Это было у моря

Часть шестая Весь день льет. Проклятая осень-таки начала их настигать. Начиналась вторая неделя сентября, заметно похолодало, да и они здорово продвинулись на север. Тут уже не было той вкрадчивой мягкости в воздухе, что завораживала даже в последние дни лета на юге. Они медленно, но верно приближались к предгорьям — воздух был влажен, краски — смазаны, на все вокруг словно сквозь прозрачный мешок с водой смотришь. С утра, когда они останавливались (по договорённости, к которой они пришли еще в первый день пути, ехать полагалось ночью, отдыхать — днем) — волосы, как правило, висели почти насквозь пропитавшимися туманом мокрыми сосульками, липли к треклятому ожогу. Пташка маялась под своим желтым шлемом, и каждый раз, когда он останавливал Харлей на обочине (пить нельзя, ну хоть сигарету выкурить) снимала его и бранилась, что это все равно, что дышать паром над картошкой, накрывшись одеялом — и что она больше ни за что не наденет на голову этот аквариум. Тогда она еще разговаривала… Сандор не помнил уже точно, как это началось. Первые два дня прошли тяжело — плана у них не было, ехали просто вперед. Пташка куксилась позади — ей было скверно, неудобно, да еще, Иные бы их взяли, у нее начались ее женские дела. Пиши пропало. В ее дохлом рюкзачке валялись какие-то лекарства, обезболивающие вроде. Она начала ими закидываться и дважды, клюя носом, чуть не свалилась с сиденья, отпустив руки. Второй раз был особенно примечательным — они ехали через длиннющий мост, соединяющий две стороны пролива, и Сандор, уныло размышляющий о надобности где-то раздобывать тачку, потому что все время ехать на этом хромированном муле было невозможно, особенно в горах — вдруг перестал ощущать Пташкину холодную ладошку на плече и был вынужден резко затормозить, едва не пробив парапет — от маневра байк занесло на влажной дороге, и он с трудом удержал равновесие. Девчонка, явно задремывавшая, от всего этого проснулась и начала виновато хлопать ресницами под своим запотевшим от дыхания шлемом. Но она не плакала. Вообще. Это пугало Сандора. Он уже привык, что Пташка — как фонтан: чуть что — и начинала брызгать слезами, почти по любому поводу, даже когда злилась. А тут — ничего. Происходило что-то странное. А у него не было ни сил, ни времени с этим разбираться. В пути разговаривать было невозможно — его слова до нее долетали, а когда она отвечала — он не то, что не мог разобрать слов, но даже не отмечал тот факт, что она вообще говорит. Чтобы донести какую-то важную информацию, Пташке приходилось снимать шлем и орать ему прямо в ухо. В таких условиях не до душещипательных мозговых промывок. А меж тем ее состояние ухудшалось. После случая с мостом Сандор решил чаще делать передышки — девочке нужно было высыпаться иногда и ночью, да и он сам был изрядно вымотан бесконечной дорогой, мрачными мыслями и вынужденным воздержанием. Погони вроде пока не было. Когда они-таки останавливались в самых укромных придорожных мотелях, часто переплачивая за возможность загнать Харлей в подземный гараж, а не ставить его просто под окнами на парковке — чтобы не светиться — Сандор по сто раз за день разглядывал каждого подъезжающего к гостинице — он всегда брал номер с окнами на дорогу. Пташка по часу сидела в душе. После того, как она безучастным голосом сообщила ему о начале своего цикла — прежняя Пташка бы наверняка смутилась, алея, как маков цвет, от ключиц до ушей, а эта, новая, была как сосулька — Сандор, проклиная все на свете, оставил ее в гостинице, заставив ее запереться на все внутренние замки, занавесить окно и, закрыв номер снаружи на ключ, потащился пешком в здоровенный придорожный супермаркет. К счастью, там нашлось все, что нужно — шмотки, белье — матерь всеблагая — прокладки… Сандор вытащил на поверхность все воспоминания о былой жизни, о Ленор — но это было так давно, и он был настолько мал, что подобные вопросы прошли тогда мимо него. Пришлось обращаться за помощью к пожилой тетке-продавщице, без дела болтавшейся в отделе женской гигиены. Наплел трогательную историю про