду видно. Всем видно, кто хочет ее заметить. А значит, Джоффу. И ему самому. В те моменты, когда должность заставляла его бдить, Пес старался глядеть куда угодно, но только не на нее.       Другим не было дела до того, куда Пес смотрит и куда не смотрит. Как и любая прислуга, он был чем-то вроде вещи. Очень опасной, с которой надо уметь обращаться, но все же вещи. Его хозяева думали, что они умеют. На самом деле Сандор, он же Пес, сам не умел с собой обращаться.       Сегодняшний день тому типичный пример. Жара, похмелье и этот нелепый костюм, забери его Неведомый. Для его работы важна реакция, движение. А как тут двигаться молниеносно, если проклятущая рубашка жмет в подмышках, брюки все время врезаются в задницу, а мест для ношения оружия нет и в помине — такого это адское орудие пыток не предусматривает? Приходилось носить с костюмом еще и портупею: «Нате, смотрите, я адский Пес, телохранитель-нянька!» Хозяйка настаивала, чтобы во всех выездах с Джоффри Пес надевал костюм. Пес в душе полагал, что даже в платье выглядел бы менее нелепо. Но правила есть правила. В конце концов ему платили, и немало, за то, чтобы он делал то, что надо в любой ситуации. Хотя бы и с похмелья, и в жару.       Вчера вечером Пес здорово перебрал, по большей части же голова болела от того, что местное кислое молодое винцо, купленное на розлив, неожиданно кончилось в самый разгар вечера, и пришлось догоняться элем, припасенным про запас. К тому моменту, когда вино решило иссякнуть, Пес еще не успел впасть в то состояние мрачного, но спокойного отупения-медитации, что давало ему возможность рухнуть в постель с пустой от мыслей головой. Оплетенная соломкой бутыль вводила в заблуждение своей тяжестью, — она всегда казалась полной. Сосуд, похоже, весил больше, чем его содержимое. Однако в тот самый момент, когда благодать начала сходить на усталую Песью голову, из предательской бутылки вместо вина вдруг закапал мутный осадок, а потом и вовсе ничего. Пес со злости хватил чертову хреновину о подоконник, о чем тут же пожалел. Тару полагалось сдавать взамен новой, наполненной. Порой даже, не имея готовых, старик в местной винной лавке наливал ему новую порцию в ту же емкость. Вдобавок, теперь придется собирать осколки. Горничная редко заглядывала в берлогу Пса на ее же, надо полагать, счастье. Грязь на полу Пса волновала мало, но вот стекла могли стать помехой в передвижении по комнате — еще не хватало пропороть ногу.       Хотя, ходить в этом закутке, в общем-то, было негде. Койка у стены, на которой боязливая горничная меняла-таки раз в неделю белье, морщась от винных и прочих пятен на простынях. В шаге, под окном - маленький стол и стул.       Выпивку он покупал в винной лавке, что была недалеко от усадьбы. По вторникам у Пса был выходной: Джоффри сидел дома, а сам он бродил по округе, закупался алкогольной заправкой и навещал всякие другие места. Вино было кислое, едкое, как уксус, — и отлично! — а самое главное, быстро, опустошало голову, унося в небытие дневные впечатления и разговоры.       У Пса была хорошо развита зрительная память, и вечерами она играла с ним злые шутки, подсовывая его усталому, воспаленному воздержанием и неумеренным никотином мозгу мерзкие картинки, вроде лица Джоффа на концерте, когда тот привычно кривит рот в ухмылке после песни.       Боги, что это были за песни! Хотелось запихать голову в ведро с водой. Седьмое пекло, хоть бы в песок с окурками, лишь бы не слышать это приторное мяуканье про любовь! Пес поймал себя на мысли, что странным образом Джофф говорит — или старается говорить — басом, а поет почти как девчонка. Впрочем, когда Джоффри злится, его ломающийся юношеский басок переходит на истерический фальцет. Это было смешно, в особенности в сочетании с красными пятнам, которыми мальчишка покрывался в гневе. Почти как его мать в коротких порывах страсти.       