Это было у моря

День прошел. Я ехал вечность В никуда и ниоткуда. Вновь закат охватит плечи Лихорадкой, как в простуду. Глупая пылит дорога, — Пылью, сединой и пеплом. Много за спиной. И много Впереди, где боль окрепла. Жуть и темнота беззвучья Льнут к вискам сильней, чем прежде. Проклятый я иль везучий, Что узрил твой светоч нежный? Светляком средь лихолесья Промелькнула и пропала. Нужно ли теперь возмездьем Душу жечь и ждать запала? Может, проще кожей сбросить Память, прошлое, личину, В рыжую зарыться осень, В небо упустить причину Света, горечи, прозренья, Осознания и страха Что порог с прильнувшей тенью Нынче обернется плахой? Мысль одна мне нынче ближе Что пока в глазах, сквозь камень, Отблеск твой. Я болью вижу. Я живу. Не тень, но пламень.

      Пес гнал машину совершенно бездумно, на автомате. Солнце то выныривало из-под пелены дымки, то тонуло в ней, едва сверкая краями, как уходящая на дно монетка, брошенная в мутную воду фонтана.       Времени, судя по всему, было около часа. Часов у Пса отродясь не было. Они хронически душили и раздражали его своим присутствием. В юности он было пробовал бороться с этой своей странностью, но каждый раз, когда шел в кабак, через полчаса после его первого стакана, агрегат, отмеряющий время, неизменно оказывался на столе, содранный с руки привычным жестом. Да там и оставался, даже когда хозяин был уже далеко.       Пес быстро плюнул на это дело, поняв, что плетью обуха не перешибешь, и все его благие намерения успешно мостили дно самой глубокой из семи преисподних. Напившись, он мог без проблем ориентироваться на местности, мог драться, стрелять почти так же метко, как в трезвом виде, водить машину, но он совершенно не помнил, как снимал треклятый браслет, и лишь зря тратил деньги на покупку очередной тикалки.       Тогда он привык определять время по солнцу — когда оно было. Через некоторое время ему уже перестало требоваться задирать голову к небу — он чувствовал время внутри себя, словно кто-то зашил ему под кожу часы, которые он, при всем большом желании, уже не мог ни снять, ни потерять.       Возникала дилемма: отогнать машину к конюшням и потом пешком дойти оттуда до развилки «аэродрома», или же завернуть туда сразу, загрузиться вином, потом уже отогнать автомобиль на конюшню и идти гулять, куда глаза глядят. На пятачке были расположены здешние достопримечательности: маленький магазинчик с минимальным набором продуктов и большим ассортиментом крепких напитков, винная лавка, которую держал местный житель, продавая там продукцию со своих же виноградников, и обшарпанный ангар-дискотека.       Раньше гигантский ангар принадлежал какому-то чудиле, что устроил в помещении частную лётную школу, а когда он окончательно разорился и спился, помещение перекупил местный бонза — владелец рынка — один из тех, кто частенько посещал дом Серсеи. Он сделал в ангаре дискотеку, чем вызвал восторг у местной молодежи и большое негодование у приезжих отдыхающих, которые в своих домах на берегу совершенно не желали каждый вечер слушать долбеж танцевальной музыки, неизменно просачивающейся через хлипкие стены ненадежного сооружения. Возле ангара, завалившись на одно крыло памятником романтическому безумию, стоял древний кукурузник, весь исчерченный граффити, с выломанными дверями и продавленными кожаными сиденьями, на которых любили догоняться местные наркоманы. Одно шасси у кукурузника было отломано — то ли кто-то позаимствовал его, чтобы сделать тачку для перевозки мусора, то ли, может быть, оно было утеряно в те времена, когда кукурузник был еще небесным обитателем, а не ржавеющей грустной железякой.       