сестренку, что нуждалась в стратегических запасах. Тетка, сначала страшно насторожившаяся при виде его нетрадиционного облика, тут же растаяла — как бабы все же падки на всякие сантименты — только скажи им что-нибудь типа: «Мы с сестрой потеряли мать, теперь я ее воспитываю» — так тут же чуть ли не слезы на глазах появляются. Тут начнешь скучать по старой ведьме Оленне из гостиницы… Из магазина Сандор вышел с двумя здоровенными пакетами — новое обмундирование для Пташки — и бутылкой коньяку для себя — хотя бы один глоток перед сном. Он застал ее в порядке — если это все можно назвать порядком — задремавшей на кровати. Спали они раздельно. Комнату брали одну на двоих. Наверное, можно было бы и две смежные — Пташку он стандартно регистрировал как сестру — и, по сути, не сильно привирал. Ни о каком интиме речи быть не могло. Во-первых, он после ночи пути едва мог доползти до койки, а вот вторых — от самой Пташки веяло таким холодом, что было не сравнимо ни с Серсеей, ни вообще с чем-то человеческим. Она стала вздрагивать от его даже случайных прикосновений. Прятала глаза, избегая встречи взглядом. Единственно, когда они находились в физическом контакте — во время пути. Тут Сандор снова начинал ее чувствовать — слабым отголоском былой роскоши. Вечно ледяная рука на плече. Иногда другой она обхватывала его за талию — осторожно, даже ладонью как-то умудряясь держать дистанцию. Исключением была та ночь, после которой она приняла обет молчания. В тот вечер они проезжали мимо большого города — последнего перед въездом в горы. Как всегда, Сандор предпочел дать большого крюка и не ехать даже по окружной. Они оба дурно спали днем, проснулись рано — еще даже темнеть не начало — и по негласной договорённости начали собираться. В тот вечер Пташка долго сидела в душе — после нее в ванную было зябко заходить — холодной водой она, что ли, там моется? Как-то он случайно попытался зайти в сортир, пока она была в душе — заперто. Сандор вновь с унынием вспомнил спокойные дни времен номера люкс. Там он, конечно, не ломился к ней в уборную, пока она мылась — благо их там было две — но она и не запиралась, даже не закрывала толком дверь. Теперь же — со всех сторон только запертые наглухо ворота, замки, ограждения. Переодевалась она тоже в одиночестве. Вещи, что он купил ей, почти все подошли — некоторые даже были тесноваты: девочка стремительно продолжала превращаться в женщину — по крайней мере, внешне. Она вышла — вся в черном — какого Иного он купил ей эти бессмысленные майки? Надо было что-нибудь светлое, с птичками, завитушками, в ее стиле… Проблема была в том, что Сандор никогда не жил с женщиной. Или с девушкой. Он понятия не имел, что им нравится, а что — нет. Тут уже была не романтика — бытовуха. И как себя с ней вести, было совершенно непонятно. И сама она была непонятная. Прошла мимо, бросила на него косой взгляд. Первый раз за все время он почувствовал во взгляде жизнь, даже провокацию какую-то. Каждый шаг — и он запутывался еще больше. Что у нее вообще — в этой рыжей голове? Но ведь она молчит — и держит его за сто миль от себя. Накинула на себя его куртку — хотя у нее теперь была своя, тоже черная, купленная на одной из придорожных зон отдыха, в мотоциклетном магазине — Сандор пошел за сигаретами, а в итоге потратил сотню, чтобы Пташке не пришлось тонуть в его обносках. Она вроде осталась довольна — спасибо сказала, даже в щеку его чмокнула — но почему-то у Сандора осталось смутное ощущение, что на самом деле она предпочла бы ехать именно в его куртке. Вот и тут — даже спрашивать не стала, позаимствовала и все. Возражать он, конечно, не стал — любые проявления жизни его несказанно радовали, и он боялся сглазить. Может, все же пошла на поправку (и старик-винодел тоже говорил — переломный момент)? Так или иначе, они дособирались, кое-как пристроили барахло в кофры, болтающиеся по бокам виноделовой «малютки». Пташка влезла в ненавистный шлем — и они тронулись. Все было как обычно — и не было. Потому что на этот раз она обеими руками обняла его даже не за талию — а выше, одной