Хозяйка… Пес никогда не звал ее по имени. В их альковных встречах не звал вообще никак, а при людях обращался исключительно «хозяйка». Она, впрочем, звать ее по имени не просила, держала на строгом расстоянии, — и расстояние это увеличивалось до размеров бездны в их интимные встречи. Во время них Пес особенно отчетливо ощущал свое положение, — и отдавал себе отчет, что имеют-то как раз его. Но было ли резонно отказываться? Хозяйка — не проститутка с задворок местной дискотеки, что за копейки сделает минет, а за более приличную сумму даст себя отыметь у грязной стены — экспресс-служба по вторникам — нет, эта железная леди знает себе цену. И знает цену другим.       Оба они понимали, в какую игру играют, но Пес дошел до правильных выводов отнюдь не сразу. Какой-нибудь пластиковый заменитель-вибратор вышел бы для нее дешевле и безопаснее. Но не было бы запретного плода, не было бы интриги, и не было бы вечного торжества хозяина над слугой — тонких, изысканных радостей садо-мазо: отдаваясь — забираешь, унижаясь — владеешь. Поначалу Пес было подумал, что его приблизили, как бывало у других: официальным фаворитом, постоянным вариантом. Постоянным он, конечно, был, но совершенно не вариантом. Роберт был никчемным мужем, но имелось также несколько любовников в столице: все скрыты друг от друга, но не настолько, чтобы не догадываться, что попали в милость, которая отнюдь не эксклюзивна. А он во всей этой истории был лишь цепным псом, которого звали небрежным посвистом в минуты пустоты, и так же небрежно пинали ногой за ненадобностью, зная: никуда он не денется, ляжет в углу и будет ждать, подвывая на луну.       Луной была не хозяйка. Луной была та, другая. Даже еще не женщина. Чистая, грустная девочка с недетским взглядом прозрачных, как вода в осеннем пруду, глаз. Пес, как мог, гнал ее из своей головы.       Собственно, девочек вокруг было немало. Джоффри никогда не водил одних и тех же поклонниц к себе дважды. То ли забавы были слишком нетипичными, то ли Джоффри утомляло однообразие: этого никто не ведал. Девочки, тщательно отбираемые на концертах, или, на худой конец из тех, что почти всегда толпились до темноты возле наглухо запертой калитки в трехметровом заборе, приходили и уходили, некоторые даже уползали после веселых развлечений Джоффри и его золотых мальчиков. Иногда Пес вынужден был смотреть, наблюдать со стороны с плохо скрытым отвращением и недоумением на тему: что за мания влечет этих удачливых недорослей так неумно издеваться над красивыми, к тому же по уши влюбленными в своего кумира барышнями? Даже со своими пьяненькими проститутками Пес обращался куда менее жестоко. Он платил им — они принимали его. Жестокость была тут не при чем, — просто такая жизнь, плоская и банальная в своей обыденности. Если бы ему дали приказ, вероятно, он смог бы убить любую из них — без эмоций, не думая.       А в развлечениях Джоффри не было ни жизни, ни логики. Казалось, красивое женское тело его не манило, как манило оно самого Пса. Или все же манило, но мальчишка уже был испорчен до такой степени, что и проявить-то свое вожделение толком не мог — все уходило в какую-то мелочную злобу и никуда не ведущую жестокость.       В глубине своей оборванной, опаленной души Пес жалел мальчишку: что могло из него получиться путного, при таких-то родителях? Отец по большей части не обращал на парня ровно никакого внимания, а если обращал — то чтобы дать ему оплеуху: словесную ли или материальную, что уже не имело значения. Отца Джоффри боялся чуть больше, чем матери, — как вожака стаи, от которого, в общем-то, зависит его благосостояние, до какой-то степени. В последнее время мальчишка стал задирать нос, краем уха прислушиваясь к разговорам матери с продюсерами, — даже будучи не бог весть какого ума, нетрудно было понять, что денег он, как удачное вложение, приносит немало. Но отца здесь не было — оттого-то Джоффри так и разбирало. В присутствии родителя он сдерживал все свои садистские наклонности: в меру возможностей, разумеется.       Пес почти жалел, что хозяина не было. Отчасти из-за Джоффри: тот был вне контроля матери, которая, как все матери, была слепа к любым огрехам сына и половину из того, что он, плохо скрывая и почти не таясь, творил у нее за спиной, просто не замечала. А на другую половину его делишек не реагировала.       