Дискотека быстро приобрела статус «культурного центра» — там ошивались все, кому в ночи некуда было податься, там ты мог на халяву выпить и даже найти себе на вечер компанию: под стенами дискотеки вечно болталось с полдюжины шлюх неопределенного возраста. Внутрь их не пускали, но, учитывая теплый климат, в этом обычно и не возникало надобности — они обслуживали прямо у стен, в чахлых кустах жимолости или на приступке у мусорных баков. Если кому-то хотелось романтики, всегда существовала роскошь продавленных сидений самолета.       Одним летом — Пес помнил это хорошо, потому что именно тогда Серсея впервые вывезла свое семейство в эту усадьбу, и даже Роберт, помнится, пробыл тут какое-то время — дом по соседству с ними снял какой-то псих-скульптор. Скульптор загорелся идеей сделать из старого кукурузника инсталляцию в духе современности: продырявить, покрасить в кислотный цвет и начинить надувными куклами из магазина интимных развлечений. Он даже начал было вести переговоры с владельцем ангара. Выяснилось, что самолет принадлежал неизвестно кому — по сути, после смерти прежнего владельца-летчика, он перешел к его наследникам, но где были эти наследники и почему они не оприходовали бедный самолет, оставалось тайной. Местные жители и завсегдатаи дискотеки пришли в страшное волнение: дискотека носила неформальное, но гордое имя «Аэродром», а какой же будет аэродром, если забрать самолет, к тому же под такой похабный проект? По этому поводу возле винной лавки было проведено собрание, на котором народ торжественно решил, что предъявит хозяину дискотеки ультиматум: или он отказывает в продаже говнюку-скульптору, или вся братия завсегдатаев его заведения объявит бойкот и начнет ездить на развлечения в город, где на этом нагреют руки конкуренты.       Пес в тот вечер сопровождал Роберта к винной лавке — тому было безумно скучно с домашними, и он при первой же возможности ушел «прогуляться». Роберт в тот вечер отлично повеселился: он выпил в лавке бутыль самого дорогого выдержанного вина, трахнул наиболее миловидную из пристенных шлюх — разумеется, в кабине бедного «яблока раздора» — и после громким голосом объявил во всеуслышание, что такой гнусной дыры, как местный культурный центр, ему еще видеть не приходилось. В толпе, пришедшей на сходку, конечно, нашлись те, кого задели столь обидные слова, и Роберт завершил свою прогулку, устроив грандиозный мордобой на площади перед кукурузником. Тут даже Псу, что до этого момента наблюдал за действами хозяина с лавочки под старой акацией, попивая вино (Роберт почти силой всучил ему бутыль — при исполнении не полагалось, но Роберт не желал пить в одиночку), пришлось-таки включиться в драку. Тоже неплохое развлечение — отлично помогает расслабиться после дня, проведенного в обществе Джоффа.       После Роберт угостил вином тех трех, которых он отправил на травку, и того, кто поставил ему здоровенный фингал под глазом. После драки на Роберта нашло неожиданно благостное настроение — такие эскапады теперь удавались ему редко — и он пытался втолковать уже пьяненьким местным, что, назвав их любимое место времяпрепровождения гнусной дырой, он не имел ввиду ничего плохого, даже напротив. «Потому что, братцы, мне нравятся такие гнусные дыры! И уж поверьте на слово: самая страшная, бездонная черная дыра — это дом моей дражайшей супруги, Иные ее побери!»       Пес молчал, стоя в стороне. Серсея к тому времени уже не раз вызывала к себе Пса на вечерние визиты, и кому-кому, но хозяину он совсем не завидовал. Кроме того, Псу самому нравились гнусные дыры. Тут было спокойно, все было понятно и честно. В таких местах, странным образом, он чувствовал себя почти нормальным. Тут на него редко глазели и редко отводили глаза. Тем, кто хихикал у него за спиной, можно было без проблем от души врезать — и это было бы понято. А в затасканных, преждевременно состаренных излишками выпивки и недосыпом шлюхах было в десять раз больше человечности, чем в лощеной супруге Роберта. Так что для Пса этот пятачок, смердящий помойкой и кислятиной, исходящей от раздавленных ягод шелковицы, черно-лиловыми синяками пятнающих площадь, был единственным светлым пятном, где можно было расслабиться. Обычно свой выходной он проводил там.       