Это было у моря

Хоть раз тебя коснуться, Хоть раз тобой упиться. На миг назад вернуться, Где нам с тобой не спится. И встретить боль желанья И рук слепую близость. Греха прожить посланье, Хоть раз дойти до низа. Хоть раз взлететь до крика И с губ твоих сорваться, Упасть с седого пика И болью упиваться. И позабыть о смерти, Сплетаясь воедино В усталой круговерти Задернутой гардины.

Через сутки они почти достигли цели. Снег то утихал, то начинался снова, таял, лил дождем изматывал их то тоской, то призрачными надеждами. Пташка кисла на переднем сидении. Временами она начинала проситься за руль. Сандор не понимал, зачем ей это нужно, и раздраженно отфыркивался — еще не хватало экспериментировать на «серпантине». Что еще за дурь! Телефоны здесь уже почти не брали, даже прогноз погоды приходилось слушать по радио — и он был неутешителен. Сандор в душе проклинал все их задержки. Вчера пришлось остановиться в очередной крысиной дыре — в отеле у подножья горы, куда им предстояло теперь въехать. До этого они ехали почти восемь часов, и Сандор здорово ошалел от дороги и уже размышлял: не посадить ли вправду Пташку на часок за руль. Останавливало его только то, что сменись они — он бы тут же и задрых — а за его горе-водителем нужен был глаз да глаз на этой скверной дороге. Поэтому он кое-как перебивался кофе и сигаретами — и гнал машину вперед. В гостиницу он отнес девочку на руках — она так выдохлась, что даже не проснулась, когда они остановились. Эта гостиница была двухэтажной, без лифта, а комната им досталась почти на чердаке — куда он и отволок ее, сопящую ему в шею. Кровать была только одна — а за номер с него взяли в два раза больше, чем они обычно платили в предгорье. Сандору уже было наплевать на условности. Он уложил Пташку на кровать, запер дверь и сам улегся рядом с ней, уткнувшись лицом в мягкий ее затылок. Они проспали почти двенадцать часов — она разбудила его в сумерках — лихорадочными объятьями и жаркими поцелуями. Несмотря на то, что Сандор дал себе слово ее больше не трогать, он опять не выдержал, тем более, почему-то Пташка оказалась почти раздетой. Чем дальше, тем больше она от него ждала — а он, несмотря на ее немыслимую желанность, почему-то начинал тормозить — даже в самые интимные моменты его не покидала свербящая мысль о том, что все это пройдет, оборвется — и скоро. Когда она кончила, он даже не стал продолжать — все это было одним сплошным мазохизмом. Пташка, поднаторевшая уже в ощущениях и процессах, тут же заволновалась и, отдышавшись, грустно спросила, что она сделала не так.  — Все ты сделала так. Ты просто чудо. Иногда не выходит, знаешь ли. Наверное, устал.  — Да мы же столько проспали!  — Это какая-то не та усталость. Она не проходит со сном. Накопилось всего — сама понимаешь. И мысли…  — У меня тоже мысли. Но когда мы вместе, они отступают. А у тебя — нет?  — И у меня да. Но не всегда.  — Значит, это я виновата. Я неуклюжая и неопытная. Ты должен мне говорить, если я где-то что-то делаю неправильно. Я не хочу, чтобы ты потом маялся… Это было так смешно, что Сандор не выдержал и расхохотался.  — Такое ощущение, что ты изучала тома по мужской сексопатологии. Успокойся уже. Я не собираюсь маяться. Это вообще не проблема.  — А я слышала — проблема. Ты мне не врешь?  — Мы же договорились — не врать. Все в порядке. Потом. Далеко ты от меня не уйдёшь, а сутки я вполне смогу потерпеть. Ничего не отсохнет и не отвалится. Я не сойду с ума и не разнесу машину. Не бери в голову. Ты придаешь всей этой развлекухе слишком большое значение… Вообще, надо заметить — оргазм — не самоцель. И так приятно — по-любому.  — Ты в этом уверен? А то можно еще попробовать… — Нет, однозначно — из нас двоих это ты свежераскрывшийся сексуальный маньяк. Сейчас мы ничего не будем пробовать — а пойдем мыться — и поедем дальше. Время, знаешь ли… Нам надо доехать до этого Баратеоновского домика, пока перевал не отрезали. Вставай, маньячка, и дуй в ванную. — Ты со мной?  — Ну конечно. Это, вполне вероятно, последняя возможность нормально помыться, не экономя воду. Роберт всегда говорил, что в этом охотничьем домике проблемы с водой. А еще, бывает, отключается свет — тогда только на генераторе, там уже не до мытья… Мыться вместе было, пожалуй, даже приятнее секса. Вот в душе Пташка, непонятно почему, все еще смущалась. Занавешивалась ресницами, прятала взгляд — краснела. Торопливо мылилась, так, что даже в глаза попал шампунь. Теперь она, тихо ругаясь, отмывала лицо от пузырей. Хм — а краска-то все течет. Сандор решил, что не будет ее дополнительно травмировать и отвернулся, занявшись собственной помывкой. И все шло не так. В первый раз, когда принимали душ вместе — помнится, он мылил ее — а она — его. Было чертовски приятно. А теперь что? Стоят по разным углам, как две собаки в слишком тесной клетке. Надо все это заканчивать — все эти розовые сопли. Все равно — «придется вернуть девочку». Вернуть кому? Серсее? Джоффри? Пташка им теперь без надобности. Разве что Серсея захочет и вправду женить на ней Томмена. Пташка вообще никому не нужна по-настоящему — кроме него. И все же возвращать ее придется. Не кому-то — миру. Вот мир-то ее ждет. И ей надо туда попасть, а не болтаться по душевым кабинам в горах со всякими Псами. Сандор набрал в горсть шампуня — и случайно сунул руку под воду. Вот седьмое пекло! Совсем он уже сбрендил — с этими переживаниями…  — Погоди, давай я.  — Что «давай?»  — Помою тебе голову. Я уже закончила…  — Что, чернилить краской? Ну, давай… Она развернула его к себе — какое внимательное у нее лицо, как у матери, что моет маленького ребенка, бережно, стараясь не попасть мылом в глаза.  — Тебе так больно?  — Ничего мне не больно. С чего ты взяла?  — Ну, там же у тебя ожог. Я подумала…  — Не больно. Он просто уродский, и только.  — Ты знаешь, я практически его уже не замечаю. Я тебе уже говорила — ты красив. Ну, для меня это так.  — Потому что ты глупая непонятливая Пташка. Люди меня на улицах пугаются…  — Ага. И те же люди ходят слушать, как поет Джоффри, и влюбляются в него и в его песни. Кому интересно, что думают подобные товарищи? В пекло их. Не вертись, а то мыло в глаза попадет.  — Как тебе давеча? Ты отлично смотрелась с пузырем на носу… — Ну, знаешь, ли. После такого, я, пожалуй, не стану осторожничать. Ты ужасно вредный и все время ерничаешь. Злое чудовище…  — Я злое чудовище с недомытой головой. Если ты не доведешь свою начатую работу до конца — я тебя опять перемажу мылом…  — Ну, напугал. А я его смою. Иди сюда… Кажется, время «потом» все же настало. Хрен с ней, с головой. И с тем, что наступит завтра. Тем более, что, может, и не завтра еще. И не даже не послезавтра… Удивительно, как они друг другу подходят — по всем параметрам, несмотря на совершенно разные габариты. Как два куска давно утерянного целого. В скользком душе было немного страшно — еще не хватало гробануться — но искушение было слишком сильным. Он приподнял ее, прижимая к мокрой стене — она обняла его ногами. Боги, у них так много того, что они еще не попробовали — целый мир возможностей любви. Не попробовали — и не попробуют… В пекло мысли — водой по лицу, каплями — по телу. Сейчас она — его. Сейчас он — ее. Только это «сейчас» имело значение. Нет никакого «потом» Никакого «завтра». Люби меня тут. В это мгновенье. Ты ведь знаешь, мой мир — это ты… Вот тебе и помылись. Теперь уж точно надо было ехать. Пташка закуталась в большое мохнатое полотенце — щеки красные, глаза — безумные.  — А еще говорил: «Потом, потом». Сам сексуальный маньяк.  — Седьмое пекло, Пташка, с тобой в одном душе и святой не выдержит!  — Ты же сам предложил…  — Ага. Я очень коварный. И воспользовался твоей неистребимой наивностью для удовлетворения своих грязных фантазий…  — Но вообще то было очень хорошо… Мне понравилось… Надо будет повторить…  — Боюсь, что не в охотничьем душе Роберта. Там мы простудимся под тоненькой едва теплой струйкой воды без напора. И это уже не будет так приятно…  — Ну хоть кровать-то там есть?  — Кровать есть. Даже три. Покрытые трофейными звериными шкурами.  — Боги, куда ты меня везешь? Это какое-то разбойничье логово…  — Я везу тебя туда, где будет безопасно и не будет понатыканных камер. Ради такого можно и шкуры перетерпеть… Не говоря уже о воде… В крайнем случае, будем мыться в сугробах. Судя по всему, их скоро наметет.  — Типун тебе на язык. Тогда мы вообще никуда не попадем. Дороги перекроют — и мы останемся снаружи.  — Тогда едем, Пташка, едем. Иди одевайся, да потеплее. Свитер какой-нибудь напяль. А то еще простудишься. Ты же вечно мёрзнешь…  — А ты что, не пойдешь?  — Я воспользуюсь наличием электричества и таки побреюсь. А то боюсь, что в этой хибаре придется отращивать бороду, как настоящему горному разбойнику. Тебе не понравится…  — А ты почём знаешь? Она что, колется?  — Да уж наверняка. Я сам не знаю — никогда не ложился в постель с бородатым мужчиной… Пташка захихикала и ушла в комнату, по пути сбросив полотенце, представ во всем своем хрупком совершенстве. Сандор проводил ее взглядом, принялся за бритье. Глянул на себя в запотевшее зеркало — ну и образина. Глупая Пташка — ей глаза застит эта ее влюбленность, как розовые очки. Она не видит — но другие-то уж наверняка. Они совершенно несовместимы — ну куда уж ещё дальше? Само по себе их сближение — уже кощунство. Но почему в это верится с таким трудом, когда она рядом? Ее образ все еще не остыл в его глазах. А остынет ли? Взгляд в зеркале стал другим — и это каким-то образом меняет и его уродливое лицо, приближая к тому образу, что изобразила Пташка на своем наброске. Ее отсвет на лице делал его почти человеком. Взгляд… Будет тебе взгляд, кретин, когда ты будешь смотреть в небо, на уносящий ее самолет… Тогда и захлебнёшься, и утонешь в этой мертвенной синеве, что заберет ее у тебя— навсегда… Псом было жить проще — не так больно, не так пронзительно… Когда он вышел из ванной, умница Пташка уже оделась — напялив все, что у нее было теплого. Надо было бы прикупить зимней одежды. Теперь уж куда… Впрочем, там, за перевалом, был какой-то мелкий городишко, куда Роберт ездил за бухлом. Ну надо же было где-то закупаться жратвой. Тоже, кстати, вопрос. Пташка, конечно, готова питаться нектаром цветов, но даже ей нужна материальная пища. Тем паче, что цветов сейчас днем с огнём не сыщешь. Сандор оделся, они собрали свои пожитки. Путь уже ждал их. Оставался последний рывок, а там — либо они пробьются, либо придется как-то менять планы. Может, ну их — планы. Продать мотоцикл, забрать остатки денег — купить или снять какую-нибудь хибарку в самом дальнем медвежьем углу. Но нет: долг есть долг — делать, как хочется, он будет в другой жизни — может, посчастливится родиться где-нибудь в параллельной реальности — в средневековье, где не будет ни идиотских правил, ни подписок о невыезде, ни кар за убийство мерзавцев вроде Петира Бейлиша… Пташку из его крови все равно не вымыть — как и из его души… он найдет ее и в параллельной — чтобы вновь пройти мимо, рядом — так и не встретившись до конца. Но пока у него была только его жизнь — и девочка в соседней комнате. И загребучий долг. Ни Джоффри, ни Роберту — только ей — и миру, что ждал ее где-то за перевалом.