Поступки Джоффри чем дальше, тем больше вызывали опасения, и Пес угрюмо размышлял, не поставит ли вскоре мальчишка его в такую ситуацию, когда придется выбирать между здравым смыслом и защитой самого Джоффри. Не мог же он защищать Джоффри от него же самого.       Поэтому Пес пил по вечерам и молил в душе, чтобы скорее уже кончалось это душное лето, и вся семейка убралась бы подальше от этого райского местечка без каких бы то ни было серьезных проблем. С кислым вином в стакане конец лета казался чуть ближе.       Второй — и наиболее нудно-саднящей — причиной была она. Пес не мог защищать ее от Джоффри. Если бы тут был хозяин, Джофф наверняка держался бы паинькой. Он умел притворяться и довольно искусно, когда хотел: годы выучки перед журналистами, на виду, на слуху у всех давали о себе знать. Свои мелкие пакости он творил исключительно в свойском кругу, подальше от основного места обитания и с минимумом свидетелей. И, чаще всего, — когда поблизости не было отца. Хозяин, вероятно, бы не позволил обижать девочку, дочь своего друга. Расклад был бы совершенно другим.       Но когда в доме правила бал хозяйка, акценты смещались. Вакантная мужская роль делилась на части: формальное бремя ложилось на хозяйкины красивые белые плечи, а защиту и надзор за Джоффри, в том числе улаживание и заглаживание его мелких пакостей, грязную работу, вроде выволакивания использованных не по назначению девочек после вечеринок и доставки их, если не домой, то уж хотя бы подальше от усадьбы, приходилось брать на себя Псу. Запугивать девочек, чтобы не болтали, приходилось тоже ему.       Это получалось, впрочем, вполне естественно, хоть и претило Псу до невозможности. Его страшная физиономия наводила на рыдающих барышень такой ужас — да и слухи, вероятно, в городке о нем ходили самые разнообразные — что девочки, даже раздраконенные Джоффри и его друзьями, предпочитали держать язык за зубами. Тем, которым досталось особенно жестоко, приходилось совать деньги. Был даже специальный ящик, где лежали финансы, отведенные на случай «срочной необходимости». Туда Пес и залезал, когда считал, что запугиванием дело не обойдется. Потом сухо упоминал об этом хозяйке. Та поднимала свою идеальной формы бровь, но вопросов предпочитала не задавать.       На этом забытом богами курорте хозяйка не успела озаботиться любовником: дел с Джоффри и его концертами хватало, поэтому времени на одиночные выходы в свет у нее не было. Спать с продюсерами и всякими импресарио ей претило: они, чего доброго, могли и проболтаться, кому не надо. Пес с тоской наблюдал привычные ужимки и игры, понимая, что роль жеребца в этом скверном спектакле тоже отведена ему. К счастью, времени на интим у хозяйки было мало, а часто и сил уже не оставалось. Пес же вечерами старался побыстрее слинять к себе и там побыстрее догнаться: авось и не позовет, а позовет — ей же хуже.       Ситуацию портила неизбежная надобность каждый вечер провожать девчонку Старк в гостиницу. После его возвращения хозяйка часто требовала от Пса отчет, все ли прошло гладко, — а там уже и не отвертишься. Псу уже порядком надоела эта сомнительная роль героя-любовника. Тем более, чем дальше, тем больше он ощущал смутную похожесть того, как он использовал дешевых дискотечных шлюшек с тем, как используют его самого. В шлюхи Пес пока не спешил записываться — были у него и другие умения, которые ценились выше и за которые его и рекомендовали на эту треклятую работу.       Со шлюхами, безусловно, было проще: ни намека на интим. И все же возникало между ними и клиентом какое-то человеческое понимание — вроде того, что возникает со случайным собутыльником, который, незнамо зачем, — из человеколюбия? — тащит тебя, не стоящего на ногах, на себе в горку до порога твоей берлоги. Странная взаимовыручка среди парий.       