Кукурузник, который местные-таки отвоевали у доходяги-скульптора, подбитым орлом глядел в поля, над которыми ему уже никогда не суждено было пронестись в вихре свежего морского ветра. Пес проехал мимо пятачка — он вернется сюда позже, машину стоило отогнать побыстрее, особенно, если он желает избежать встречи с Серсеей. Пес не сомневался, что она сможет вытянуть из него всю правду о том, что произошло — а он скорее добровольно согласился бы отрезать себе язык, чем стал рассказывать о своем подвиге спасения Пташки из рук тех двух недоносков.       К тому же, был еще небольшой шанс застать насильников в лесу — и он не собирался его упускать. Как только Пес вспоминал о том, что увидел там, мозг начинала застить черная туча бешенства и дикое желание раздавить тех двоих в мокрую лепешку.       Для Пса это было абсолютным делом чести: историю с Пташкой он воспринял как личное оскорбление. Нет, у псов не бывает чести — но любые посягательства на любимую кость он должен был пресечь. Пташка была его — по крайней мере сейчас, пока он рядом. Ей не должно было быть дела до этого, и она, вероятно, не подозревала о чувствах, обуревающих все его существо по отношению к ней, — и не должна была. Но среди всего сумбура ощущений, что она всколыхивала в его душе, доминировала какая-то странная теплота и жалость к ней.       Она была одиноким цветком в поле, который каждый мог подойти и сорвать. Или затоптать, даже не заметив. Для мира вокруг это не имело бы никакого значения — сотни Пташек умирают каждый день, и о них плачут только их родные, если такие есть. Для него же весь мир был сосредоточен в застенчивом венчике этого распускающегося цветка: не станет ее — и мир вокруг рухнет, рассыплется, уже не сдерживаемый ни притяжением, ни гармонией. Вся правильность и противоречивость бытия воплотилась в этой хрупкой девочке, которая, несмотря на свою жалкость и слабость, каждый раз пыталась поднять голову, не сдаваться. Эта черта в ней пугала и восхищала Пса, и меньше всего на свете он хотел, чтобы ее сломали изнутри. Если он не может оградить Пташку от Джоффри, то хотя бы может попытаться уберечь ее от прочих монстров, что жаждали ее плоти.       Пес резко затормозил машину. До конюшни оставалось не больше мили. Он закурил.       Это было неправильно. Правильным было бы стереть Пташку из своей памяти, дать ей идти своей дорогой, оступаться и наступать на все железяки, что готовит ей ее путь. Неправильно было любить ее. Псы этого мира не имеют права заботиться о пташках. Для них есть шлюхи — в разбросе от супруг сильнейших этого мира до подзаборных падших ангелов. А Пташки живут в золотых клетках и питаются нектаром цветов. У них есть хозяева — которые слушают их пение, любуются их яркой окраской и могут свернуть им нежную шейку, как только им того захочется. У псов нет таких привилегий. Их удел — лежать под дверью хозяев, ждать подачки и выть на луну. Или на золотую клетку. Пташки достаются им только в мертвом виде — в качестве еды.       Но Пес никогда не делал то, что было правильно. Он делал то, что было должно. Сейчас он знал, что нужно отогнать машину на конюшню, ускользнув от Серсеи и компании, наведаться в тот лесок — а дальше будет видно. Он засунул то, что осталось от его пачки сигарет в карман джинсов — там лежала Пташкина железяка. Сжал железяку в кулаке так, что она врезалась в его ладонь до кости.       