ладонью попав точно между бортами рубашки. Что ж такое она выделывает, Иные ее побери? Неделя тотального воздержания не могла не сказаться — тело сразу же отреагировало. Ну что тут скажешь? И он, опять же, боялся ее спугнуть. Так и ехали еще час: она — прижимаясь к нему необычно податливым каким-то телом, он — словно штопор проглотил. На его счастье, в какой-то момент начался дождь, и Сандор отвлекся от чрезмерной концентрации на физиологических ощущениях. На заправке он рванул в сортир, оставив Пташку сторожить «металлического коня». Когда он вернулся, предварительно зайдя в придорожную лавку за сигаретами и кофе, с удивлением обнаружил девчонку болтающей — да что там болтающей, она же откровенно флиртовала — села на байк задом наперед, ногу задрала, держа себя руками под коленку — с каким-то молокососом, что параллельно заправлял свою чистенькую белую Хонду и пускал слюни на Пташкины прелести. Вот тебе здрасте! Отличный поворот событий. И какая ее муха укусила? Сандор подошел к болтающим — ну, не прятаться же ему, в самом деле, по углам? Молча отдал Пташке ее кофе. Она даже не особо спешила менять свою вызывающую позу. Пришлось спихнуть ее — надо же было заправить транспортное средство. Она меж тем продолжала щебетать уже закончившему заправляться хондочнику:  — А это мой… отец… Видите, как он со мной обращается… Отец? Седьмое пекло! Да у нее совсем нет мозгов, что ли? Стыда точно нет — теперь стоит, подпирает колонну, что держит крышу. Ни дать, ни взять — шлюха, заманивающая клиента… Быстрее заправиться и свинтить отсюда. Пока у него голова не треснула от бешенства. Или еще что-нибудь. Юнец, похоже, заметил его выражение лица, потому что быстренько откланялся и уселся наконец в свою загребучую чистоплюйскую тачку. Пташка не спеша подошла к нему — руки в задних карманах, глаза долу, но постреливают на него быстрыми взглядами. — Это было — что? Какую комедию ты тут ломаешь? И зачем сказала, что я твой отец? Конечно, я старше тебя, но, Седьмое Пекло, не настолько же! Это даже такому ослу, как этот пижон, ясно. И это может навести на подозрения, расспросы, которые нам ни к чему. И вообще — что ты собиралась делать, прости меня, с этими ухватками? Откуда ты их вообще понабралась? Даже смотреть-то стыдно… — Подумаешь! Мне стало скучно. Я ни с кем не говорю. Никуда не хожу. Сижу в мотелях — а остальное время мы в пути, на этой твоей гадкой железяке. Что же, мне теперь нельзя и поболтать на долбаной заправке? — Болтай. Еще чего тебе надо? Ты вообще помнишь, почему мы тут оказались? Про свою семью не хочешь подумать? Тебе не кажется, что подростковые бунты здесь слегка неуместны? Пташка взглянула на него злыми, прищуренными глазами. — Я и так все время об этом думаю. Но я устала! Могу я устать от всего этого кошмара? Я тоже живая. Пока. И вообще, кто ты такой, чтобы меня отчитывать? Мой долбаный господин? Мой супруг? — Если ты очень хочешь, я тебя к нему отвезу, и даже охотно. Ты устала — так я, седьмое пекло, тоже устал. Ты как сомнамбула, все тебе все до лампочки, спасибо еще на том, что ешь сама и на толчок тоже ходишь без посторонней помощи. Меня задолбала эта дорога. Задолбал этот железный осел. Задолбало твое идиотское поведение, наконец. Я просто хочу банально нажраться и выспаться. Но и этого мне нельзя. Мне надо тебя везти, как мешок с мукой. Я даже не знаю, куда мы едем! И зачем. Но надеюсь, что не для того, чтобы ты вертела задницей и надувала губки посредине пути в никуда перед первым же попавшимся уродом, который и рад бы тебя взять прямо тут, у грязной забегаловки. Или на заднем сиденье своей чистенькой машины. Я просто позвоню Серсее, пусть присылает, кого хочет, и забирает тебя. В пекло! Он перехватил ее руку. — Нет. Не сегодня. Мне вполне достаточно оплеух от тебя. Уймись. Ты хочешь развлекаться? Куда тебя отвезти — в кабак или в бордель? Прекрасно. Ты иди веселись, а я сниму себе номер и отосплюсь. Или еще лучше, сниму себе номер, шлюху, а потом отосплюсь. А ты делай что хочешь. — Ничего я не хочу. Сам делай, что хочешь. Беги к своим шлюхам! Тебя