От хозяйки даже в самые сокровенные моменты веяло таким холодом, что Пес невольно содрогался и внутренне бил себя по затылку, продолжая исполнять то, что от него требовалось. Здоровый мужской организм брал свое — и Пес справлялся, но чем дальше, тем хуже. Он предпочёл бы горничную. Или даже сухую, как урюк, гувернантку, но не этот какой-то змеиный холод.       По ночам Пес порой просыпался в холодном поту и срывал с себя простыни, накрутившиеся до самого подбородка на шею. Ему снились гигантские гладкие змеи, обвивающие его, сжимающие до хруста костей — и глядящие ему в лицо бездонными зелеными, как изумруд, глазами. И в такие моменты Пес не знал, что хуже: змеи, что притаились за дверью, или всеобъемлющий пожирающий тебя изнутри огонь?       Тогда он начинал думать о пташке — и другие картины заполняли его паникующий разум. Пташка в гостиной, что тоскливо глядит вбок, в окно, на море. Пташкины золотые ресницы, что блестят на закатном солнце. Пташка впивается белыми ровными зубами в собственные ногти, и так изгрызенные до мяса, — и глаза ее почти белеют от напряжения мысли и страха: она готовится к удару, как животное, чувствуя опасность, исходящую от Джоффри или его матери.       Странным образом, именно благодаря Джоффри Пес и обратил внимание на Пташку. Пес едва заметил девчонку, дальнюю родственницу хозяйки, приехавшую чем-то вроде бедной родственницы погостить. И даже не погостить — а пообщаться. Хозяйка, ради разнообразия и своих каких-то одной ей известных целей пригласила девочку пожить в усадьбе, хотя обычно не жаловала лишних глаз. Пес подозревал, что дело совсем не в сестринской благотворительности. Даже напротив: это попахивало наследством девочки, объединением активов, и — седьмое пекло! — объединением семей. Оставалось только надеяться, что в качестве жениха хозяйка видела Томмена.       Девчушка же неожиданно для всех заартачилась и поселилась в гостинице неподалеку. Псу поставили в обязанность сопровождать ее каждый вечер до двери. Рыжая девочка боялась его до последней степени, ее страх был практически осязаем — такой густой, что его можно было резать ножом. Неожиданно Пес осознал, что отчего-то ему это донельзя обидно, — хотя этот самый страх, смешанный с отвращением, был привычной реакцией на его опаленную физиономию.       Но на этот раз Пса это задело: глядя, как ее приняли в усадьбе, он невольно ей посочувствовал — как сочувствовал любой девахе, что приволакивал Джоффри. Но эта так быстро не отделается, это он тоже понимал. Месяц в компании Джоффри — врагу не пожелаешь. Неизвестно, что останется от этой рыжей птахи к концу лета, особенно учитывая любимые развлечения его подопечного. Пес было понадеялся, что, будучи родственницей хозяйки, Пташка будет хотя бы большую часть времени в безопасности. Одно дело глумиться над местными девками, другое — влезать в неприятные истории с барышней из хорошей, близкой им семьи. Но Пес, как всегда, недооценил Джоффри: его глупости хватило, чтобы выбрать себе любимой жертвой именно Пташку. В присутствии матери парень ограничивал себя словесными издевками над фигурой девчонки.       А та, чем больше слушала, тем больше убеждалась в его правоте — и стыдилась себя. Седьмое пекло, — стыдилась! Девчонка обещала стать красавицей — и не через пару лет, а через какие-нибудь полгода. Длинная, стройная, как тростинка, по-женски хрупкая в плечах — и вместе с тем округлая, там, где надо, с изящными руками и нежным овалом лица. От изгиба ее тонкой шеи и нежных кудряшек на затылке у Пса захватывало дух, пока он сидел за ужином возле своего подопечного и, от нечего делать — ужин не лез в горло, особенно в столь приятной компании — буравил взглядом сидящих за столом.       