Если он вернется из леска, то потом напьется до одури, так, чтобы забыть все: пригорок, чужие руки на груди у Пташки, ее побелевшие от страха глаза — на этом бледном лице он видел только ее глаза — и красную молнию пореза, разодравшую бархат ее нежной щеки… Ее взгляд был обращен внутрь себя, она уже была готова сдаться, когда он подъехал… Седьмое пекло, хватит! Когда он выпьет, может, у него найдутся силы, чтобы начать делать, то, что правильно. По крайней мере, по отношению к Пташке.       Пес с ненавистью к себе рванул рычаг переключения передач так, что машина возмущённо подпрыгнула, и нажал на газ. Машина за минуту доехала до конюшни. Он нашел паренька-служащего, кинул ему ключи от машины, зашел погладить Неведомого — зверюга был очень симпатичен Псу своей остервенелостью и лютой тоской в глазах.       Неведомый тоже был никому не нужен. Пес временами ходил сюда перед заходом в винную лавку (благо, все было рядом) и выгуливал непокорную тварь. Служащие были только рады: Неведомый имел скверную привычку кусать всех, кто ему не нравился — а таких было большинство.       Пес приметил зверя во время очередного конного выезда Джоффри. Тот, искренне веря, что Пес не умеет ездить верхом, решил устроить себе и друзьям потеху и затребовал у матери обязательного сопровождения охранником во время конной прогулки. Как же чертовски приятно было его разочаровать! Очень давно, мыкаясь после пансиона от одной работы к другой, лишь бы избежать «заботы» старшего брата, Пес попал на работу в конюшне к отцу одного своего одноклассника. Там он был обязан выгуливать лошадей и через-пень колоду таки научился на них ездить… Но Джоффри все это было неизвестно, поэтому, когда Пес, выбрав самое огромное и злонравное животное во всей конюшне, спокойно проследовал за ним и его компанией, он был сильно удивлен и обескуражен. С тех пор он уже не требовал, чтобы Пес его сопровождал, а тот начал захаживать на конюшню сам.       Солнце вылезло на небо — дымка рассеивалась на глазах. Вдали за полем слышался шум голосов — видимо, компания Серсеи ехала назад. Пес побыстрее пересек его, дошел до кромки леса и шагнул в чащу, скрывающую его от солнечного света и посторонних глаз.       В лесу было прохладнее, чем на выжженном южным солнцем поле. Пес никогда не любил погожих дней — ему казалось, что его уродство на солнце еще очевиднее, и уже не скроешься в тени, особенно если ее нет. Здесь, в лесу, царила вечная мгла. Чаща была словно очерчена от всего остального невидимым барьером, как стенкой аквариума, за которой плескался прозрачный зеленоватый полумрак, оттеняющийся лишь редкими крапинками солнечных лучей, пробившихся сквозь сплетение крон деревьев. Солнечные зайчики там и здесь робко ложились на узловатые, изъеденные какими-то жуками корни, скользили по моховым кочкам и, казалось, только подчеркивали нерушимость царствия лесной мглы.       Пес вышел на большую полянку, казавшуюся особенно яркой после сумрака чащи. Тут, возле старого клена обнаружились Пташкины следы: в мягкой траве у корней дерева валялся снятый ею, видимо, после падения, защитный шлем, и тут же, рядом — замшевые перчатки, заляпанные кровью. Пес, поразмыслив, взял перчатки с собой, а шлем повесил на сучок дерева.       Он пошел дальше. Вот и тот пригорок. На полянке, естественно, — ну не могло же ему так повезти! — никого не было. Валялась только пустая бутылка, судя по запаху, из-под самогона.       Пес было сел на край поваленного дерева — собраться с мыслями и перевести дух (когда он начал приближаться к этому месту, внутри все опять закипело) — но тут же вскочил. В воздухе словно висел призрак Пташкиного страха и страданий. Нет, в пекло, даже курить он тут не станет!       