I dug a hole but Iʼm mountain high I could be dreamin«, are you „Cause now Iʼm looking at this big blue sky It looks too good to be true Iʼm going out with a bang, a bang brother Itʼs a cry for help Itʼs a sign that Iʼm feeling alive I got stuck but I faced the fire Iʼm not a girl, Iʼm a woman, woman Back into the darkness going nowhere fast So Iʼm still looking for clues But Iʼve seen a light in a distant past I think I see it in you Iʼm going out with a bang, a bang brother Itʼs a cry for help Itʼs a sign that Iʼm feeling alive I got stuck but I faced the fire Iʼm not a girl, Iʼm a woman, woman
Kʼs Choice. Woman
Она как раз заходила в дом, когда услыхала, что подъезжает машина. А вот и он. Если это он… Ну, не муженек, хотелось бы надеяться… Что там позади? Знакомый серый Шевроле разрезал колесами белое чистое покрывало снега на поляне перед домом. В воздухе пахнуло бензином. Санса поплотнее запахнула плед и прошлепала к остановившейся машине. Ей нужен был поцелуй. Как минимум. Сандор высунулся из окна Шевви. — Ты что это нарядилась, как индеец? — Холодно. Замерзла. Ты меня не греешь, бросил, вот и приходится разживаться… — Вот это ты зря. Как раз грею. Привез тебе кучу теплых вещей. — Ага. И еще маленький поцелуй. — Боги, Пташка, прошло три часа, а не три века. Что за трагедия опять в глазах? — Никакой трагедии. Даже наоборот. Я дозвонилась сестре… — Да ладно! Ну, тогда ты точно его заслужила, поцелуй. Иди сюда… Целоваться через стекло машины было смешно. Сансе, как всегда, пришлось вставать на цыпочки — на этот раз потому, что дурацкий фургон был слишком высок, чтобы с удобством заниматься такого рода развлечениями. Плед упал, скользнув по грязному колесу, но ей уже было все равно. Глупое окно. — Так, все, остановились. Пташка, кыш в дом! — Не пойду я в дом. Сам кыш. Я тебе помогу выгрузиться. — Хорошо. Но держись от меня подальше, невыносимое создание. — Полчаса. Пока выгрузимся. — Ага. И неплохо было бы чего-нибудь пожрать. Только не оленину… — А ты купил еду? — Маленько купил. Надолго все равно не хватит… Теперь, я так понимаю, надо будет вставать за плиту, как прилежной хозяйке — даром, что протаскался за продуктами. В следующий раз за провизией поедешь ты, а я приготовлю обед и сяду вязать тебе носки… Санса представила себе эту картину и прыснула. Похоже, от готовки ей все равно не избавиться… — Ладно, давай уже заносить сумки, а то холодно. — Не надо было одеяло сбрасывать. Тем более, оно упало на колесо и испачкалось… — Ну ты и зануда. Нагружай меня. — Не хочу. Нет, впрочем, на тебе твои тряпки. Они не тяжелые. Санса взяла два здоровенных мешка и двинулась к дому. Не тяжелые, правда. Что он ей купил? Давненько Санса не испытывала такого любопытства по поводу приобретенных кем-то другим вещей. От матери раньше она такого не терпела — Сансе все время казалось, что та, на незаметный свой лад, хочет ее переделать. Посему пришли к компромиссу — ходили вместе и обе параллельно расстраивались: Санса — от надобности потакать нервной матери и тщательно скрываемого желания взбунтоваться, мать — потому что чувствовала за покорностью вежливой дочери пружинящее, как слишком сильно надутый мяч, упрямство, которое девочка пыталась скрыть, но не настолько, чтобы озабоченная своими отношениями с Сансой Кет не могла ощутить. И, конечно, матери хотелось, чтобы старшая дочь во всем походила на нее — и вместе с тем, было интересно, что бы выбрала сама Санса, дай она себе свободу. Этого Кет никогда так и не узнала — девочка слишком любила и щадила ее, чтобы огорошивать мать своим нестандартным мышлением. А Сансе теперь предстояло узнать, насколько хорошо чувствует ее неожиданный ее спутник — ее первый сознательный выбор. Это было и страшно, и желанно — очередная "проверка на вшивость". Санса села по-турецки посередине гостиной прямо на пол, больше не в силах сдерживать любопытство, и запустила руку в один из мешков. Выудила оттуда две длинные водолазки — черную и красную. Так, ну это не очень страшно — и горло закрыто, неплохо. Носки он может не вязать — ибо купил их целую кучу, разной фактуры и цветов — даже умудрился где-то отыскать настоящие шерстяные. Рынок? Что это за место, куда он ездил, где продаются такие вот уютные вязаные носки с овечками? Очень трогательно. Так, а это еще что? Санса фыркнула. Ну вот без кожаных штанов она бы вполне обошлась. Это уже чересчур. Потом Санса пригляделась — штаны были не столько выпендрежные, сколько плотные и теплые — практически двухслойные. Угу, не