Пташка, как обычно, пряталась в углу и вжималась в стул. Она то смотрела невидящим взглядом перед собой, то, завесившись редкими длинными прядями своих неровно, по-модному остриженных волос, исподлобья изучала людей, что были за столом. Лишь его она обходила взглядом, словно на пустое место таращилась, да и вообще словно избегала глядеть в тот угол. Пес привык и к этой реакции: людям, единожды увидевшим его обгоревшую половину лица, тут же становилось неловко — и они старались на него не смотреть. И смотрели все равно, исподтишка, снедаемые вечным любопытством по отношению к уродам. Пташка была деликатна, и после первого с Псом знакомства вообще делала вид, что его тут нет. К тому же, рядом обычно сидел Джоффри — а смотреть на него для пташки было все равно что самой напрашиваться на «комплименты».       Когда хозяйка куда-то удалялась, Джоффри начинал проявлять себя как обычно: мелким пакостником и садистом. Как-то эти двое — то было в самом начале, после приезда Пташки, и она ещё не знала, чего ждать от Джоффа и была, казалось, привлечена его приторной смазливостью и пухлыми, как у шлюхи, губами — уединились на террасе вдвоем, и Неведомый знает, зачем туда понесло девчонку и о чем там они говорили. Пес на всякий случай незаметно — что удавалось ему редко при его габаритах — пристроился у окна, выходящего на угол террасы, и ждал, когда Джофф себя проявит. Все произошло быстрее, чем Пес предполагал. Паршивец припрятал от своей очередной вечеринки заначку с травой — и, выкурив ее на террасе, решил притушить окурок прямо на плече троюродной сестры. Пес успел перехватить его руку (когда завоняло шмалью, времени размышлять особо не было и пришлось выбираться из дома через окно и торчать под террасой, как зверю перед броском). Окурок едва коснулся нежной, слегка тронутой загаром кожи предплечья, — и оставил легкий красный след, похожий на колечко от крышки фломастера, что маленькие дети шлепают себе на ладошки. Пташка обомлела и дрожала. Но еще больше она задрожала от того, что Пес задел ее грудь плечом, когда перехватывал кисть Джоффри. Лицо ее дернулось привычным страхом, — и в ее ясных глазах, похожих при этом свете на крыжовник с темной косточкой зрачка посередине, явственно читались брезгливость и отвращение. Пес молча забрал у Джоффри окурок и ушел к себе, заслышав голоса с большой веранды, куда направлялись хозяйка, провожая гостей.       В тот вечер Пес заперся раньше, чем обычно, — девчонку предложили подбросить до гостиницы два журналиста, что жили там же. Пес надрался в тот теплый вечер, как сволочь. Он выпил все, что было у него самого и далеко за полночь совершил вылазку в гостиную, где в хрустальной, отделанной красным деревом горке стояли пузатые бутылки со спиртным. Пес забрал оттуда пузырь отличного виски — и выпил и его, всухую, безо льда (на кухню ноги бы уже не дошли) лишь бы забыть эти расширившиеся от страха зрачки-косточки крыжовника и нервное содрогание от его прикосновения.       Пес успел почувствовать плечом теплый трепет наливающейся груди и острый девичий сосок под тонкой тканью майки, — его самого от этого прикосновении вскользь словно током ударило, даже голова на миг пошла кругом, как после полного стакана чего-нибудь крепкого, выпитого залпом. Пташка всегда носила такие легкие, тонкие майки с идиотскими картинками. И часто без лифчика — на радость и горе Пса.       «В пекло их обоих! — зло и тоскливо думал Пес, прикладываясь к бутылке. — В один бы мешок и в море, тут и все проблемы сразу бы решились сами собой. В пекло!»       Ноздри уже не чувствовали запах виски, а в открытое окно ночным кошмаром заползал запах магнолий и моря. Почти так же пахла и Пташка…       С того дня, чем больше Пес старался не думать о Пташке, тем больше она лезла ему в голову. Вечная привычка держать себя в руках сделала его почти одержимым. Пташка была везде: в дальней синеве моря, в стройности кипарисов за окном. Чертовы ракушки на пляже, куда Пес в сумерках сбегал курить, своим нежным цветом и лукавой удлиненностью напоминали ее пальцы — гибкие розовые пальцы с до предела обстриженными ногтями. Эта мука, казалось, никогда не кончалась: Пташка торчала у него перед глазами дни напролет, грустя и задумываясь, исподтишка уходя бродить босиком по подстриженной траве, тенью скользя на пляж.       