Пес поднялся и, отводя рукой ветви, зашагал в глубь леса — по направлению к пятачку-«Аэродрому».       На пятачке никого не было. Солнце, окончательно разогнав дымку, висело в невыносимо синем небе, раскаляя пыльный пустырь, создавая из него подобие пустыни. Винная лавка, к счастью, была открыта. Местные обитатели не любили солнца — все они, подобно самому Псу, были сумрачными тварями. Казалось, солнце грозило окончательно спалить их высушенную бесконечным алкоголем плоть, в которой не осталось уже ни крови, ни энергии — только агонизирующее желание выжить до следующего стакана.       В лавочке было прохладно, несмотря на отсутствие кондиционера, и витал слабый запах вин, смешанный с ароматом трубочного табака, который употреблял флегматичный хозяин. Здесь время словно остановилось: не было ни малейшего признака современного бытия — никаких телефонов, телевизоров и других способов зомбирования. Хозяин, жуя черенок погасшей трубки, читал вечный потрепанный здоровенный том неизвестного содержания и авторства — порванная когда-то обложка была аккуратно заклеена картоном и оберточной бумагой. Он вскинул глаза на Пса, и, тяжело дыша, ничего не спрашивая, полез в узкую дверцу подвала за спиной. Пес, крутя в пальцах последнюю оставшуюся сигарету, терпеливо ждал.       Сейчас вино, потом магазин — а потом? Идти ему было совершенно некуда. Возвращаться в гостиницу не хотелось — там в своей светлой постели спала Пташка. В таком соседстве — даже через коридор — расслабляться было трудновато, а Пса уже порядком вымотал и опустошил этот денек. Хотелось отключить голову, которая мучила его совершенно неуместными и бесплодными мыслями, доводящими до бешеной дрожи картинками и ощущением собственной беспомощности — это он ненавидел больше всего.       Хозяин, сопя, как бегемот, возвратился с темной, запотевшей бутылью на этот раз не в соломке, а в ее пластиковой имитации. У этой бутыли было одно преимущество — у ее оплетки имелась пластиковая же ручка. Пес заплатил привычную, весьма умеренную цену.       — Обратно бутылку потом принеси, не забудь. Предыдущую-то ты, думается мне, просрал?       — Одну да, другую еще не допил.       — Вот это странно. Обычно у тебя не залеживается.       — Дела были сегодня, весь день.       — И, похоже, невеселые были дела. Выходной — коту под хвост?       — Ладно тебе, дед, еще полдня впереди. Наверстаю.       — Это уж наверное. Про бутыль не забудь.       — Договорились. Если не секрет, что это ты читаешь все время?       — Да какой уж тут секрет. Я не скрываю.       — А почему я до сих пор про это ничего не знаю?       — А потому, что ты не спрашивал. А читаю я стихи.       — Вот те на. Ты — стихи?       — А почему тебя это так удивляет? Виноделу прежде всего нужно спокойствие. Спокойствие и любовь. Без любви, знаешь ли, вина не сделаешь. Разве что самогон какой-нибудь. Вот я и вспоминаю о любви. Жена моя уже семь лет как в земле, но что такое любовь, я помню. А если начинаю забывать, читаю эту вот книгу.       — И кто ее написал, книгу-то?       — Я написал. Когда она есть, любовь, не замечаешь ни течения времени, ни исчирканных страниц. Мое время кончилось — остались только страницы. Это был мой дар — ей, а теперь я встречаюсь с ней только на этих листах. И радуюсь, что у меня есть хотя бы они. Это свидетельство того что я жил, и что жила она. Так что не просри свое время, сынок, оно — как та бутылка: упустишь — обратно осколков не соберешь.       — Мне-то это на что, дед?       — Сдается мне, ты сам знаешь, на что. И ненавистью от любви не закроешься — если это любовь, она все равно пролезет. Как, вон, солнышко. Видишь: дымка ушла — а оно все равно светит. Твоя ненависть уйдет — но что останется за ней? Вечное затмение?       — Ой ладно, всё, и ты туда же: философствовать, поучать. Пойду я, вина, вот, твоего выпью. Этот твой продукт мне куда нужнее.       — Иди-иди. Дурень ты, однако. Но чужой-то головой не поумнеешь.       И винодел, больше не обращая внимания на Пса, уткнулся в свою книгу. Пес со вздохом — и тут умудрились ткнуть мордой все в ту же кучу — вышел на залитый солнцем пустырь. Магазин уже открылся после обеденного перерыва. Пес поплелся туда за сигаретами. Купив для верности четыре пачки, он сел на привычную лавочку под акацией — тут даже в такое, как сейчас, пекло, был относительный тенек. Он закурил и основательно приложился к бутылке. Посидит тут. А дальше — еще где-нибудь. А там и вечер. Что будет вечером, Псу и думать не хотелось.       Скамейка скрипнула, Пес обернулся: к нему подсела старая шлюха, которая так часто околачивалась на пятачке, что можно было предположить, что она вообще тут живет.       — Привет, красавец. Поделишься сигаретой с дамой?       — Привет, сама ты красавица. С дамой — непременно.       Старуха жадно затянулась и выпустила дым через нос. Пес хмыкнул. У нее, видно, был счастливый день — в руке была зажата бутылка дешевого рома, и еще две поблескивали в авоське, брошенной в траву.       — Ну и как твои дела? Давно ты сюда не заглядывал. Мы уже и соскучились. Тут разве сыщешь нормальных мужиков? Все козлы какие-то недоделанные попадаются. Не тебе чета.       — Дела были — работа, знаешь же. У меня только раз в неделю выходной.       — И как охраняется? Цел пока твой подопечный певчий блондинчик? Моя дочка младшая от него без ума, денег тут на концерт выпросила. Все ходит у вас под забором, надеется получить автограф. Рыженькая такая, может, видел. Замолви уж за нее словечко, а?       — Да, автограф она от него знатный может получить. Кроме шуток, держи свою дочь от него подальше. И от него, и от забора. За этим забором такие попадаются твари, что может не уцелеть.       — Спасибо за предупреждение. Может, выпьешь со мной? Скучно одной-то.       — Я, видишь, вино пью.       — Ну, вино, батенька, — разве ж вином догонишься? В вине только недотрах топить. У меня вот есть ром. Это уже другое дело.       — С недотрахом у тебя, как видно, проблем нет. Хорошо, выпью с тобой рома. Стакан у тебя есть?       — Ну уж и стакан ему нужен, лорд какой отыскался! Давай так: одна бутылка — мне, другая — тебе, а третья — мне на завтра, похмелиться. И никаких стаканов не нужно. Но ты, чур, делишься сигаретами, идет?       — Ладно. Прямо тут пить будем?       — Ну, хочешь, пойдем в беседку, вот туда, за жимолость.       — Вот и не знал, что там есть беседка.       — А тебе зачем? Ты в своих хоромах пьешь, с видом на прилив.       — Да, хоромы у меня знатные. Три на два шага, как склеп.       — Ты еще и жалуешься? Я вот сегодня вообще на улице ночевала, на полянке, а тебе, небось, какая-нибудь шалава еще и белье постельное каждый день меняет.       — Ну, не каждый день, положим, а раз в неделю.       — Вот-вот. Так идем, что ли, в беседку?       — Да ну ее, беседку твою! Если вдуматься, и тут неплохо.       Ром, несмотря на опасения Пса, пошел быстро и легко. Через час они уже выпили каждый свою бутылку и перешли к третьей. Перед дискотекой уже начинала топтаться молодежь, и они решили, что все же будет лучше убраться от лишних взглядов подальше.       В беседке уже кто-то был. Пес было дернулся — он не любил пить уж совсем в незнакомой компании, особенно ему не хотелось этого сегодня. Разговор со старухой приятно расслабил его — все равно, как после треклятого костюма влезть в любимые разношенные джинсы. Мысли, тяготившие его, таяли в запахе рома и сигаретном дыму. Бледный образ Пташки отступил, хотя бы на время.       — Да ты не напрягайся, это ж Веник, он местный дурачок. Он глухонемой. Ничем он нам не помешает. Можно ему даже налить.       — Почему Веник?       Ром был крепче, чем казался на вкус, — язык у Пса ворочался с трудом.       — А он все время выпрашивает веник у винодела и метет пыль на площади. Очень ему это дело нравится. Вот и прозвали Веником.       — Веник так Веник. Если он будет молчать…       Они дошли до беседки. Земля вокруг нее была усыпана окурками, а под одной из скамеек, приветливо щерясь острым оскалом, лежало отбитое дно бутылки. «Улыбка у этого донышка прямо как у Джоффри», — заметил про себя Пес.       — Эй, Веник, дружок!       Веник сидел к ним спиной — щуплый, в грязной, порванной рубашке. Старуха энергично потрясла его за плечо, он обернулся, демонстрируя им черное, заплывшее от гигантского синяка на щеке, лицо. Собственно, лица-то видно не было — один сплошной кровоподтёк.       У Пса кровь прилила к затылку, бешено стуча в ушах. Это был один из двух. Тот, которого он смял конем. Который держал Пташку за плечи, пока другой урод лапал ее. Он уронил в траву бутылку и прошипел сквозь зубы старухе:       — Иди отсюда, быстро.       Старуха бросила настороженный взгляд на помертвевшее лицо Пса.       — Что случилось-то? Ты словно покойника увидел.       — Так и есть. Только он еще не знает, что он — покойник. Но скоро узнает. Не хочу, чтобы ты смотрела, так что уйди, говорю тебе, пожалуйста!       — Вот и не уйду я никуда! Объясни, что на тебя нашло. Буду тут стоять.       — Вот упертая дура, Иные тебя побери! Что мне, силой тебя убирать?       — Вот и попробуй, убери! Я тебе не твоя шалава из дворца, и не лыком шита! Тоже, напугал! Ты что же, на этого дурачка взъелся, как зверь? Ты посмотри на него: он же убогий! И так его уже кто-то отделал. Да и что он тебе мог сделать?       — Он знает, что. Ты уйдешь или нет?       — И не подумаю! Ничего он не знает! Он даже имени своего не знает. И где живет — тоже. Таскается за кем попало — как бродячая собака за тем, кто ее погладит. Что он против тебя? Ты одним ударом его убьёшь, чудище ты этакое! Убогих нельзя обижать! Грех на душу брать не боишься?       — Много ты знаешь про грехи! Мой грех — не твой же! Я с этим вполне справлюсь.       — Это тебе сейчас так кажется. А я вот греха на душу не возьму и бить его не дам! Или тогда мочи уже и меня заодно! Тебе все равно, должно быть. Но скажи сперва: за что убивать будешь? Просто ради интереса. Если уж пришла пора помирать от твоей руки, то хоть узнать, какому праведному делу ты служишь?       — Я сегодня спас от него и его дружка одну девочку. В лесу. Маленькую. Они хотели ее…       — Трахнуть они ее хотели, ты хочешь сказать? Эка невидаль! И у них не получилось, я так понимаю.       — Не получилось, потому что я помешал. А так бы твой дурачок отлично бы поразвлекся.       — Да что, у тебя глаза не видят, олух ты здоровый? Этот друг даже штаны не может снять без посторонней помощи, так в них и делает под себя. Он этого ничего не понимает. Уж мне-то поверь, я с первого взгляда вижу, на что мужик способен. Случайно он там оказался. Девок он любит, правда. Сестра у него была, померла об прошлом годе от передозы. Вот он ее и ищет, подходит ко всем девкам на дискотеке, берет за плечи и нюхает, мол не она ли.       Пес скривился. И это было неправильно. Все, что принесло бы ему хоть какое-то облегчение, было тошнотворно неправильным. Дурачок Веник радостно таращился на него круглыми глазами с сине-черного лица.       Пес поднял бутылку, отвинтил крышку, глотнул, развернулся и побрёл прочь. Хватит с него компаний на сегодня! В пекло всех!       Старуха взяла его за рукав.       — Ты вместо того, чтобы скакать по лесам и стоить из себя меч правосудия, лучше бы пошел к ней, к своей крале. В первый раз всегда страшно. И больно. Даже если дело до конца не довели. Это я уж знаю. Не понаслышке. Думаешь, от того, что ты убьёшь и раскромсаешь на куски тех двоих, ей станет легче?       — Мне станет легче.       — Вот о том и речь. Тут не любовь, дружок, и даже не месть. Это просто жалость к себе. Про себя думаешь, про нее - нет.       — Что ты мелешь?       — Ты ее не уберег. Или почти не уберег. Это задело, как это говорят, твою мужскую гордость — и теперь ты себя жалеешь.       — Ты с ума сошла, старая ведьма? Ее могли покалечить, убить, бросить там, в лесу…       — Так какого же Иного ты не с ней? После всего этого ты бросил ее одну, шугаться в тишине, минуту за минутой, дергаться от каждого шороха? Каков молодец! Все вы, мужики, одинаковые. И ты, и он вот, — она кивнула на Веника, — гоняетесь за призраками, прячетесь, как пацаны, от жути одиночества, где придется: за бутылкой, за кулаком, за женской юбкой. И вам в голову не приходит, что не в юбке дело. А в голове. Тебе теперь надо спасать твою девочку не от этого вот убогого. Уже спас. Теперь тебе надо гонять тараканов, что в ее же голове и сидят  — вся боль всегда зависает там, в памяти. И не медли. Это — как зараза — расползается мгновенно. Промедлишь — потеряешь ее. Спрячется в себя и никому больше не поверит. Или, напротив, пойдет по рукам — и так бывает… Оставь бутылку, тебе нужнее.       Пес, огорошенный такой отповедью, не нашел ничего, что бы он мог еще сказать. Старуха взяла Веника за руку и повела его к магазину. Веник хватал ее за плечо и радостно гудел. Пес подхватил свой жбан с вином в одну руку, ром — в другую и пошел к дороге, что виднелась из-за леса.       Солнце начинало клониться к закату. Хмельная голова Пса прокручивала, как пластинку, старухины фразы, образы Пташки, распухшее, улыбающееся лицо Веника… Он допил ром и хватил бутылку о сухое дерево. Стекляшка разлетелась вдребезги. Один осколок отлетел и поцарапал Псу руку. Пес вытер кровь о штаны, закурил — в кармане почему-то осталась только одна пачка, чтоб ее… Кусты цепляли его за волосы, задевали ожог на лице. Седьмое пекло, что за выходной — просто сказка…       Он открыл вино и, игнорируя собственные мысли о том, что от такой смеси точно потом станет плохо, пригубил и его. Вино стало колом в горле… «Любовь. Чтобы сделать вино, нужна любовь», — вспомнил он. Пес поперхнулся, сплюнул кислятину на землю, вышел из леса и потащился по дороге.       Солнце садилось. Все небо словно охватило пожаром — страшной смесью малинового, алого, розово-сизого и оранжевого. Закат причудливо отражался в блестящих, словно натертых воском, листьях магнолий, растущих неподалеку от гостиницы. Вот уже близко.       Пес тащился так медленно, что закат успел перетечь из малинового в чисто алый, потом в оранжевый. Да, его персональный оранжевый ад. Ад снаружи, ад в голове. А в гостинице — Пташка. Боги, может лучше сразу в пекло? Похоже, пекло настигает его и тут…       Вот и двери уже. Закат отражался в вымытых начисто дверях, двоился пламенем в двойном зазеркалье. Не доходя до дверей, Пес закурил.       «Не буду слушать никаких старух. Мне надоело спасать. От себя бы спастись. Пойду и завалюсь спать. Если Неведомый — мужчина, он все же ниспошлет сон моей разрывающейся голове.»       Пес затушил окурок в горшке с чахлыми цветами, нащупал в кармане ключ от номера и двинулся к дверям. Двери мерзко, надсадно заскрипев, открылись. Прямо перед ним, на углу дивана, виднелась тонкая фигурка в белой майке с пылающим ореолом блестящих пушистых волос. Она обернулась, и вся решимость Пса ушла куда-то, растаяла в догорающем закате. Девочка смотрела на него, испуганно и виновато. За его спиной, открываясь и закрываясь, чавкала беззубой пастью дверь.       Пес шагнул вперёд.       — Пташка?