дурак. Можно поставить зачет. Из второго мешка Санса вытащила вполне скромную черную неприметную куртку, застегивающуюся под горло, с капюшоном, в пару к ней белую шапку и перчатки и — о боги, вот тут он попал — за это можно было простить ему даже кожаные штаны — широченную белую кофту-кардиган, то ли вязаную, то ли шитую — цвета свежевыпавшего снега, без рисунка, с черной окантовкой по рукавам, которые уютно прикрывали кисти, фиксируясь отверстиями для больших пальцев на руках. У кофты имелся даже капюшон — длинный, с дурацкой кисточкой — у Сансы в детстве была такая шапка, колючая и неудобная. Но этот шедевр был удивительно мягким. Санса тут же и влезла в него, застегнувшись на молнию и утопив в необъятных рукавах замерзшие ладони. Сразу стало теплее. Напоследок в мешке оставалась здоровенная коробка с высокими зимними ботинками — как и все остальное — черными, специальными для прогулок в горах. И размер он откуда-то ее знает, какой молодец. Санса вздохнула с облегчением — Сандор прошел-таки проверку на вшивость. Надо теперь пойти и сказать ему, что ли, спасибо… Санса влезла в новые ботинки и протопала к выходу. Сандор уже завел машину в гараж — на дворе было пусто и странно. Было — и нет. Словно она тут одна. Ветер качнул ели — с них слетело несколько снежинок вперемежку с иголками. Хлопнула дверь гаража — потянуло привычным дымом сигареты. Она обернулась. — Уже нарядилась? Как я и думал. Тебе идет. — Это замечательно, спасибо. Вот моя вещь! Где ты такое нашел такое чудо? — Да просто шел по улице — и наткнулся на витрину. Вспомнил, какая ты была, когда я вчера ночью пришел спать — под ворохом одеял, только нос виден. Подумал, что тебе пригодится. Мне почему-то кажется, что ты все время мерзнешь… — Не все время. Не когда ты рядом. — Но я же не буду все время рядом. Так что и кстати… — Что значит — не будешь все время рядом? Конечно, будешь… — Пташка, ты опять за свое? Мы это уже обсуждали… — Ничего такого мы не обсуждали! Ты, значит, уже все продумал? Составил план по избавлению от дурацкой Пташки? — Перестань, пожалуйста! — Сам перестань! Я не посылка, не бандероль, чтобы меня упаковывать и отправлять! Знала бы, вообще бы не стала звонить сестре! Вот для чего ты так на этом настаивал! — А о сестре ты не подумала? О братьях своих? О тетке? — Подумала. — И их тебе не жалко? Тебе, седьмое пекло, не кажется, что они, как минимум, заслужили право знать, что ты не валяешься где-то с пробитой головой? — Поэтому и позвонила. Жалко. Но нас с тобой мне жальче. У нас ничего нет — кроме друг друга… — И, положим, это неправда. У тебя есть семья, которая тебя любит. А у меня… — Ну, скажи мне, что у тебя? — Право выбора. — На что? На то, чтобы отказаться от меня? — Да. Так же, как у тебя. — Но я не хочу его! — Сейчас. Сегодня обстоятельства таковы, что нам по дороге. А дальше… — Дальше ты, полагаю, посадишь меня в самолет, отзвонишь тете, что запихал упрямую девочку в транспорт — чтобы меня приняли с другой стороны — и поедешь наслаждаться новообретенной свободой… — Какая же ты еще глупая, матерь всеблагая… — Не смей называть меня дурой! Не настолько я дура, чтобы быть не в состоянии читать между строк! Ты всех пожалел, обо всех подумал - кроме меня. Кроме нас… Этого тебе не жалко, хренов ты врун? — Мне жалко прежде всего твоего права на свободу. Помнишь - чтобы выбирать, надо сначала иметь такую возможность. А ты не выбираешь. Ты приперта к стенке своим дурацким браком. Поэтому сейчас об этом речи быть не может. Вот когда все разрешится — если разрешится — ты обещала мне, что попробуешь наладить свою жизнь согласно своему возрасту. — А ты? — А я пойду своей дорогой. — В которой, надо полагать, мое присутствие не предусматривается? — В том варианте, какой есть сейчас — нет. Но я попробую тебя подождать, ладно? — Не ладно. Не надо меня ждать. Я уже тут. — Нет, ты, седьмое пекло, не тут. Жизнь заставила тебя здесь оказаться, как пешку в игре. Тут нет ни выбора, ни здравого смысла. Я даже права не имею на тебя смотреть — особенно находясь в том положении, в которые меня загнал твой треклятый муженек. Потом. Когда мы выпутаемся — а на это есть надежда — ежели мозгов у тебя не прибавится к тому времени, и ты еще захочешь — то сделаешь шаг. Сама. И если принимать в расчёт твой сегодняшний напор, полагаю, у тебя хватит сил что-то предпринять — как бы ты ни притворялась глупой девчонкой, которой нужна защита… — Я не глупая девчонка! Я женщина, Иные тебя побери! Ты сделал меня ей, забыл? — Очень патетично, как