Она перестала ходить купаться с Джоффри и его компанией. Пес подозревал, из-за того, что мелкие говнюки ее задразнили, а Джоффри взял себе в привычку после приезда троюродной сестры отбирать в компанию самых грудастых барышень — назло Пташке. Мальчишка, казалось, не понимал, что за диковинный цветок раскрывается перед ним. Не замечал ни грации ее движений, ни внутреннего какого-то благородства, с которым затюканная Пташка, несмотря ни на что, продолжала себя держать.       «А может, замечал — и действовал в меру своей испорченности?» Пса даже в жару пробил холодный пот, и мерзкая рубашка с готовностью прилипла еще больше к одеревеневшей спине.       Он второй час самым уродливым монументом на свете стоял, прислонившись к краю сцены, где Джофф продолжал ныть про любовь, а почти оргазмирующие малолетки тряслись от восторга за пластиковой загородкой перед сценой.       Интересно, догадываются ли они хоть отдаленно, что значит для Джоффри любовь и ее проявления? Пес полагал, что маловероятно. Двое дружков Джоффри уже стояли в стороне, выглядывая подходящих барышень на вечер.       Все шло по привычной схеме. Знакомые до зубной боли картины рябили перед глазами.       Фотограф снимает Джоффа после выступления. Джофф смотрит, как его приятель тискает длинноногую брюнетку-поклонницу за сценой. Сам Джофф, по давним наблюдениям Пса, никогда девушек не трогал или трогал вскользь и редко. А учитывая, что Пес был с ним все время, оставалось только гадать: что именно с ним не так?       Оба родителя парня были в относительном порядке по этим вопросам. Роберт ни вечера не пропускал, не расслабившись в кабаке. Шофер сплетничал, что в элитных домах терпимости, что посещал хозяин (и откуда его потом выволакивали почти тушкой), девушки были на диво хороши, а Роберт редко выбирал одну — как правило пять или шесть за заказ. С хозяйкой тоже было все ясно: при всех ее змеиных повадках, страсти обуревали эту лощеную женщину, как и любую другую не в столь же выгодном положении, — у нее лишь было больше возможностей выбора.       Джофф же оживлялся, лишь когда видел страдания. Будь то забитый друзьями на сельской дороге щенок или очередная неудачная поклонница, притянутая его славой и отданная на растерзание друзьям. Те, не слишком стесняясь Пса, пользовались такой дурехой по очереди. Джофф затягивался самокруткой и смотрел, — лишь смотрел — и рот его кривился в привычной усмешке, а в водянистых глазах горели дьявольские огоньки.       И Пташка, Пташка, седьмое пекло! Куда же деваться от проклятых картинок? Тот вечер, когда она оказалась одна с компанией Джоффри наедине, Пес до сих пор не в силах был вспоминать. Что было бы, опоздай он на пару минут? Она бы ушла в воду — эта упрямая рыжая чертовка, — и утонула бы там (волны в тот вечер были что надо!). После этого у Пса прибавилось разнообразия в ночных кошмарах.       Она бы утонула, а он устроил бы резню барашков на берегу. Или они бы ей попользовались, — как обычно, по очереди — и к ним, возможно, присоединился бы и Джоффри? И тогда он все равно устроил бы кровомясину на берегу, а она бы смотрела, навечно сломанная и испорченная. А что потом: перерезать ей горло, чтобы не мучилась дальше — и самому в воду?       Мысль о глубине зеленой, мерцающей воды подползла тошнотой к горлу, и колючей, как сто игл, болью запульсировали виски, отдаваясь эхом в поврежденной половине лица.       Проклятый день, проклятая жара. Во рту было кисло, ворот давил шею, вызывая еще большую тошноту. А еще полдня маяться.       К счастью, Джоффри после окончания фотосессии с поклонниками получил от матери по телефону категорическое приказание спешить домой, поскольку были приглашены гости из местных толстосумов, и ему надлежало присутствовать. Джоффри, скривившись, уныло побрел к машине.       Пес, в душе проклиная эль и открытые концертные залы, где в качестве кондиционера предполагался лишь прибрежный ветерок, которого сегодня не было и в помине, залез в длинный автомобиль Джоффри, где было — о, боги, да! — прохладно и темно. Пес бы с радостью сел на переднее сидение рядом с водителем, но ему полагалось не упускать из глаз Джоффри, поэтому пришлось сесть в салоне лимузина, напротив Джоффа и его двух приятелей.       