ведь только это и интересует… — Кто бы говорил! — Поехали! — Как скажешь. Они тронулись. Мерзкая девчонка на этот раз даже не стала за него держаться: взялась за ремешок, что торчал между передним и задним сиденьями. Вот и прекрасно! Они отъехали от города. Через час Сандор остановился на обочине — это было не скоростное шоссе, поэтому остановка не была запрещена. Приладил мотоцикл на подножку, закурил. Пташка мялась возле. Ему, в кои-то веки, не хотелось на нее смотреть. Навалилась странная опустошенность — телесная, но, по большей части духовная. Как это у нее было — ничего не хочется. Только спать. Хоть бы прямо тут лег, под деревом. Что это, клен? Даже в темноте заметны были багрово-красные листья в форме звездочек, что тихонько шелестели, хотя, казалось, ветра не было. Сандор невесело подумал, что да — с югом они распрощались окончательно: там не было кленов, не было туманов — и вообще, были совсем другие настроения и разговоры. А тут все шло наперекосяк. В кои-то веки остались одни — и ничего не клеится. Вернуться бы назад — да нельзя… Пташка зачем-то начала разоблачаться. Сняла его куртку, подошла ближе. «Не стану смотреть на нее.» И все-таки он смотрел, как дурак. Сейчас, под фонарем, особенно стало заметно, как она выросла за последние полтора месяца. В конце июля самолет привез робкую длинноногую похожую на рыжего жеребенка девочку с неровной стрижкой и угловатой еще подростковой фигуркой. Сандор помнил, как она, вся согнувшаяся под тяжестью чемодана, вышла из терминала — он ездил с Серсеей встречать незнакомую племянницу. Сейчас рядом с ним стояла уже взрослая девушка — прекрасно сложенная, окрепшая, стройная, с отросшими волосами, что начинали закрывать верх горделивой, длинной шеи, и слегка вьющимися прядями возле щек подчеркивали изящную линию скул. Изменения не очень-то радовали… Хотя взгляд она безусловно притягивает, что говорить… И все же это был совершенно не повод вести себя подобным образом…  — Возьми свою куртку.  — Не нужно. Холодно же.  — Я не хочу ее. У меня есть своя — ты же купил, помнишь?  — Дело твое. Не хочешь — убери в кофр и не морочь мне голову. Отстань. Дай докурить спокойно.  — Ты бессмысленный, бесчувственный чурбан.  — Ну, спасибо тебе. Серия нумер два? Продолжай в том же духе, и я, пожалуй, уеду без тебя. С твоими длинными ногами ты без проблем найдешь того, кто тебя подвезет. Ты только встань в ту же позу, что изображала на бензоколонке… Стоп. Я же сказал — драться ты сегодня не будешь.  — Пусти меня. Ты делаешь мне больно.  — Вот оно что? Лупить меня по физиономии, значит, можно, а твои курьи лапки держать — это больно? Человек двойных стандартов…  — Ты отпустишь меня наконец?  — Нет, конечно, ты же начнёшь тут же меня опять дубасить. Поехали уже. И они поехали. Сначала руки — она вцепилась ему в воротник рубашки, а он — в ее гибкую спину, ладонью под тонкую майку, другую — под затылок, там, где вились отраставшие волосы. Потом губы — изголодавшиеся по поцелуям у обоих. Она была смелее, чем обычно — чем прежде — и позволила ему проделывать со своим ртом то, на что он раньше бы никогда не решился. Все происходило в каком-то отчаянном порыве. Вскоре уже оказалось, что он прижимал ее к стволу красного клена, а она — обнимала его ногами совершенно по-взрослому, как показывают в неприличном кино.  — Остановись. Не здесь. Действительно, поехали.  — Но я хочу.  — Потом. Проедем до ближайшей гостиницы. Ну, до самой ближайшей. Ты же не хочешь, чтобы в самый интересный момент нас взяли под белы рученьки копы? Ага, и отправили тебя к законному супругу в нежные объятья?  — Заткнись. Поехали. Гостиница к счастью оказалась рядом. Вернее, самый распаршивый мотель. К счастью, места в нем были — это значилось на зияющей неоновым светом вывеске, на давно не стриженном газоне. Сандор заехал на парковку, слез, отправился в офис регистратуры — оплатить номер. Пташка благоразумно осталась сторожить байк. В узкой коматушке было полутемно. На стене на подвесе работал маленький телевизор, настойчиво предлагающий всем женщинам попробовать чудодейственный корсет для похудания. За стойкой стояла необъятных размеров тетка, мерно жевавшая жвачку, как корова — сено. Волосы у нее были сине- фиолетового цвета, а глаза не отрывались от дисплея телефона. На Сандора она даже не взглянула. В дисплее телефона бегали какие-то куры.  — Мне нужна комната.  — На одного или на двоих?  — На двоих.  — 85. Дайте права, я оформлю.  — Забыл в машине  — Тогда 100. Платить будете картой или наличными? Кард-слот не работает, банкомат в миле езды.  — Наличными.  — Вот ваш ключ. Осторожно с ним, иногда заедает. Парковка — напротив дверей номеров. Не включайте музыку — а то тут дальнобойщики кантуются — они нервные….  — Не буду. Я сам — нервный… Когда он вышел, Пташка уже наматывала круги по парковке. Как тигр в клетке. Он перекатил мотоцикл под дверь их номера, открыл дверь. Свет они зажигать не стали. В номере пахло несвежими одеялами и плохими сигаретами. Она подошла к окну, открыла его. — Воняет. Вот дыра.  — Тебе не все равно? Кровать же есть. Лучше, чем под кленом… До постели они добрались не сразу. Половина одежды была снята — нет, по большей части сорвана — у дверного косяка, возле входа в ванную. Еще какая-то часть — на скользком кресле из кожзаменителя, стоявшего возле окна. В кровати они очутились уже почти обнаженные — в комнате было жарко, несмотря на осенний прохладный вечер и раскрытое окно. В какой-то момент Пташка вывернулась, слегка оттолкнула его и потянулась за бутылкой с водой, стоящей на исцарапанной тумбочке. Сандор смотрел, как она жадно пьет из горла, и ревновал ее к бутылке, что касалась ее уже слегка припухших губ, к воде, что стекала тяжелыми каплями по маленькому подбородку — вниз, по шее, к влажной от жары груди, — даже к отблеску фонаря, заглядывающего в их жалкую обитель с улицы, что освещал Пташку скупыми мазками жёлто-оранжевого света, превращая ее из красивой девочки в незнакомое еще создание — таинственную жрицу ночи — отчужденную и слегка пугающую. А потом — она почему-то оказалась сверху — боги, что же она делает? Это надо было бы остановить… Пусть бы никогда не останавливалась… После всех немыслимостей и безумий этой странной ночи — они заснули, кажется, так и не расцепившись до конца — Сандора разбудило серое утро. Было уже очень поздно, и сквозь полудрему возвращалось объемное, почти тактильное ощущение уходящего времени. И вместе с тем, ему было насрать на время — потому что впервые после их отъезда из особняка он чувствовал, что все идет прекрасно. Пташки в кровати почему-то не было. Наверное, пошла в душ — у них не всегда получалось помыться, когда хочется. Пойти, что ли, присоединиться? Сандор вспомнил как они однажды еще в гостинице на берегу моря пошли в душ вместе. Это было приятно и трогательно. Он вылез из кровати. Пташка обнаружилась не в ванной. Уже одетая, она сидела в гадком черном кресле, крепко обхватив коленки руками — и спала. Он подошел ней, опустился на колени, взял ее лицо в ладони — она открыла глаза. И тут все вдруг ухнуло куда-то — хорошо не было. Совсем. Для этого не надо было ни спрашивать, ни разговаривать, ни выяснять. Даже если бы Сандору захотелось, он бы не смог. Больше она не сказала ни слова. Теперь, неделей позже, они остановились в этом небольшом пансионе в предгорье. Пришлось задержаться на целые сутки — шел непрерывный проливной ливень. Он, как всегда, снял комнату на двоих — с двумя кроватями. Пташка тут же ушла в ванную, а после этого улеглась в кровать лицом к стене. У Сандора почему-то возникало ощущение, что она вовсе не спит, а думает, думает, утопая все глубже в этой своей персональной бесцветной вязкой бездне. А он стоял у окна — и ничего не мог с этим поделать. Она ускользала от него. Медленно и безнадежно. А пропасть, куда она так хотела упасть, вокруг была огорожена всеми возможными заборами и ограждениями, что ей было под силу поставить. Она больше не подпускала его к себе. Мог бы он ее спасти? Этого Сандор не ведал. Он знал только одно, и это его добивало — особенно в пять утра — Санса Старк больше не хотела, чтобы ее спасали.