и обычно. Что как раз доказывает, что ты — девчонка. Женщиной становятся не в постели, малышка. Когда ты станешь ей — поймешь… Тогда тебе уже не нужно будет просить разрешения или одобрения на свои поступки у такой падали, как я. Ты просто будешь делать, что нужно — идти вперед — или назад, и горе тому, кто тебя остановит. В этом смысле я в тебя верю… — Когда ты не веришь в себя — не веришь и в меня, когда ты наконец поймёшь? Зачем ты все время принижаешь себя? Что за странный способ себя проявить? Или не себя? Когда ты такой — это не ты. Это продукт таких людей, как мой муж. Как твой брат. Значит, они победили, и нет никакой надежды. Значит, они правы — а мы попусту теряем время. Нас нет — есть только их выбор и их поступки. Надо тебя снять на камеру и послать видео Мизинцу, он заодно и Горе это покажет. Вот они обрадуются-то, оба! Ты уже проиграл — даже не начавши. Вот тебя мне жаль. И из нас двоих это ты патетичен, не я… Продолжай себя жалеть… Санса развернулась и направилась в дом. Сандор схватил ее за плечо, но рука соскользнула по белой шерсти, и он поймал лишь пустоту. Он настиг ее в гостиной, где Санса пыталась собрать свои мешки. На этот раз Сандор держал ее крепко: она пыталась вырваться, но не тут-то было. Развернул лицом к себе, слегка потряс. — Ты играешь с огнем, девочка. У меня тоже не железное терпение. Может, я и проиграл — но пока еще дышу. Главная моя схватка — не Мизинец, даже не мой треклятый брат. Это — ты. Проклятие, искушение, откровение — как уж тебе заблагорассудится, моя леди. И эту схватку я проиграть не могу. Если я сдамся — не останется ни тебя, ни меня. Но ты все же пойдешь вперед. Должна. У кого-то из нас двоих должна быть жизнь, нормальная, полноценная, не изломанная — вроде этого дерьма, что мы сейчас проживаем. Я могу сто раз тебя боготворить, но если я позволю тебе остаться с собой — это то же самое, как если бы я тебя придушил своими руками. А я этого не хочу, седьмое пекло, и даже ты меня не заставишь! Слышишь, ты, упрямая маленькая дрянь! Санса продолжала по инерции извиваться, пытаясь вырваться из его железного захвата. Получалось не очень. Тогда она резко застыла, в упор уставившись взбешенному Сандору в лицо. Боги, ее взгляд! Холод, презрение — а за ними спрятана отчаянная боль, что светила зеленью из распахнутой прозрачности знакомых до боли глаз. — Ну, давай, воин. Придуши меня. Потому что по-твоему я не сделаю. Я же не ты. Я буду защищать эту нашу с тобой историю до последнего, потому что это — единственное, что держит меня на плаву. Разуверюсь — и умру, растаю морской пеной. Тебе останется только руки вытереть — и идти своей дорогой, которая тебя так привлекает… Вперед! Что произошло дальше, Сандор уже не смог проследить, но, судя по всему, как обычно, все его благие намерения упали мертвой листвой к ее ногам. Сверху на них оказалась ее новая кофта, а следом вся многочисленная одежда, что Пташка на себя напялила. Холодно ей уже не было — она вся горела, и когда он наконец добрался до нее — она сразу кончила, словно вся предыдущая сцена была не безобразным скандалом, а нежной прелюдией восхитительной любви. На этот раз он не отпустил ее, пока сам не вознесся к той заснеженной вершине, на которой она устало его поджидала — не закрывая глаз — от такой любви не прячутся — ее встречают взглядом, как противника — как первый рассвет, когда солнце показывается из-за далекого горного пика, окрашивая всю суровую жесткую реальность вокруг в нежные пастельные тона. В ушах шумело, экстаз застил мозг, унося восприятие куда-то в тартарары, к немыслимым высотам, где болтаются только такие психи, как они — добираясь туда, невзирая на боль от разбитых колен и срывающегося дыхания. И он все смотрел в ее лицо, видел, как меняются ее черты, как сужаются зрачки, раскрываются потрескавшиеся губы в немом стоне — и вот они уже оба там — в немыслимой сини — летят — одно существо и два крыла. С одним — можно только, медленно кружась, падать вниз. С двумя — на двоих — только парить, отдаваясь на волю ветру. Махать ими в унисон они еще не научились. И когда все закончилось, и Пташка наконец занавесила остановившийся усталый взгляд своими рыжими ресницами, Сандор, уткнувшись ей в мокрую щеку, подумал — а настанет ли для них такое время, когда не надо будет ждать попутного ветра, и они смогут наконец лететь, туда куда им заблагорассудится, полагаясь на силу этих самых крыльев, а не на волю стихии. Это был бы последний шаг — самый недостижимый — и самый желанный.