Мальчишки, казалось, от жары не страдали, и по юности, даже если и пили с вечера, похмельем с утра не мучились, поэтому даже в этот удушающе липкий день были свежи, как персики. Дорогущая одежда сидела ладно, волосы уложены были небрежно, — и не скажешь, что Джофф, например, все утро провел со «специалистом по образу». А Пес, меж тем, с вечера свалившись от смеси алкоголя, забыл помыться. Одно приятно: юнцы теперь дергали носами, как крысы, недовольно косясь друг на друга, что так развеселило Пса, что он, сдерживая смех, забыл о накатывающей волнами тошноте, которая усугубилась от езды против хода. Джофф заметил: «Пес, ты сегодня еще гаже, чем обычно. Что ты такой красный? Солнышко напекло? Надо было надеть панамку — тебе бы пошло! Все же солнце — не костер…»       Пес, откашлявшись, просипел (с утра его вывернуло, так что гортань была до предела разодрана и до сих пор саднила, как обычно бывает после рвоты, и говорить было неприятно):        — Жарко сегодня.        — Так ты бы разделся, надел бы чего полегче. Купальный костюм, к примеру, — Джофф по-бабьи хихикнул, и тотчас петухами грянули его приятели.        — Не положено. Хозяйка велела сегодня быть в костюме.        — А, ну да, ты же ее во всем слушаешься. Во всем, Пес?       Пес отвернулся, словно не поняв намека. Не следовало вступать в дискуссии с парнем, особенно на скользкие темы. Ясно, что он догадывается. И даже сейчас Пес на долю секунды пожалел подопечного: порой лучше расти одному, чем так, как растили Джоффри. И путного ничего уж точно выйти не могло, даже если первоначально природа и наградила его какими-то достоинствами и талантами.       Природа — странная штука. Об руку с судьбой она проигрывала страшные пьесы, с цинизмом глумясь над актерами. Собственный брат спалил Псу в детстве лицо о шашлычницу за взятую не вовремя игрушку, и никому, в сущности, кроме сестры и отца, отводящего глаза, не было до этого дела. С тех пор Пес перестал судить людей по наружности и в глубине души, за семью крепостями, что соорудило вокруг нее время и ненависть, жалел — жалел тех, кто по иронии судьбы был не властен над обстоятельствами, был слаб. Пес жалел их и презирал в то же время.       Со времен той шашлычницы Пес предпочитал создавать свою судьбу сам, выбирая те обстоятельства, что были ему в масть. И все шло, вроде бы, как надо, пока осенним листком не пролетела мимо него Пташка, опустившись неподалеку. Ее не могло прогнать даже вино. Она сидела в его чертовой голове постоянно — и в каждом луче солнца, ему мерещились ее светлые ресницы, в каждом шорохе слух искал ее шагов. Она стала его проклятьем, его наваждением, маяча перед ним вечным соблазном, не замечая его, как не замечают досадное ограждение или забор, портящий вид.       Чем старательнее Пташка его не замечала, тем сильнее его к ней тянуло. Пес уже сам не знал — что именно ему от нее было надо. Он хотел ее, это было очевидно. Да кто бы и не захотел? Кроме Джоффа, разумеется, и то — неизвестно.       Но женщин вокруг было много — а такая Пташка была одна. И Пес не понимал, почему. Больше, выше плоти он хотел ей обладать — как она сама обладала им, не замечая и не принимая этого факта. В кои-то веки Пес страстно захотел, чтобы его заметили. И вместе с этим отчаянным желанием был страх — дикий, почти панический — что, единожды подняв свои светлые, чистые глаза, встретив его взгляд, за мгновение Пташка прочтет его, как просматривают выученную давно и наизусть, и оттого неинтересную книгу. Прочтет — и отвернётся. Что единственный в его Песьей жизни порыв слабости, кроме лютой ненависти к брату, так и утонет в этих непроницаемых своей прозрачностью глазах. Она посмотрит, улыбнется этой скользящей, лунной улыбкой — и пойдет дальше, утопая босыми ногами в песке. И тогда уже не останется ничего. Пламень, который так страшит Пса, потухнет в море, сольется с горизонтом в закатной тоске и уйдет еще одним летним удушливым ненужным днем.